— Вы жалеете графиню?
— Без сомнения; поверьте, лучше было бы, если бы вы оставили меня и тем возвратили покой госпоже де Майи.
— Олимпия, вы, видно, лишились рассудка, что просите меня расстаться с вами?
— Вы же оставили свою жену! Так почему бы вам не отставить любовницу?
— Невозможно! Олимпия, я вас люблю, я никогда никого так не любил. Конечно, можно и этому найти разумные объяснения — это ваша красота, ваш ум, то, что вы так добры ко мне. И после этого выпустить из рук такое сокровище? Нет, я ни за что не позволю вам полюбить другого.
— Берегитесь! Один раз вы меня все-таки покинули.
— Кажется, я уже объяснял вам, что привело тогда к нашей разлуке. Было решено меня женить, и меня в самом деле женили: хотели продолжить наш род, но тут ничего не вышло. Ах! Если бы вместо того чтобы увидеть вас на подмостках, я встретился с вами в высшем свете, для которого вы созданы!..
— Ну-ну, граф, опомнитесь, или я подумаю, что вы по моей вине опускаетесь до малодушных отговорок.
— Я вас не понимаю, Олимпия.
— Вы меня бросили, граф, потому, что я вам наскучила, а вернулись вы ко мне потому, что пресытились своей женой.
— Хорошо, согласен. Но ведь любовь похожа на новое строение: оно оседает, пока не найдет свою опору, а уж когда нашло, то может стоять века.
— В том-то и беда, граф.
— То есть?
— Моя любовь еще не нашла своей опоры.
— И из этого следует?..
— То, что мне скучно.
— До сих пор?
— И уже навсегда.
— Но в конце концов, какова причина этой тоски?
— Трудно не загрустить, когда не знаешь, в каком положении ты находишься.
— Как это?
— Ну, разумеется. Я свободна или в плену? Можно мне выйти отсюда или я обязана оставаться на месте?
— Олимпия, вы свободны, вы сами прекрасно знаете это. Вот только…
— Только?..
— Мне больно было бы видеть, что вы ведете рассеянную жизнь, что вокруг вертятся мужчины, вынуждая вас выслушивать их признания. Олимпия! Ревность не в моей натуре.
— Вы хвалитесь тем, что не ревнивы?
— Этим могут хвалиться те, кто не познал ревности.
— А кто познал?
— Для того жизнь невыносима, если его любовь не под надзором.
— Значит, вы надо мной учинили надзор?
— Боже меня сохрани!
— И тем не менее вы ревнуете?
— Да.
— Сильно?
— Бешено.
— Это бесполезно, граф.
— Почему?
— О, Бог мой! Да потому, что если я влюблюсь в кого-нибудь, я объявлю вам об этом в тот же день, ни часа, ни одной минуты, ни секунды не промедлив.
— Да, это вы мне уже говорили.
— И что же?
— А то, что во второй раз это обещание кажется мне ничуть не более успокоительным, чем в первый.
— Именно поэтому странно, что вы держите меня взаперти, граф. Ведь есть одно условие, и вы сами отлично это понимаете.
— Вы о чем?
— О том, что, когда я пожелаю уйти, я уйду.
— Увы! Это более чем справедливо, — сказал граф, и сердце его мучительно сжалось.
— Вот почему, — продолжала Олимпия, — я могу разговаривать с кем угодно, и это не должно причинять вам ни малейшего беспокойства.
— Значит, вы не понимаете, что мною движет?
— Нет, объясните же это.
— Да, Боже мой, я вас, конечно, знаю, Олимпия, знаю, что вы не преминете известить меня, если кто-то похитит ваше сердце. Вы скажете мне: «Я полюбила такого-то». Увы! Ведь если вы это скажете, любовь моя, то лишь потому, что я, как дурак, сам допустил такую возможность, предоставил вам повод для этого. Кого вы могли бы полюбить? Вероятно, кого-нибудь из моих друзей, человека, которого я бы сам привел сюда, представил вам, а когда вы это скажете, Боже правый, уже поздно будет искать лекарства от этого недуга, и мне останется только покорно снести беду, которую я мог, должен был предотвратить, а это еще хуже, чем если бы вы мне откровенно заявили: «Я вас больше не люблю!»
— О, ваше рассуждение вполне логично, ничего не упущено.
— Как видите.
— Но кое-что вы забыли…
— Что же?
— Одну подробность.
— Какую?
— Вы забываете, что я могу влюбиться и беспредметно.
— Ох, Олимпия, такие страсти бывают только в романах, в жизни им не место.
— Граф, граф, — вздохнула Олимпия, качая головой, — поверьте мне, в мире нет романа опаснее, чем фантазия женщины.
— Вы могли бы влюбиться беспредметно?
— Я только говорю, что это возможно.
— В подобном случае я ревновать не стану. Что может сделать призрак? Чем угрожают мне объятия тени?
Олимпия сжала руку графа де Майи и устремила на него пронизывающий взгляд.
Потом с выражением, от которого у него кровь застыла в жилах, она произнесла:
— Несчастный! Вы не знаете, чем пренебрегаете. Эта любовь, которая, как вы обещаете, не внушит вам ревности, — самая жестокая, самая опасная из всех страстей. Та, которая влюблена в призрак, та, которая влюблена в тень, та, которая вслушивается в шепот ветерка, смотрит, как солнце угасает на склоне дня, шлет привет восходящей звезде и позволяет ласкать себя лунному свету, навек потеряна для телесных объятий, в каких ее сжимает любовник… Если она любит нечто несуществующее — значит, здесь не осталось ничего, что она любит.
Заметив испуг, изобразившийся на лице графа при столь беспощадно прозвучавших словах, она продолжала:
— О, говорю вам, никогда не желайте, чтобы возлюбленная дала вам повод ревновать к тени! Ведь тому, кто ревнует к мирозданию, ревнует к Богу, уже не дано ревновать к смертному. Врага можно убить, соперника — пронзить кинжалом, но тень, которую любит ваша любовница, — враг невидимый, соперник неуловимый; это страдание, которому нет конца, оно безжалостно, неслыханно, оно грызет человека, точит его, убивает! Граф, не допускайте, чтобы я скучала; граф, не позволяйте мне погружаться в мечты; граф, ни за что не давайте пустоте поселиться в моем сердце! Ибо тогда в него войдет тень, граф, а вы знаете теперь, что это такое — любовь к тени.
Произнеся эти слова, Олимпия, снедаемая всем тем, что оставалось невысказанным в ее душе, не сдержав сдавленного стона, поднялась и направилась было к себе в спальню, но на полдороге глаза ее закатились, она побледнела и без сознания рухнула на ковер.
Граф смотрел на нее скорее с ужасом, чем с беспокойством, не столько с любовью, сколько с тревогой.
Потом, все более мрачнея, он прошептал:
— Клянусь душой, у меня сегодня злосчастный день! То ли я слишком сильно ее люблю, то ли она уже слишком мало любит меня?
Затем он приблизился к Олимпии, взял ее, бесчувственную, на руки и отнес в спальню.
Едва он успел уложить ее на кровать, как Клер, знакомая нам камеристка, вбежала в комнату с криком: по ее словам, один из друзей графа только что высадил калитку, ведущую на улицу, и готов, если ему не откроют, выломать также дверь в прихожей.
— А этот друг, — спросил граф, хмуря брови, — по крайней мере назвал свое имя?
— Это господин де Пекиньи, он прибыл из Рамбуйе, и ему настоятельно необходимо поговорить с вами, — отвечала камеристка.
— Капитан гвардейцев! — вскричал Майи. — Это по делам королевской службы. Клер, побудьте со своей госпожой, я должен принять господина де Пекиньи.
И он бросился вон из спальни, не забыв тщательно закрыть за собой дверь.
LXV. ДЕЛА КОРОЛЕВСКОЙ СЛУЖБЫ
Опасность была не столь серьезна, как это изобразила камеристка.
Калитку Пекиньи сломал — что верно, то верно, — однако в прихожую еще не проник.
Он ждал во дворе верхом на мокрой от пота лошади. В четырех шагах позади него держался лакей, тоже верхом.
Луч большого фонаря, озарявшего двор, падал на этих двоих, господина и слугу, и в его свете было видно, как тяжко дышат взмыленные, исходящие пеной кони.
Но вот на пороге показался Майи.
— Герцог, это ты? — окликнул он.
— А это ты, граф? — отозвался герцог, отвечая вопросом на вопрос.
— Да что такое стряслось? — спросил Майи, торопливо идя навстречу всаднику.
— Ах, много чего, Майи, много чего… Однако известно ли тебе, что твои люди отказались отворить мне дверь?
— Не надо сердиться на них, герцог, они лишь буквально исполнили мой приказ: ты ведь знаешь, я здесь в моей скромной обители…
— Ну да, и ты ее запираешь на все засовы.
— Вот именно.
— Я это угадал, но если у тебя все заперто в доме…
— То что же?
— Так где, по-твоему, я мог бы с тобой побеседовать?
— Значит, есть нечто важное, что ты должен мне сказать?
— Черт возьми! Или ты думаешь, я без причины примчался бы сюда в полночь, чтобы приставать к тебе?
— Герцог, я не хочу, чтобы ты меня принимал за невежу, который не пускает своих приятелей на порог; слезай с коня, заходи в дом и постарайся хоть немного отдохнуть.
— А ужин будет?
— Как? Ты не ужинал?
— Нет, черт побери!
— Откуда же ты приехал?
— Прямо из Рамбуйе и успел проголодаться.
— Тем лучше!
— Интересно ты выразился, что ты имел в виду?
— Объяснить легко. Похоже, твои новости не столь ужасны, как я подумал сначала. Входи же, мой дорогой Пекиньи, входи и, если ты голоден, отужинай.
И он ввел герцога в дом; обеих лошадей определили в конюшню. Камердинеру поручили позаботиться о ночлеге слуги Пекиньи.
Майи провел ночного посетителя в залу на первом этаже, шепнув предварительно несколько слов на ухо своему камердинеру.
— Большой огонь в камине и маленькое угощение на столе, вот и все, — сказал Майи, — но не взыщи, ведь я не ждал столь важного гостя. Ну же, располагайся.
Пекиньи не заставил повторять это дважды: он действительно уселся в просторное кресло.
— Стало быть, ты только что из Рамбуйе? — начал Майи.
— Уже десять минут как прибыл оттуда.
— Как чувствует себя король?
— Более чем превосходно, граф. Ты ведь отослал своих людей, не так ли?
— У меня здесь только один камердинер — тот самый, которого ты видел; думаю, он сейчас занят, оказывает по долгу службы гостеприимство твоему.
— Двери заперты, верно?
— Разумеется. Так ты хочешь мне что-то сказать?
— У меня дело величайшей важности.
— Приступай же к нему.
— Тут вот что… Да, кстати, как поживает твоя жена? ;
— Очень хорошо.
— Тогда что за чертовщину мне говорили в Рамбуйе?
— Как, в Рамбуйе ходят толки о моей жене?
— Там только о ней и говорили.
— И что же именно? Не томи!
— Уверяют, будто ты хвалишься, что покинул ее.
— Трудно сказать, я ли ее покинул или она дала мне отставку. Но в конечном счете мы заключили договор о разрыве.
— Когда?
— Сегодня утром.
— И он подписан?
— Подписан.
— Все складывается превосходно. У нее еще не было времени привести договор в исполнение.
— С какой стати ты мне это говоришь?
— А ты не хочешь получить свою жену обратно?
— Я?
— Да; впрочем, об этом мы поговорим позже.
— Как? О чем ты, Пекиньи?
— Это так, подробность. И не надо мне было ее трогать, тут моя ошибка. Подробности, мой милый граф, должны оставаться на своих местах: если их сдвигают, это затемняет общую картину.
— Ну-ну, поговорим разумно, если это для тебя все-таки возможно.
— О, я очень серьезен. Но только, понимаешь, в этом положении…
— Каком еще положении?
— В том, в котором мы находимся. Это известие, что ты оставил графиню…
— А, проклятье!
— Не подозревай в моих словах ничего обидного, черт возьми, пожалуйста! Но, дорогой, графиня..
— Хорошо! Так что ты хотел сказать о графине?
— Это сама добродетель.
— Я убежден в этом, Пекиньи.
— Тогда зачем же было ее покидать?
— У нее тяжелый характер.
— Что тебе с того?
— Послушай, но это же меня тяготит, и еще как! Для меня это просто невыносимо.
— Потому что ты ее не выносишь.
— Да постыло это!
— Ах, дорогой, не стоит говорить о ней так дурно!
— Мне?
— Ты поступаешь неосмотрительно.
— Как, осмотрительность требует, чтобы я не отзывался дурно о своей жене?
— Да, это поставит тебя в затруднительное положение, когда придется к ней вернуться.
— Я тебя не понимаю.
— А между тем все совершенно ясно. Я советую тебе быть сдержаннее; если ты не последуешь моему совету, тебе же будет потом передо мной неловко. Но сначала скажи: мы можем быть вполне уверены, что здесь не найдется пары женских ушей, которые могли бы нас подслушать?
— Да, тысячу раз да, в этом можешь не сомневаться. Давай же, говори, а то я умираю от нетерпения, говори, я слушаю. Ну? Что еще не так?
— Видишь ли, оно не слишком удобно… произнести то, что я хочу тебе сказать.
— Ты меня встревожил. Что, король проведал о чем-нибудь?
— Насчет твоей жены?
— Насчет моей жены или любовницы.
— Скажи-ка, эта любовница, ты ее любишь?
— Конечно.
— Очень?
— Страстно.
— Дьявольщина! Это прискорбно.
— Что значит «прискорбно»? Прискорбно, что я люблю мою любовницу?
— Без сомнения; к тому же с твоей стороны нравственнее было бы любить жену.
— Говоря начистоту, дело вот в чем: жену я не люблю именно потому, что люблю другую.
— И эту возлюбленную, к которой ты пылаешь такой страстью, зовут…
— Олимпия Киевская.
— Олимпия Киевская! Мой бедный друг! Так ты говоришь, что безумно влюблен в нее?
— Без памяти.
— Ах-ах!
И Пекиньи почесал за ухом.
— Что ж! Тем лучше! — вскричал он вдруг. — От этого цена жертвы лишь возрастет!
— Какой жертвы?
— Ты пожертвуешь своей любовницей Олимпией.
— Во имя моей жены?
— Э, кто говорит о твоей жене?
— Ради кого же, по-твоему, я должен пожертвовать Олимпией, если не ради жены?
— Ну-ну, — промолвил Пекиньи, — успокойся, граф, надо же объяснить все до конца.
— Да уж конечно надо.
— Так вот, мой дорогой, тебе, разумеется, известно, что мадемуазель Олимпия Клевская играла Юнию — тогда, в тот вечер.
— Еще бы, мне ли не знать! Ведь это я привез ее из Лиона и устроил ей дебют.
— Ах, да, и я тебе немножко помог.
— В чем?
— Насчет этого дебюта.
— Верно. Однако к делу. Я сгораю от нетерпения…
— Ну, Олимпия играла так хорошо и она была так прекрасна, что кое-кто в нее влюбился, притом весьма пылко.
— Кое-кто?
— Да.
— А мне какое дело? Разве что… — граф внимательно посмотрел на Пекиньи. — Это, случайно, не ты ли?
— Ох-ох!
— Слушай, Пекиньи, я спешу сказать тебе это, потому что ты один из моих лучших друзей, и это причина, почему я не хочу причинить тебе ни малейшего огорчения. Я люблю Олимпию, и тебе должно быть довольно одного этого слова. Все определения, которые я мог бы присовокупить к нему, ничего не прибавят, не помогут, а может статься, и помешают выразить всю силу моей любви;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129