честным человеком или отпетым мерзавцем.
— Ох, господин де Шанмеле! — воскликнул Баньер. — На каком же основании вы могли бы подозревать, что я стану отпетым мерзавцем?
— Увы, брат мой, — отвечал аббат, — вы же вот бросились в бушующий океан страстей. Ах, господин Баньер, это такой океан! В нем такие бури!
Баньер испустил глубокий вздох.
— Какой лоцман, — продолжал Шанмеле, поднимая взор к Небу, — может поручиться, что приведет судно в гавань при подобном волнении?
Баньер сообразил, что собеседник собирается пуститься в проповедь. Тут только он понял, зачем аббат увел его в сторону, и содрогнулся перед лицом того, что ему угрожало.
Вот почему он решил покончить с этой угрозой одним ударом.
— Дорогой господин де Шанмеле, послушайте, — начал молодой человек. — Вы избрали для своей кафедры великолепное местоположение, но я никогда не смогу внимать вам достаточно усердно, если речь пойдет о морали; поговорите со мной об Олимпии, мой милый господин аббат, и вы увидите, как я стану ловить каждое ваше слово.
— Он безнадежен! Безнадежен! — простонал Шанмеле с неподдельной скорбью.
— Ну же, дорогой аббат, — сказал Баньер, — не будем сердиться: вспомните, что, прежде чем стать святым, вы были человеком; подумайте, что никогда еще человеческое существо не подвергалось таким страданиям, как я; и если после того, как вы принесли себя в жертву Церкви, в груди у вас сохранилось живое сердце, позвольте этому сердцу смягчиться жалостью ко мне, ближнему вашему. Не следует творить дела Господни, дорогой господин де Шанмеле. Бог так силен, так всемогущ, уж поверьте мне, что ему всегда удается самому справляться с ними.
Эти слова Баньер произнес с таким пылом и, главное, с такой убедительностью, что его собеседник был тронут и, похоже, иезуит в нем начал уступать место прежнему лицедею.
— Ну же, давайте разберемся, — обратился к юноше Шанмеле. — Ведь у вас теперь есть то, чего вы хотели, не правда ли?
— У меня?
— Ну да. Вы же получили свободу, к которой так стремились.
— Это верно, да только от этого я стал еще несчастнее.
— О вечная людская непоследовательность! — вскричал аббат.
— Господин де Шанмеле, — произнес Баньер, молитвенно складывая руки, — хотите оказать мне услугу?
— Да, Бог ты мой, да! — воскликнул Шанмеле с видом человека, который чувствует под ногами скользкий склон. — Очень хочу, но при одном условии: что вы меня не впутаете во что-либо такое, что воспрепятствует моему спасению.
— О, будьте покойны, со мной вашему спасению ничто не угрожает, я буду печься о нем так же, как о моем собственном.
— В таком случае я осужден, — вздохнул Шанмеле.
— Да не тревожьтесь вы, право.
— Ну что ж, тогда говорите. Так в чем дело? Почему вы молчите?
— О, какой же я несчастный!
— Что там у вас еще, а?
— То, что вас возмутит, мой дорогой господин де Шанмеле.
— После всего того что я уже видел с вашей стороны, господин Баньер, сделать это будет трудновато. Я хорошо подготовлен, дерзайте.
— Нет, я не смею.
— И все же говорите.
— Господин де Шанмеле…
— Ну же!
— Так вот, вы мне сказали позавчера, что у вас в друзьях — дворянин королевских покоев.
— Господин герцог де Пекиньи. Все правильно.
— Что ж! Вы можете стать моим спасителем.
— А, я понял.
Баньер покосился на Шанмеле, несколько озадаченный таким преждевременным пониманием.
— Да, — продолжал Шанмеле, — вы желаете, чтобы я поспособствовал вашему исключению из шарантонских списков; это можно сделать.
— В самом деле, если угодно, с этого надо начать.
— Что значит начать?
— Да, я об этом не подумал.
— Тогда о чем же вы думали?
— Дорогой господин де Шанмеле, Олимпия дебютировала во Французской комедии.
— Да, в роли Юнии, в которой, как говорят, она была пленительна.
— А-а! Тем лучше!
— Черт возьми, — забывшись, вздохнул аббат, — какой у нее дар! Помните, как она говорит в той сцене с Брита-ником… Погодите… Минуту…
Как много раз, — увы! — коль все сказать должна я. -
Дрожала я за вас, открыться вам желая.
Как робко прятала я вздохи мук своих
И, ваших глаз ища, бежала прочь от них!
Как тягостно молчать наедине с желанным,
Самой его казнить сомненьем непрестанным,
Когда один лишь взгляд сомненье мог сберечь!
Но и слезам тот взгляд велел бы долго течь!
Ах! Тайно трепеща от страсти незабытой,
Себя не смела я считать надежно скрытой:
Тоскующий мой взгляд был вечно начеку -
Казалось, бледностью предам мою тоску.
Ждала я, что Нерон, глумясь над ложью тщетной,
Вам пожелает мстить за трепет мой запретный,
Страшилась, что любовь прорвется из сердец,
И вовсе не любить хотела б наконец!
note 54
Последние слова Шанмеле произнес с такой силой, что рыболовы-удильщики повернули головы, а Баньер захлопал в ладоши.
— Браво! — закричал он. — Браво, мой дорогой аббат! Ах! Не будь вы иезуитом, каким наставником актеров вы могли бы быть! Скажите, неужели время совсем упущено и вам уже поздно к этому вернуться?
— Несчастный! — вскричал Шанмеле, чувствуя, что склон, по которому он позволил себе соскользнуть, немножко слишком мирской. — Несчастный! Вы не только себя губите, но и меня вместе с собой!
— Дорогой господин Шанмеле! — начал было Баньер.
— Прочь, демон! — вскричал аббат, обращаясь в бегство. Но Баньер удержал его, не дав сделать и двух шагов.
— Господа, — сказал один из рыболовов, более нетерпеливый, чем прочие, — если вы намерены здесь устраивать весь этот шум, надо нас предупредить, и мы уйдем. С тех пор как вы здесь, клёва больше нет.
Шанмеле почувствовал всю справедливость этого замечания и, понизив голос, шепнул Баньеру:
— Что ж! Говорите немедленно, чего вам от меня надо, а я уж посмотрю, возможно ли это.
Двое друзей, ибо наперекор или даже благодаря тому, что произошло между ними, мы вправе присвоить им этот титул, — так вот, двое друзей отошли на несколько шагов, и Баньер, казалось успевший за это время принять некое решение, заявил:
— Так вот, отец мой, речь идет просто о том, чтобы; попросить у господина де Пекиньи приказ о дебюте.
— Для кого? — поинтересовался Шанмеле.
— Для меня, — ответил наш герой.
— Для вас, Баньер?! — вскричал Шанмеле. — Просить Пекиньи о вашей вечной погибели?
— Ну вот, именно это и нужно, дорогой господин де Шанмеле.
— Ах, мой добрый друг!.. Нет, с этим покончено. Я не стану орудием вашей погибели. Примите лучше временные страдания в этом мире, зато не будете вечно гореть в аду.
— Дорогой господин де Шанмеле, если до этого дойдет, тогда и подумаем, что делать, а пока…
— Да, а пока станем потакать в себе зверю, материи, плоти… Ну уж нет!
— Э, Боже правый! Ничто ведь не мешает ублажать и дух вместе с прочим! Когда человек так влюблен, как я, в этой любви, милый аббат, готов поклясться, дух настолько же замешан, насколько и плоть.
— Ни за что! Вам легче меня убить, чем принудить к подобному делу. В своих убеждениях я тверд.
— Убить вас? Дорогой и достопочтенный аббат, никогда! Надеюсь, вы попадете на Небеса без того, чтобы кто-то навязал вам роль мученика; только попадите туда как можно позже, а прежде помогите мне, умоляю, сделайте для этого все, что в вашей власти.
— Нет.
— Дорогой господин де Шанмеле…
— Никогда!
— Заклинаю вас!
— Никогда! Говорю же вам, ни за что!
— Хорошо, я понял: мне теперь остается лишь одно.
— И что же вы намерены делать?
— Отправлюсь сам к господину де Пекиньи.
— Отлично! Он вас отправит прямиком назад в Шарантон.
— Пусть. Там все дни я буду молить Бога, чтобы он простил аббату де Шанмеле то ужасное зло, которое он мне причинил.
— Прекрасно. Господь ведает, чью сторону принять.
— «Боже мой! — скажу я ему. — Прости этого славного господина де Шанмеле, в сущности добрейшего человека, за мой мученический удел, за то, что я умираю в отчаянии, смертью безбожника и святотатца, ибо это он обрек меня на такой конец!»
Шанмеле содрогнулся.
Приступ гнева пробудил в Баньере такое естественное красноречие, которому нельзя было не поддаться.
К тому же его голос, идущий из глубины сердца, звучал так, что чувствовалось: он говорит правду.
— Но в конце концов, — спросил аббат, сам впадая в отчаяние оттого, что в защиту от настояний Баньера ему не удается найти доводов посильнее, — ради чего вы так жаждете возвратиться к этому низкому ремеслу актера, которое я с такой радостью бросил? Вы, стало быть, бесноватый, у вас две навязчивые идеи сразу, любезнейший мой! Умалишенные, даже самые безумные из них, никогда не имеют более одной.
— Но, дорогой аббат, у меня ведь тоже всего одна.
— Полно! Вы не можете отказаться от театра, так?
— Не могу.
— И вы умрете, если не вернете Олимпию.
— Что из этого следует?
— А то, что это уже две навязчивые идеи.
— Разве вы не видите, что одна из них совершенно естественно приводит ко второй?
— Как это?
— Ах! Для человека, который начинал с исповеди, вы дорогой аббат…
— Тсс! Мы никогда больше не будем говорить об этом.
— … для такого человека вы изрядный тутодум.
— Это еще почему?
— Потому что, получив доступ во Французскую комедию, я верну Олимпию.
— Э, черт возьми! Для этого вам совсем не обязательно проникать во Французскую комедию; если дьявол все еще вас искушает, вы можете подстеречь мадемуазель Олимпию де Клев где угодно.
— А вот и нет, здесь вы заблуждаетесь. Когда Олимпия дома, ее стерегут; там, у нее, я наткнусь на господина де Майи.
— Но можно же встретить ее на улице или, к примеру, как меня, в Тюильри?
— Встретить ее так было бы случайностью.
— Вот еще! А городская почта, на что ее изобрели? Баньер покачал головой.
— Ах! Для бывшего комедианта вы, дорогой аббат…
— Ну, что? Какую еще глупость я сказал?
— Если я пошлю Олимпии письмо и попрошу ее прийти ко мне куда бы то ни было, у меня будут две неблагоприятные возможности против одной хорошей.
— Это какие же, интересно?
— Во-первых, письмо могут перехватить; есть множество людей, заинтересованных в том, чтобы услужить графу де Майи, господину богатому и могущественному. Если письмо будет перехвачено, Олимпия его не получит. Это первая неблагоприятная возможность.
— Так и быть, одна есть.
— Вы ее не отрицаете?
— Нет. Посмотрим, какова вторая.
— Вторая состоит в том, что Олимпия, видевшая меня в Шарантоне в обличье помешанного, посчитает меня все еще сумасшедшим, еще более сумасшедшим, чем я был в Тюильри или в моей камере. И тогда, вы же понимаете, если она спаслась бегством, испугавшись меня, когда я сидел за решеткой, в накрепко запертой камере, она еще не так сбежит, если узнает, что я вырвался на волю и теперь свободен от решеток, замков и стражников.
— Ах! И верно…
— И тогда она не только не придет на свидание, но еще и, милосердно заботясь о моем здоровье, поступит не хуже и не лучше, чем господин де Пекиньи: устроит, чтобы меня препроводили в лечебницу, и уж тут аббату де Шанмеле не избежать угрызений совести: его честное сердце вечно станет напоминать ему о его жестокости, что стала причиной смерти бедняги Баньера.
— Гм-гм! Тут есть доля истины, — промолвил аббат.
— Так вы согласны, наконец? Какое счастье!
— Согласен, что вам нужно увидеться с мадемуазель де Клев; но насчет возвращения в театр — нет, не согласен.
— Мне необходимо как одно, так и другое, мой милый аббат. Вы же прекрасно знаете, что такое театр, недаром вы десять лет играли на подмостках.
— Увы!
— Так вот, в театре все то, что трудно в других местах, становится легким. Там, вы же понимаете, я смогу встречаться с ней, ни у кого не возбуждая ревности, а если б кто-то и заревновал, он все равно не сможет помешать мне видеть ее, говорить с ней, входить в ее гримерную, закрывая за собой дверь, убеждать ее, что я не помешан, а если и сходил с ума, то лишь от горя, что больше ее не увижу.
— И когда вы ее в этом убедите, что потом?
— Когда она это поймет, настанет черед моей мести.
— Так вы собираетесь мстить Олимпии?
— У меня нет иной цели! — вскричал Баньер.
И глаза его загорелись от какой-то тайной мысли, обжигающей его душу.
— Ну вот, только этого не хватало! — воскликнул аббат, возмущенный последней фразой собеседника. — Он замышляет преступление, да еще и меня зовет на помощь!
— Вовсе нет, господин де Шанмеле! Я не намерен совершать никаких преступлений, вы преувеличиваете.
— Но вы же сказали, что хотите отомстить за себя?
— Да, но по-христиански.
— Христианского отмщения не бывает.
— Аббат!
— Священные тексты осуждают это чувство.
— Аббат, в ваших познаниях есть пробел; вот послушайте, каким образом я собираюсь мстить…
— Ни один способ мести не позволителен.
— Мне не позволено заставить Олимпию раскаяться, доказав ей, что она была менее великодушна, чем я?
— А, это дело другое!
— А-а! Сами видите, аббат.
— Но когда вы ей докажете, что были более великодушны, она вас простит?
— Может быть.
— И тогда вы помиритесь?
— Надеюсь.
— Очень мило. И я, пастырь, стану пособником такого греха как сластолюбие? Вот уж будет премило!
— Увы! Мы вряд ли помиримся, господин аббат, но, по крайней мере, она увидит, что я не умалишенный, она убедится, что я никогда ее не обманывал, поймет, что ее гордыня была ей плохой советчицей и она напрасно отвергла мою пламенную любовь.
— Если она все это признает, вы помиритесь. Нет, так нельзя!
— Ах! Мой бедный друг! О, мой дорогой аббат, смилуйтесь! Бога ради, будьте посланцем небесной доброты, а не гнева Господня!
— Льстец!
— Вы любите меня, я это вижу.
— А я это признаю.
— У вас золотое сердце.
— Я бы предпочел иметь алмазное.
— Дороже оно бы не стало.
— Зато стало бы тверже.
— Значит, вы согласны?
— С одним условием.
— Каким?
— Вы начнете с того, что предложите ей соединиться узами христианского брака.
— Я ничего бы так не желал, дорогой аббат.
— Вы обещаете мне это?
— Я вам клянусь и даже обещаю еще кое-что.
— А именно?
— Что, если Олимпия согласится на этот брак…
— Ну?
— … где бы мы ни были, венчать нас будете вы.
Лицо Шанмеле просияло. Он еще ни разу никого не венчал.
— Заручившись таким обещанием, — сказал он, — я согласен сделать все что хотите.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129