— Начнем с того, сударь, — возразила графиня с необыкновенной невозмутимостью, — что никаких сцен я вам не устраиваю, я и не ревную; я просто теряю вас… Чего вы хотите? Я сожалею об этом, а потому…
— А потому?
— … мне придется принять свои меры.
— Ах, так вы примете меры! — насмешливо воскликнул Майи. — Посмотрим, каким образом вы это сделаете, если позволительно осведомиться об этом?
— Надо признать, — медленно произнесла графиня, как будто говоря сама с собой, — что мужчинам присущ эгоизм, доходящий до дикости. Вот вы уже и грубите мне, вы поднимаете меня на смех. И за что же? Всего лишь за то, что я ясно все вижу.
— Дело совсем не в том, ясно вы все видите или нет, — заметил Майи.
— Тогда в чем же?
— В том, что это не признак благовоспитанности — выслеживать собственного мужа.
— Я отнюдь никого не выслеживала, сударь, и могу похвастаться по крайней мере одним преимуществом, особенно с той минуты, как мы начали этот разговор.
— Похвастаться преимуществом? Это каким же?
— Тем, что благовоспитанность свойственна мне никак не меньше, чем вам. А коль скоро вы претендуете на то, чтобы давать мне уроки хорошего тона, господин граф, прошу вас принять один такой урок и от меня.
— Урок, мне?
— Именно так, сударь, почему бы и нет?
— Слушаю вас, сударыня.
— Я молода; у меня есть свои достоинства; если вы этого не видите, тем хуже для вас и для меня, но я предоставлю вам одному остаться одураченным: либо принимайте меня абсолютно всерьез и в полной мере, либо верните мне свободу.
— Что вы такое говорите? Это серьезно? — вскричал граф, доведенный до отчаяния хладнокровием и неумолимой рассудительностью графини.
— Вы не можете сомневаться в этом, сударь, судя по тому, каким образом я говорю с вами.
— Как? Вы мне предлагаете разрыв?
— Самый решительный.
— Мне? Вашему супругу?!
— Вне всякого сомнения. Я не предложила бы этого супругу, будь мой супруг моим возлюбленным.
— Но простите, сударыня, вы молоды, неопытны, хоть и проявляете свой характер на редкость решительно; я, знающий жизнь, не могу позволить вам совершить столь невыгодный шаг.
— Я вас не понимаю, сударь. В чем состояла бы для меня невыгодность подобного шага?
— Сударыня, когда мужчина свободен, он благодаря своей свободе пользуется всеми благами и радостями жизни.
— Но женщина тоже, сударь.
— Так вот для чего вы хотите стать свободной?
— Совершенно верно.
— Я восхищен вами.
— Значит, вы согласны?
— Однако…
— Что однако?
— Вы, стало быть, уже кое-что подготовили?
— Подготовила? Что именно?
— Замену для вашего мужа.
— Вы не отдаете мне отчетов, сударь; позвольте же и мне поступать так же.
— Но все же, сударыня…
— Впрочем, сударь, я не вижу, зачем нам усложнять рассмотрение этого вопроса. Хотите, я объяснюсь откровенно?
— Признаться, это доставило бы мне удовольствие.
— Что ж! Надобно вам знать, сударь, что до сей поры никакой замены для вас у меня не было. В противном случае, как вы сами понимаете, я бы не просила ничего, кроме расставания, или, вернее, вовсе бы ничего не просила, между тем сейчас я прошу с равным жаром либо разрыва, либо истинного воссоединения.
Майи погрузился в размышление.
Графиня, устремив на него испытующий взгляд, заметила:
— Сказать по чести, я поняла, каковы мужчины. Они вечно отступают перед очевидностью, обвиняют женщин в капризности, а сами капризнее женщин, облаков, воды!
— Да послушайте, сударыня, это же тяжелое решение.
— Что вам кажется таким тяжелым?
— То, что вы мне предлагаете.
— Но в чем тяжесть того, что я предлагаю? Разве мы уже полностью не разлучены? Разве не прошло месяца и нескольких дней, если у меня нет ошибки в счете, с тех пор как я видела вас? Предположим, прошло не больше месяца. Это был один из двенадцати месяцев нашего супружества. Ну, и что же вы теряете, если мы расстанемся окончательно? Ничего. А вот я выиграю многое. Сделайте же это для меня, сударь, это было бы любезностью, за которую я бы считала себя вашей должницей.
— Мне любопытно было бы узнать, сударыня, что вы думаете выиграть от нашего разрыва; окажите любезность, поведайте мне об этом.
— Я избавлюсь, сударь, от вечного ожидания, в котором провела этот год, от надобности ждать днями и ночами. Я выиграю возможность не тратить сил, изобретая новые туалеты ради мужа, который их даже не увидит. Я выиграю, сударь, и ваше уважение, как любая собственность, право на которую оспаривается. Я вновь обрету свою истинную цену, цену, которой мой господин и повелитель не знал, ибо преувеличенная уверенность в своих правах лишила его зрения.
— При том, что другие эту цену знают, не так ли?
— Нет, сударь, пока еще нет.
— Но, тем не менее, они узнают ее?
— О да, это возможно.
— Сударыня!..
— Но позвольте, — надменно прервала его графиня, — если это произойдет, по какому праву, спрашиваю я вас, вы могли бы меня упрекнуть?
— Сударыня, я ничего подобного не сказал и ни в чем вас не упрекаю, Боже меня сохрани! Я лишь повторяю, что после года супружества ваша твердость наполняет меня восхищением; я действительно не знал вас, и теперь, когда узнал…
— Что же?
— Должен признаться, вы пугаете меня.
— Отлично! — сказала графиня. — Это мне больше нравится, чем жалость, которую я вам прежде внушала, и к тому же, если я пугаю вас, это еще одна причина, чтобы вы дали согласие на наш разрыв.
— Соблаговолите точно определить, в чем суть вашего предложения, графиня, — вздохнул г-н де Майи, выведенный из себя этой обидной настойчивостью.
— Я предлагаю вот что, сударь…
— Слушаю вас, — сказал граф, задумав в свою очередь привести г-жу де Майи в ужас своей показной решительностью.
— Все очень просто, сударь: мы разойдемся по-дружески, без шума, не выставляя на всеобщее обозрение свой разрыв; вы получите полную свободу поступать как вам вздумается, и я буду пользоваться теми же преимуществами. Это ясно, не так ли?
— Совершенно ясно, сударыня, но к чему это приведет?
— Это приведет к тому, что вам не придется больше выслушивать ничего подобного выслушанному сегодня, ибо я никогда больше не стану так говорить с вами, если вы согласитесь на то, о чем я прошу. А это, как мне представляется, уже кое-что значит. Вам так не кажется?
— А где же тот нотариус, что составит наш договор? — осведомился граф с иронией.
— Все уже составлено, сударь, и никакого нотариуса нам для этого не потребуется, — спокойно отозвалась графиня, извлекая из-за корсажа сложенный лист бумаги. — Я сама подготовила, выправила и распределила, как говорится, по пунктам этот маленький акт, залог нашего взаимного счастья.
— А каковы гарантии? — насмешливо заметил граф де Майи.
— Ваше слово дворянина, сударь, и мое слово благородной женщины.
— Так читайте, нотариус, — весело сказал граф. И г-жа де Майи стала читать:
«Между нижеподписавшимися:
Луи Александром, графом де Майи, и Луизой Юлией де Нель, графиней де Майи, условлено следующее…»
— И вы это составили сами, сударыня, без всякой помощи? — вырвалось у графа.
— Сама, сударь.
— Просто невероятно!
— Я продолжаю, — сказала графиня. И она возобновила чтение:
«…условлено следующее:
граф, с согласия графини, получает полную и безраздельную свободу, отнятую у него супружеством;
графиня равным образом, с согласия своего мужа, возвращает себе свободу полную и безраздельную;
исходя из сего, оба ручаются своей честью не чинить помех и беспокойства какого бы то ни было рода при исполнении условий сего договора, состоящего с той и другой стороны под защитой слова, данного ими.
Писано в двух экземплярах в Париже, в Нельском особняке, от…»
— Вы оставили пропуск вместо даты, сударыня? — спросил граф.
— Конечно, сударь, вы же понимаете, что я не знала, когда буду иметь удовольствие увидеть вас.
— А нет ли надобности пометить документ задним числом, графиня?
— С вашей стороны, сударь, — возможно, с моей — нет.
— Итак, мы его помечаем…
— Сегодняшним числом, если вам угодно.
— Пусть.
— Так вы подпишете?
— Сударыня, — вздохнул граф, — думаю, что с таким характером, как ваш, вы бы и впрямь сделали меня очень несчастным. Я человек, не созданный для борьбы в кругу своей семьи: вы одолели бы меня. Я предпочитаю капитулировать с воинскими почестями.
— Значит, я недурно веду дела, граф?
— Великолепно, сударыня, и если я подпишу…
— Если вы подпишете?..
— То из эгоизма.
— Тут как в любви: эгоизм у обоих, — равнодушно заметила графиня де Майи.
Пущенная ею стрела поразила самолюбие графа, нанеся ему глубокую рану. Он схватил перо, протянутое ему графиней, и энергично, с нажимом расписался внизу листа.
— Ваша очередь, сударыня, — сказал он.
Графиня молча показала ему свою подпись, поставленную заранее.
Он покраснел.
Договор был составлен в двух экземплярах.
Госпожа де Майи отдала мужу один, второй же оставила себе. Потом она протянула ему руку.
На миг граф почувствовал искушение не принять этой руки и сказать что-нибудь резкое.
Но тщеславие и на этот раз пришло ему на помощь: он сдержался, взял руку графини и запечатлел на ней самый галантный поцелуй.
— Что ж, сударыня, — сказал он, — вот теперь вы довольны; по крайней мере, я надеюсь на это.
— Так же довольна, как вы будете довольны завтра, господин граф.
— Прошу вас, только не злоупотребляйте…
— Граф, никаких условий вне заключенного договора: свобода полная и безраздельная.
— Свобода полная и безраздельная, так и быть!
Граф поклонился, жена в ответ сделала ему реверанс, и он ушел не оглянувшись.
Графиня бережно сложила драгоценный листок, возвративший ей свободу.
Потом она позвонила и, когда явилась камеристка, приказала одеть ее.
В тот вечер она отправилась на ужин в Рамбуйе, где господин граф Тулузский давал театральное представление в честь короля.
LIX. РАМБУЙЕ
Рамбуйе, поместье великолепное и украшенное всеми ухищрениями роскоши и искусства, принадлежало господину графу Тулузскому, одному из узаконенных сыновей покойного Людовика XIV и г-жи де Монтеспан.
Ни один двор не был настолько галантным и в то же время блистательным. Графиня Тулузская управляла здесь с тем величавым изяществом, традиция которого уже начинала увядать по прошествии десяти лет после предыдущего царствования, отмеченного подлинно французской учтивостью, остроумием и достоинством,
Юный король Людовик XV приходил туда подышать этой атмосферой и насладиться свободой, поскольку там с
ним обращались снисходительно, как с избалованным ребенком. К тому же там он вдыхал утонченный дух царственности, который еще не выветрился в Рамбуйе, подобно некоему остатку благородных вин, о которых Гораций сказал, что даже пустые амфоры после них еще хранят пьянящий аромат.
Людовик XV любил графиню Тулузскую. Прекрасная и кокетливая без тени скрытности, ибо она обожала своего мужа, графиня сумела внушить королю нежное чувство. Под ее кровом юный принц изучал и постиг правила хорошего тона, показную верность которому он сумел сохранить, по крайней мере при дворе, до последних минут своей жизни, истрепанной в вульгарных оргиях, но не утратившей внешнего изящества, даже разложившись изнутри.
Хорошее воспитание, изысканность обихода и манер, которые можно почерпнуть у женщин, подобны материнскому молоку: то, что впитано с ним, навеки сохраняет свое влияние на ум и нравы. Конечно, недуги, проникающие внутрь, способны исказить натуру, подобным образом защищенную, но никогда ее полностью не разрушат.
Людовик XV, хотя он и был юн и по-прежнему находился под влиянием кардинала де Флёри, понимал, что любовный роман с графиней Тулузской чреват скандалом, а наслаждения не принесет никогда. Итак, он очень скоро отказался от своей поэтической возлюбленной, но сохранил к этой грациозной и прелестной женщине самое глубокое почтение, смешанное с чувством более нежным, чем дружба, однако уже не любовью.
Впрочем, по правде говоря, амур, несмотря на повязку на глазах, отлетал медленно, с головой, обращенной назад, готовый вернуться по первому же знаку.
Как мы сказали, Людовик XV часто посещал этот прекрасный дворец Рамбуйе. Он там охотился, совершал прогулки, развлекался с дамами.
Общество, которое он здесь встречал, уже не напоминало эпоху Регентства. Удалившись в свое поместье без той ярости, с какой отбыла герцогиня дю Мен к себе в Со, великий адмирал Франции и госпожа графиня Тулузская были заняты одним лишь королем, жертвуя стародавними химерами узаконения внебрачного чада во имя извечной реальности столь неистребимого и великого принципа законного наследования.
Вот почему политика там была навсегда изгнана из всех бесед. В Рамбуйе говорили о литературе и, по выражению той поры, посвящали себя искусствам. Там любили и прославляли красоту, остроумие, разум и воинские подвиги. Это был воистину двор сына Людовика XIV. На фронтоне дворца можно было бы начертать девиз великого монарха: «Nee pluribus impar note 45». Здесь не хватало, к счастью, разве что иезуитов да честолюбивых страстей, омрачающих сердца.
Вот почему юный король, приезжая в Рамбуйе, это прибежище счастья, чувствовал, как там из уважения к нему отбрасывают в сторону все тягостные заботы, а цветы в его честь благоухают нежнее, что там он попадает в окружение своей настоящей семьи, где вместе с родственной приязнью проступало и то особое почтение, которое внебрачные дети, чтобы они ни делали и ни говорили, проявляли по отношению к государю, чьи права были бесспорны.
Итак, в Рамбуйе Людовик XV приносил все безумства своего юного возраста, весь жар своей крови, все свое сердце (если только оно у него было).
В тот день в Рамбуйе его величество ждали; он был приглашен заблаговременно. Граф Тулузский созвал самое лучшее общество, дабы составить свиту королевским лилиям.
Надо было попытаться развеселить короля, казалось, охваченного вот уже несколько дней какой-то необъяснимой меланхолией, которую наиболее упрямые и непочтительные умы из придворного круга изо всех сил старались объявить не подвластной никаким развлечениям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129