— В конце концов, — промолвил он со вздохом, — королева не то, что эта любая другая женщина, вот и все. Что ты хочешь, Башелье, вот такая беда.
И он снова вздохнул.
Башелье почувствовал, какую пустоту в укладе жизни короля несут последствия этой ночи.
Он не успокаивался, так как решил использовать возможность, которая по воле обстоятельств представилась ему.
— Это не важно! — заявил он. — Главное, что король несчастлив, и как же не прав был один мой знакомый офицерик из гвардии, когда он говорил, что счастлив, как король!
— А почему он это говорил? — спросил Людовик XV.
— Потому что, когда этот парень возвращался из Поршерона или из Сен-Манде, его ждала пара пухленьких ручек, распростертых для объятия.
Людовик XV нахмурил брови.
— И видите ли, государь, — продолжал Башелье, — что бы там святые отцы ни проповедовали, а молодость есть молодость, то есть золотое времечко, которое для королей проходит так же быстро, как и для всех прочих смертных.
Истина эта была столь неоспорима, что Людовик, обескураженный до глубины души, рухнул в кресло.
— Что делает ваше величество? — осведомился Башелье после нескольких минут молчания.
— Мое величество скучает, Башелье, — мрачно отозвался король.
Потом, поднявшись с места, он объявил:
— Но я не вечно буду скучать, Башелье, обещаю тебе.
— Ах, государь! Это вы доброе слово сказали.
— Значит, вы уверены, Башелье, что королева вовсе не больна?
— О государь, благодарение Создателю, в этом я готов поклясться, а впрочем, здесь есть врачи, они могут успокоить тревоги вашего величества, если есть в том нужда.
— Отлично. Башелье, поскольку королева отказывается исполнять долг note 55, с сегодняшнего дня вы больше не будете приносить мои туалетные принадлежности в ее покои.
Как только камердинер помог королю лечь в кровать и и проследил, как справляется со своими обязанностями дежурный, он тотчас ускользнул и, сияя, помчался к г-ну де Ришелье, спеша сообщить ему эту благую весть.
Так по вине каприза, вялости и недомыслия королевы, женщины не в меру честной, одна-единственная фраза изменила лицо всего царствования и судьбы Франции.
LXXXIV. КОРОЛЬ ЛЮДОВИК XV ТАКЖЕ ПРЕНЕБРЕГАЕТ СВОИМ СУПРУЖЕСКИМ ДОЛГОМ
На следующий день утром, после довольно скверной ночи, проведенной на своем одиноком ложе, Людовик XV заметил среди придворных, собравшихся к его пробуждению, герцога де Ришелье.
Король был угрюм.
Если уж любое частное лицо, плохо выспавшись, оказывается не духе, то у короля на это еще больше оснований.
Он отказался ехать на охоту, отказался от утреннего концерта и к мессе отправился с самым рассеянным видом.
Поел король совсем мало и без удовольствия.
Но зато он много брюзжал.
Сходив посмотреть на своих лошадей, он нашел, что они выглядят плохо.
А между тем во всей Европе ни у кого не было более красивых коней.
То был дар турецкого султана и потомство английских лошадей, которых Дюбуа привез из Лондона, когда он ездил туда, чтобы добиться подписания договора о союзе четырех держав.
При виде этой ужасной меланхолии, постигшей короля, все трепетали. Король заболеет, сляжет? Неужели господин герцог Орлеанский встал из могилы, чтобы подсыпать ему яду?
Ведь, как известно, начиная с 1715 года, при любом недомогании Людовика XV тотчас разносился слух, что он отравлен господином регентом.
Король болен, ах, какой удар!
Сам он еще и слова не успел вымолвить, а весь Версаль из конца в конец уже облетела весть, что король заболел.
Повсюду можно было видеть придворных, тотчас напустивших на свои физиономии то же выражение, что было на лице короля, и все они бранили врачей.
Тем не менее около полудня король соблаговолил сесть на лошадь и Ришелье получил разрешение его сопровождать.
Для прогулки Людовик XV выбрал малый парк и поскакал в сторону прудов.
Ехал он подобно Ипполиту, повесив голову, не говоря ни слова.
К нему приблизился Ришелье.
— Государь, — сказал он, — простите мое усердие и мою преданность вам; возможно, мои слова оскорбят ваше величество, но мои побуждения оправдывают меня.
— Говорите, герцог, и не бойтесь досадить мне, — отвечал король. — Разве вы не один из моих друзей?
— Как вы добры, государь!
Ришелье поклонился, ткнувшись лицом в конскую гриву. Потом он заговорил вновь:
— Я вижу, что вашему величеству скучно.
— Это правда, герцог, — отвечал король, — но как вы заметили?
— Государь, король ваших лет и при вашей красоте, могущественный монарх с таким лицом, как у вас, не должен вот так склонять голову и угасшим взором смотреть себе под ноги.
— Ах, герцог! У каждого свои печали, будь он хоть королем.
— Вашему величеству угодно, чтобы я вас утешил?
— А что вы сделаете для этого?
— Прочту вам мораль, государь.
— О! Непременно вас выслушаю, особенно если речь идет о морали.
— А почему предпочтительнее, чтобы я говорил насчет морали, а не о чем-нибудь другом?
— Потому что мне известно, что обычно подразумевают под выражением «мораль во вкусе Ришелье».
— Значит, ваше величество позволит?
— О да, я вам приказываю: развлеките меня.
— Известно ли вам, государь, каким образом молодой человек достигает того, что глаза у него начинают сверкать, уста трепещут, а ноги становятся упругими?
— Герцог, возможно, что я этого и не знаю, но вы меня научите.
— Государь, — отвечал Ришелье, — я всего лишь простой дворянин, но в жилах у меня течет добрая кровь, и когда мне, как вашему величеству, было восемнадцать, я хоть и не был прекраснее ясного дня, то есть таким красавцем, как вы, однако мне выпало довольно счастья, чтобы не внушать отвращения прекрасным дамам.
— Это мне известно, герцог, по крайней мере ваша репутация такова, а сколько прекрасного можно узнать, когда тебе поведают что-нибудь из былого.
— Так вот, государь, — я совсем не фат, я никогда не видел надобности им быть.
— Не фат?
— И все же, государь, то, что обо мне рассказывают, чистая правда.
— С чем вас и поздравляю. Но как же тогда вы действовали?
— Как я действовал?
— Да. Ведь чудесные любовные истории выпадают на долю не каждому.
— Нет, государь, ваша правда: они случаются только с теми, кто ищет их и умеет находить.
— Это не королевское ремесло.
— В таком случае, государь, ремесло короля состоит в том, что вы и делаете, — иначе говоря, в том, чтобы изрядно скучать. Я же, простой дворянин, не будучи королем, а стало быть, не имея царственных причин уважать скуку, всегда избегал ее как только мог. Поэтому, когда я был в возрасте вашего величества, смотреть на меня было одно удовольствие: взгляд живой, губы розовые, аппетит неутолимый, а сам легок как птичка. Видите ли, государь, надо признать, что лишь при таких условиях можно хорошенько позабавиться.
— Значит, я никогда не научусь развлекаться, герцог.
— Почему же, государь?
— Хорошо, а что бы вы делали на моем месте?
— О, это я берусь объяснить вам в два счета. Начнем с того, что вам все подвластно, не так ли?
— Ну да, — Людовик XV попытался улыбнуться, — по крайней мере, так мне говорят.
— Я не настолько враг самому себе, чтобы убеждать ваше величество, будто общение со мной лишено всякой привлекательности, и все же полагаю, что у вашего величества есть возможность найти общество еще более приятное.
— Да, Боже мой, где же?
— Это лестно для меня, государь, — то, что вы сейчас сказали. Но вашему величеству стоит лишь немного поискать — не среди мужчин, этого не скажу, потому что я и впрямь один из наименее нудных мужчин, но среди дам.
— О герцог! — пробормотал, краснея, король.
— Ах, государь, — продолжал Ришелье, — есть одна истина, с которой надо согласиться: если для женщины мы милее женщин, то и они со своей стороны милее для нас, чем мужчины.
— Вы так полагаете, герцог?
— А вы сами попробуйте, государь.
— Э, герцог! — воскликнул король в нетерпении, которое привело его собеседника в восторг. — Вы все повторяете: «попробуйте, попробуйте». А как, по-вашему, я мог бы попробовать? Будто это уж так легко — выбрать себе женщину, взволновать ее?
— Прежде всего, государь, — отвечал Ришелье, — король, да еще с вашей наружностью, никогда не волнует только одну женщину или, говоря точнее, он волнует всех женщин. Я вам это говорю исходя из моего темперамента, но извольте поверить, государь, что, будь я королем, все дамы моего двора были бы взволнованы. Таковы королевские права. Я бы царствовал над женщинами так же, как над мужчинами, причем над женщинами — в первую очередь. Но что делать?.. Ваше величество упускает одну возможность за другой; у женщин ваше величество вызывает робость, разжигая в них страсти, которые вы отказываетесь гасить. Государь, ваш предок Генрих Четвертый был куда милосерднее.
— Он был милосердным сверх меры, герцог.
— А кто обижался на это?
— Народ.
— Государь, вспомните народные песни: вот где вы услышите истинное мнение общества, а сверх того, как говорится, подлинный глас Божий.
— И что же?
— А то, что вы тогда сами поймете, кто народу милее: Вечный повеса или Людовик Целомудренный.
Король глубоко вздохнул, повесил голову и явно углубился в размышления о сравнительных достоинствах своего прапрадеда и прапрапрадеда.
В это время король и Ришелье вместе со своей свитой как раз приблизились к главному пруду Севрского леса.
Слева от них из чащи легкой рысцой выехала всадница, сопровождаемая двумя слугами.
При виде короля она остановилась и, не сходя с коня, приветствовала его глубоким поклоном.
— Кто это там? И кланяется… — рассеянно полюбопытствовал Людовик XV, привыкший к приветствиям и утомленный учтивыми церемониями.
— Да я толком и не знаю, — откликнулся Ришелье, вслед за своим господином напуская на себя вид крайней рассеянности. — Но разве ваше величество не заметили вон там, под деревьями, карету? На ней должен быть герб. Если ваше величество позволит, я пошлю узнать…
— О, не стоит, — ответил король.
Но г-н де Ришелье успел подать знак сообразительному Раффе, и тот все понял.
Он пустил свою лошадь в галоп, таким же галопом и возвратился, чтобы шепнуть Ришелье на ухо то, что герцог и сам прекрасно знал.
— Государь, — доложил Ришелье, — это графиня де Майи.
У короля вырвалось невольное движение, смысл которого герцог поймал на лету.
— Как я уже говорил, — продолжал герцог, притворяясь, будто он не придал этой встрече ни малейшего значения, — вы, ваше величество, слишком много печетесь о народе и слишком мало — о себе. Господин герцог Орлеанский, регент, который посвящал вашему величеству столько забот, что бы там ни говорили об этом все, да и я сам в первую очередь, — так вот, разве господин герцог не злоупотреблял амурными интрижками? Однако, государь, поскольку он не обогащал своих любовниц за счет казны, никто никогда его за них не упрекал. И потом, по правде говоря, кто когда-либо мог знать, что делают короли, если они хотят, чтобы о их занятиях никто не проведал?
— Ох, герцог, что до этого, то все всегда обо всем знают; господин де Флёри часто твердил мне это.
— Э, государь, так вы до сих пор верите всему, что вам говорил господин де Флёри, когда вы были ребенком? Но послушайте, каким бы учтивым человеком и добрым пастырем не был господин де Флёри, не следует ли в делах любви полагаться на вашу собственную мудрость, а не на его?
— Герцог!
— Итак, прошу прощения, государь, вот перед нами, к примеру, павильон. Не правда ли?
— Да, верно.
— А вашему величеству, должно быть, никогда не случалось войти в этот павильон, хотя он, между прочим, принадлежит вам.
— Ни разу здесь не бывал.
— Внутри очень чисто и даже обставлено не без изящества. Это одно из самых приятных местечек для охотничьего отдыха. Охраняет этот павильон всего один сторож — этому добряку больше семидесяти. Хотите пари, что он и не узнает вашего величества?
— Это вполне возможно.
— А вот меня он прекрасно знает.
— К чему вы клоните, герцог? — с легкой дрожью спросил король.
— Хочу доказать, что народ никогда не узнает о поступках своего монарха, если монарх не захочет, чтобы они стали известны, а уж если этот король удостоит какого-нибудь друга вроде меня высокой чести, сделав поверенным своих тайн, то и тем более. Вот, к примеру, сегодня…
Ришелье умолк на полуслове, пристально глядя на короля.
— Продолжайте, герцог, — произнес тот.
— Сегодня король мог бы назваться Франциском Первым, Генрихом Четвертым или Людовиком Четырнадцатым.
— И что дальше?
— Он бы отправился прогуляться с Лотреком, Бельгардом или господином де Сент-Эньяном.
— А потом?
— Потом король зашел бы в этот павильон, чтобы немного отдохнуть, и, приметив хорошенькую, приятную женщину…
Король покраснел.
— Э, черт возьми, государь, — продолжал герцог, — да ведь вашему величеству только что уже повстречалась такая женщина…
Лицо короля приобрело пурпурный оттенок.
— Ведь в конце концов, — не отставал Ришелье, — минуты не прошло, как госпожа де Майи, не имевшая счастья быть узнанной вашим величеством, как раз проезжала здесь.
— Она действительно проезжала, — подтвердил король, — но с какой бы стати…
— Я говорю, государь, что если бы вы кому-нибудь поручили уведомить эту прекрасную даму, что его величеству угодно иметь с ней минутную беседу, и после этого вдвоем посвятили бы четверть часа отдыху в павильоне, никому, кроме этих стен и двух лиц, что в них заперлись, не стала бы известна ни малейшая подробность этого приключения.
— Да полноте же! — вскричал король, весь трепеща.
— Как вам угодно, государь, но это так и делается.
— Герцог, вы с ума сошли, вы шутите.
— Напротив: никогда не был так серьезен. Разве речь идет не о счастье моего короля?
— Ну, герцог, может, меня и плохо воспитали, но я никогда не видел, чтобы король таким образом приставал к женщине.
— Если без поводов, тогда конечно, однако мне, напротив, сдается, что у вашего величества есть для этого все мыслимые поводы.
— Чтобы приставать к госпоже де Майи? У меня? Ни единого!
— Ну да, как же! Вашему величеству угодно смеяться?
— И в мыслях не имел, клянусь вам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129