— О! — воскликнул Баньер. — Позвольте мне вас обнять!
— Давайте… только постарайтесь не столкнуть меня в воду.
Они сами не заметили, как подошли вплотную к берегу реки.
— Ангел, мой добрый ангел! — твердил Баньер.
— Господа, — с досадой сказал рыболов, — вы не могли бы пойти обниматься в другое место?
— Мой друг, — сказал Шанмеле, — вы же видите, мы очень мешаем этому славному человеку.
— Да уж, — отозвался рыбак.
Нет другого такого грубияна, как тот, кто сидит с удочкой и вот уже целый час не имеет ни единого повода вытащить ее из воды.
Но Баньер был слишком весел, чтобы обращать внимание на подобные мелочи.
— Итак, — заявил он, — мы договорились: вы мне окажете услугу, дорогой господин де Шанмеле.
— Да, из человеколюбивых побуждений.
— Вы попросите для меня у господина де Пекиньи приказ о дебюте.
— Да.
— И вы его получите.
— Черт возьми! Как вы скоры!
— Но вы же его добьетесь?
— Не ручаюсь.
— Почему?
— Потому что, сказать по правде, герцог де Пекиньи не может так распорядиться, не зная вас.
— Так приведите меня к нему.
— Несчастный! Вы забываете, что он вас видел в Шарантоне.
— Позвольте! У меня была трехнедельная борода и весьма взлохмаченные волосы; к тому же он и видел меня всего одно мгновение.
— Этого хватит: у вас запоминающееся лицо.
— Тогда я к нему не пойду; вы лучше справитесь один.
— А если ему известно ваше имя?
— Где бы он мог его узнать?
— В Шарантоне.
— Вы прекрасно знаете, что в Шарантоне имен нет, там одни номера, только и всего.
— Однако господин де Пекиньи другим не чета, и, возможно, что начальник…
— В таком случае не называйте моего имени.
— Стало быть, мне придется лгать?
— Вы солжете лишь во имя человеколюбия.
— Я лгать вообще не желаю. Итак, примите к сведению: если меня начнут расспрашивать, для кого этот приказ…
— Что ж! Скажите, что это для человека, который любит вас больше всех на свете, да и вы сами к нему немножко привязаны; для человека, который отплатит за такой приказ вечной признательностью, наконец, для человека, который отдаст жизнь за вас и за господина герцога де Пекиньи в благодарность за то, что вы оба для него сделаете.
Шанмеле отвернулся: его глаза были мокры от слез.
— Этот малый стал бы знаменитым проповедником, — вздохнул он. — Какая жалость, что он отошел от Церкви!
— О друг мой, идите, идите же! — сказал Баньер.
— Да, сударь, ступайте, — взмолился рыболов, — этим вы осчастливите двух человек.
— Как это, прямо сейчас?
— Вот именно сейчас, сударь, — добавил удильщик. — Что вам мешает?
— Идите, мой дорогой аббат, идите! — настаивал Баньер.
— Но, в конце концов, как…
— Где находится герцог?
— В Версале.
— Я провожу вас туда.
— Хорошо, пойдемте.
— Ах! Вот удача так удача! — воскликнул рыбак.
У Шанмеле больше не оставалось воли к сопротивлению, и он позволил, чтобы Баньер увлек его за собой.
Любовь вполне может сравниться с уксусом, которым, по авторитетному свидетельству Тита Ливия, Ганнибал некогда разрушал альпийские скалы, и если ей не всегда удается соединить, то разъединить она способна всегда.
Баньер, просунув руку аббату под локоть, вынудил его поспешить в направлении к Версалю.
— Однако, — сказал Шанмеле, — так нам в Версаль не попасть.
— Непременно попадем!
— Пешком?
— О нет, в карете. Я найму карету.
— Ах, да, на те двадцать ливров, что у вас остались.
— А что, разве этого не хватит?
— Да нет, хватит, но вам ведь не останется ничего.
— Мне всегда хватает. Шанмеле пожал плечами.
— Послушайте, — вздохнул он, — возьмите еще эти три луидора.
— О! — вскричал Баньер в порыве возвышенного простодушия. — Да предложи вы мне хоть сотню, я взял бы их.
Шанмеле, знавший жизнь этого человека, помнивший, сколько золота протекло у него сквозь пальцы, удивился, увидев такую юношескую чистоту души, такую деликатность чувств в глубине сердца, которое большинство людей сочли бы заведомо испорченным.
«Ладно, — сказал он себе, — ладно, ничто еще не потеряно, эту душу я спасу. Любовь тоже средство, не хуже других, и распятие в руке священника убеждает христианина подчас не больше, чем веточка розы, которую честная женщина дарит тому, кто любит ее».
Они сели в экипаж у ворот Конферанс и за три часа проделали путь в четыре с половиной льё.
Надо сказать, что кучер торопился, так как Баньер взбодрил его, пообещав чаевые.
Добравшись до ворот герцогского особняка, наш герой принялся ждать, сначала в карете, затем на скамейке, потом стал прохаживаться, ибо нетерпение не позволяло ему оставаться на месте.
За какие-нибудь четверть часа Баньер мысленно вознес к Небесам столько молитв, будто он был невестой, которую ведут к венцу, или приговоренным, которого влекут на эшафот.
Аббат задерживался, и Баньер впадал в уныние.
Ведь это означало, что Шанмеле столкнулся с препятствиями.
А впрочем, раз аббат задерживается — значит, его выслушивают со вниманием и он наверняка добьется желаемого.
Протекли полчаса, а вернее, полстолетия, — срок, во время которого Баньер успел воззвать ко всем святым мученикам и мученицам, обитающим под райской сенью.
Он был куда более верующим, нежели полагал Шанмеле.
Наконец двери особняка открылись и Баньер бросился вперед.
Шанмеле вышел все с тем же нахмуренным лицом.
— Он отказал! — в отчаянии закричал Баньер.
— Держите, — вздохнул аббат, доставая из своего обширного кармана бумагу.
— Подписал! Подписал! — возликовал наш герой. — О, будьте благословенны, господин герцог, и ты, праведный Боже!
И бедный малый, упав на колени посреди улицы, облобызал чудодейственный документ.
К счастью, никогда, даже во времена Людовика XV, Версаль не был слишком людным местом и мостовая была суха.
На обратном пути Баньер тысячекратно заключал Шанмеле в свои объятия, а на площади Сент-Антуан, когда им пришла пора расстаться после того, как они зашли к портному за сутаной, обнял его еще две тысячи раз.
Но так как трем луидорам Баньера вскоре должен был настать конец, он согласился принять от Шанмеле еще семь, доведя таким образом сумму своего долга до десяти луидоров.
Кроме того, поскольку Баньер больше не боялся, что у него отнимут перстень, ранее оставленный Шанмеле на хранение, он попросил друга возвратить его.
Несомненно более счастливый, чем король Людовик XV в своем Версальском дворце, он вернулся к себе в гостиницу на улице Сен-Виктор, предварительно поклявшись аббату сохранять благоразумие и сообщать ему обо всем, что будет происходить дальше.
LXXXIII. КОРОЛЕВА ОТКАЗЫВАЕТСЯ ИСПОЛНЯТЬ СУПРУЖЕСКИЙ ДОЛГ
В то время как счастливый Баньер готовится дебютировать, мы вернемся к троице, состоящей из короля, королевы и г-жи де Майи, — троице, как нельзя более далекой равно и от святости, и от способности быть единой в трех лицах.
Начнем с королевы.
Ее величество со вниманием выслушала все то, что г-н де Флёри сказал ей сам или заставил других ей сказать относительно графа де Майи.
Королева не была ревнивой.
Другая королева осведомилась бы о причинах такого интереса к графу со стороны г-на де Флёри; эта другая приказала бы разузнать, попыталась бы угадать и, значит, проведала бы о неких планах насчет Людовика XV и г-жи де Майи, а потому, естественно, отказала бы просителю в милости, которая должна была обернуться несчастьем для нее самой.
Но эта добрая, честная и холодная Мария Лещинская была необычной королевой; она ни о чем не спросила, ничего не выведывала, ни о чем не догадывалась: представила королю аттестат, объяснила, о чем идет речь, и король, который в глубине души, сам не ведая почему, безотчетно желал, чтобы граф де Майи оказался как можно дальше, поставил свою подпись.
Бедняжка королева! Она до такой степени не подозревала, насколько ей важно было бы стать ревнивой, что прогнала бы с глаз долой любого, кто дал бы ей подобный совет, хотя, надо заметить, этот совет был бы превосходным.
Несчастливая, как большинство слишком честных женщин, попадающих в этот мирок, что зовется двором, где их окружают враги, с которыми надо ладить, ибо, если по неосторожности их задевать, стычки с ними в конце концов способны отнять последние силы, королева, в глубине души считая короля своим самым ценным достоянием, поскольку она всем сердцем любила Людовика XV, думала, что его любовь к ней будет длиться вечно, да только она не принимала в расчет ни страшного инстинкта мужского кокетства, ни неистовой пылкости того, в чьих жилах текла неукротимая кровь Людовика XIV и госпожи герцогини Бургундской, тех тиранических страстей естества, каких не одолеть бы и самому Гераклу, победителю стольких чудовищ, полубогу, совершившему двенадцать немыслимых подвигов.
Остался ли бы добродетельным Людовик XV, не будь рядом Ришелье и Флёри? Углубляться в разрешение этой тайны — задача историков, а не наша. Мы же удовлетворимся замечанием, что он, может быть, не покинул бы пути добродетели, если бы не его супруга.
И это потому, что в том возрасте, которого достиг Людовик XV, то есть к своему восемнадцатилетию, он, прекраснейший из юношей своего королевства, внушающий всем женщинам страны восхищение, мы почти готовы сказать — желание, сам все еще не смотрел ни на одну, кроме как на свою жену Марию Лещинскую, которая, как уже было сказано, то ли по природной холодности, то ли слишком веря в добродетель мужа, была весьма далека от мысли, что его супружеская верность подобна той, какой Людовик XIV платил Марии Терезии.
Однако между двумя королевами была известная разница: если Мария Терезия утомляла Людовика XIV своей любовью, то Мария Лещинская утомляла Людовика XV своей холодностью.
И конечно, чтобы, при всей робости, составлявшей сущность его характера, Людовик XV превратился в самого распутного из королей, каких знало единодержавие, эта ее холодность должна была быть из ряда вон выходящей.
Но в ту пору, о какой мы сейчас повествуем, Людовик еще был тем благочестивым королем, который отвергал все искушения; вот почему, едва успев подписать аттестат г-на де Майи, он вспомнил все, что Ришелье говорил ему о Луизе де Майи, да и его собственные воспоминания, быть может, кое-что нашептывали ему, и тотчас пожалел, что открывает сам для себя путь соблазна, превращая г-жу де Майи в соломенную вдову.
Не то чтобы он дал обещание кому-то, кто искал благоприятный случай, но он чувствовал, что такой скоро представится, и этого было достаточно, чтобы его напугать.
Вернувшись к себе, он стал думать о королеве, а подумав о ней, вспомнил, что она милее и прекраснее всех женщин.
Если весь свет и не разделял этого мнения, то король Людовик XV в свои восемнадцать лет твердо придерживался его.
Он напомнил себе, что королева принадлежит ему, а стало быть, искать удовольствий на стороне значило бы искушать Господа.
Король позвал Башелье, своего камердинера, и, краснея до корней волос, велел ему отправиться к королеве и предупредить ее о визите мужа.
Пока достойный лакей отсутствовал, король перебирал в памяти все нравоучения, слышанные им от своего наставника, от придворных моралистов и от покойного монарха, а поскольку в тот вечер их поучительные выводы наиприятнейшим образом соответствовали его умонастроению, король был склонен думать, что руководствоваться ими отрадно.
Ему до того не терпелось отправиться к жене, что он уже собственноручно положил на подушку свою шпагу, которую камердинер согласно этикету должен был класть между стеной и ложем в опочивальне королевы, но тут вдруг Башелье вошел с таким потрясенным видом, что король, будь он склонен к подозрительности, тут же понял бы, что тот несколько переигрывает.
Людовик XV был уже готов идти.
— Что случилось? — спросил он, задержавшись на пороге.
— Ах, государь, останьтесь у себя! — отвечал Башелье.
— Да что такое?
— Государь, королева…
— Королеве нездоровится?
— Нет, государь; по крайней мере ее величество ничего такого не говорили, да и я этого не думаю.
— Вы ее сами видели?
— Да, государь, и цвет лица у ее величества был великолепный, но…
— Так что же?
— Ее величество приказали передать королю, что сегодня вечером они желают побыть в одиночестве.
Изумленный, Людовик устремил на камердинера свои большие голубые глазами.
Королеве далеко не всегда удавалось скрыть отвращение к ночным визитам супруга, но еще никогда она не отказывалась принять его.
Людовик XV был этим так ошеломлен, что, онемев, он застыл на месте.
— Как это странно, не правда ли, государь? — сказал Башелье.
— Действительно, весьма, — промолвил юный король, весь красный от досады и гнева.
— Настолько странно, — продолжал лакей, — что я позволил себе попросить королеву это повторить, как будто бы я не совсем понял.
— И она это повторила?
— Как нельзя более ясно.
— Башелье, — сказал Людовик XV, — королева, верно, больна.
— Нет, государь; но сдается мне, у королевы свои идеи.
— Что ты называешь ее идеями, Башелье?
— Позволит ли ваше величество мне, вашему верному и преданному слуге, высказать всю правду?
— Говори, мой добрый Башелье, говори… тем более что я и сам прекрасно знаю: ее величество, будучи, кроме всего прочего, холодной по натуре и темпераменту, еще и воображает, будто ублажать своего мужа — занятие, противное Небесам. Не правда ли, Башелье, ты именно это хотел сказать?
— О! Отчасти да, государь, признаюсь.
— Это простительно, Башелье. Господь превыше всего.
— О государь!
Тут на губах Башелье мелькнула легкая улыбка, которую даже сам Вольтер признал бы в достаточной мере безбожной.
Король заметил эту улыбку, и она навела его на размышления.
— Говори, — приказал он.
— Государь, то, что отметили ваше величество, наполовину справедливо, и темперамент у королевы вправду очень холодный. О! Иного и помыслить нельзя…
— Как это иного нельзя помыслить? — удивился король, сбитый с толку намеком Башелье.
— Да, государь, потому что любая другая женщина, будь она замужем за королем, да еще таким, как вы, то есть красивым юношей, который весь так и сияет молодостью, так и бурлит, переполненный силой и страстью…
Король снова покраснел, на этот раз от удовольствия и вожделения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129