— Все так, господин герцог, но король колеблется.
— Он колеблется?
— Да?
— Между кем и кем? Почему?
— У короля на уме королева; его томят угрызения совести; с тех пор как он покинул Версаль, он полон воспоминаний о Версале. С тех пор как королева отошла от него, он сожалеет о королеве; ее образ преследует его. Знайте же, господин герцог: мне порой случалось видеть, как король с семи вечера уже начинал дрожать и трепетать при одной мысли, что в десять он войдет в покои королевы, и в эти минуты я, говорящий сейчас с вами, десятки раз слышал, когда брал шпагу короля, чтобы положить ее у изголовья кровати его жены, да, я отчетливо слышал, как сердце его величества билось под кружевным жабо.
— Это была любовь.
— Плотская, если позволите, господин герцог, однако самая что ни на есть неистовая. Страсти этого рода наделены такой памятью, что ей и конца нет. Я бы поклялся, что королева, сколь она ни холодна к своему очаровательному супругу, так вот, повторяю, я бы поклялся, что она, такая суровая к этому красавцу-юноше, если пожелает, сможет затмить все те соблазнительные видения, что витают вокруг короля.
Как нетрудно заметить, Башелье кинулся в поэзию. Не обратив никакого внимания на это лирическое отступление, Ришелье продолжал:
— А она пожелает этого, Башелье?
— Никогда.
— Вы уверены?
— Уверен как в моральном, так и в физическом смысле, господин герцог. Два прилагательных Башелье произнес с нажимом, как человек, знающий цену каждой букве алфавита.
— Что ж, коль скоро вы уверены как в моральном, так и в физическом смысле, — сказал Ришелье, повторяя выражение собеседника, — в равнодушии королевы, будем исходить из этого, друг мой. Так вы говорите, король колеблется?
— Да, он влюблен в некую туманность.
— Как же ее зовут?
— Ах, монсеньер, в том-то и суть моей неуверенности. Накануне вечером эта туманность звалась Олимпией: эта красивая комедиантка, которую он видел на сцене, способна внушить любовь и душевную, и чувственную.
— Вот оно что! Комедиантка! Как же я ее не знаю?
— Здесь нет ничего удивительного.
— Почему?
— Ну да, она ведь приехала из провинции, а вы — из Вены.
— Справедливо. Так вернемся к Олимпии, мой дорогой господин Башелье. Ну, и что это за Олимпия?
— Девица с лодыжками, хрупкими, как у козочки, и икрами, круглыми, словно у женщин Рубенса, с большими глазами, то полузакрытыми, то широко распахнутыми, что делает их одновременно смертоносными и томными; у нее руки ребенка, плечи Клеопатры, шея гольбейновской Анны Болейн и, насколько можно о том судить, бюст мадемуазель де Шароле.
— Да что вы! Но тогда эта девушка, мой милый Башелье, — просто богиня Венера собственной персоной. И вы говорите, что король…
— Король мечтает о ней, монсеньер. Она принадлежит уж и не знаю кому.
— Она принадлежит королю, черт побери, если король ее хочет.
— Говорят, что это не так.
— Значит, ее хорошо охраняют?
— Более того: она сама бережет себя.
— Вот еще! Пустяки! Так вы, Башелье, уверены, что король и в самом деле влюбился?
— Будь я в этом уверен, господин герцог, я бы уж попытался найти утоление для его печали, да вот боюсь дать осечку. Вы же охотились вместе с королем, — ввернул Башелье, смеясь, — кому, как не вам, знать, сколь раздражают его величество подобные промахи.
— Превосходно, Башелье, продолжайте; вы истинный философ, друг мой. Камердинер отвесил поклон; было очевидно, что он думает о себе именно то, что сказал Ришелье.
— Как я уже говорил, — продолжил он, — в тот вечер мне показалось, что эта Олимпия полностью завладела если не сердцем, то мыслями короля; поэтому, когда он проснулся утром, я был настороже — хотел узнать, заговорит ли он о ней; да и когда король спал, я все прислушивался, думал выяснить, не о ней ли он грезит. Но он ничего не сказал ни во сне, ни после пробуждения; напротив, вижу, он собрался в Рамбуйе, ведь королева дала ему решительный отпор. Он же всякий раз, как заберет в голову какую-нибудь соблазнительную идею, тут же спешит искупить свое прегрешение подле ее величества; его ничто так не привлекает, как роль супруга с улицы Сен-Мартен. Бедный король! Только королеве дано превратить его в мужа, достойного Версаля.
— У вас столько ума, Башелье, что я больше не терзаюсь страхом за участь короля.
— Господин герцог слишком добр ко мне.
— Продолжайте.
— Так вот, поскольку нынче с утра он трижды спрашивал, нет ли вестей от королевы, это значит, что сегодня ночью король много думал о ком-то. Ну, и о ком же? Об Олимпии, может быть? Или о графине Тулузской? О Луизе де Майи?
Фамильярность, с которой этот достойный Башелье обходился без «мадемуазель» и «госпожа», являлась свидетельством его могущества.
— И что же?
— На эти вопросы, — заявил камердинер, заметив, что Ришелье озадачен, — я отвечал сам себе так: это не была Олимпия, он ее больше не видел. И не графиня Тулузская, здесь у него нет никакой надежды.
— Значит, то была госпожа де Майи, верно, Башелье?
— И да и нет, господин герцог.
— Погодите, — сказал герцог, — я вам напомню одну подробность, которую вы, может быть, и сами заметили.
И Ришелье поделился с ним своими наблюдениями относительно сцены игры в жмурки.
— Я считаю, — заключил он, — что был миг, когда между ними возникло обоюдное любовное притяжение.
— С госпожой де Майи, монсеньер, случаются минуты слабости, как со всякой доброй француженкой перед лицом своего государя; однако, по существу, у нее имеются принципы и есть муж.
— Муж, мой дорогой Башелье? Но этот муж пренебрегает ею.
— Ах, велика важность!
— Он ее покинул, а она горда.
— Однако же, и, думается, мне надо сказать об этом прямо, не пристало ей быть гордой, если она хочет, чтобы король… Тут уж она не гордячкой должна быть, а даже…
— Да, это препятствие. И все-таки, признаюсь вам, я не считал бы это затруднение главным и единственным.
— Объяснитесь, монсеньер.
— Я допускаю, что король влюблен, даже очень влюблен в Луизу де Майи, или же готов допустить, что он без ума от Олимпии.
Башелье усмехнулся.
— Вот улыбка, — заметил Ришелье, с видом благосклонного попустительства глядя на собеседника, который, казалось, любовался своим отражением в глазах герцога, — смысл которой мне понятен. Если не ошибаюсь, она означает, что король может влюбиться лишь в ту, которую соблаговолите выбрать вы.
— Монсеньер, я такого не говорил.
— Зато вы такое делаете, мой милый Башелье, а это еще лучше.
— Существует настоятельная необходимость, монсеньер, чтобы все было именно так; в противном случае, как вы сами понимаете, возникла бы ужасающая неразбериха.
— Итак, вы тоже занимаетесь политикой?
— Что до нас с Лебедем, да, монсеньер, это так, мы с ним заключили своего рода союз. Король ведь наш, он собственность тех, кто его обихаживал, растил, учил. Нам он принадлежит больше, чем кому бы то ни было.
— То же самое господин де Фрежюс говорит о себе.
— Господину де Фрежюсу принадлежит король, наряженный королем. Мы же владеем королем, когда он у себя в комнате, в своей постели, в своей ванне. Вот почему мы считаем, что он более наш, нежели чей-либо еще в целом свете. В наших руках он просто молодой человек, вот ведь как.
— И вы правы. Итак, Башелье, я бы сказал, что короля, являющегося вашим достоянием, вы станете делить лишь с теми, кого признаете добрыми и достойными этого дележа.
— Да, монсеньер.
— И вы хотите выбрать Олимпию?
— Я бы желал, монсеньер, открыться вам ничего не скрывая.
— Говорите же тем смелее, что я и сам буду откровенен.
Если выгодно делить короля с вами, я хочу, чтобы и у вас была своя корысть делить его со мной.
— А-а! Очень хорошо!
— Я знаю, что у вас есть все, что ваши притязания не безграничны, почести для вас не много значат, но вы любите добрые земли и добрые экю.
— Разумеется, монсеньер, я же не настолько знатный господин, чтобы избежать насмешек, если мне вздумается заполучить голубую ленту или стать пэром Франции. Но если у меня будут деньги и земли, мой сын и моя дочь в свой час купят себе все, что им подскажет их честолюбие.
— Башелье, я подвожу итог. Известно вам маленькое владение Фронсак, которое может быть передано по наследству любому лицу?
— То, что орошается двумя речками и приносит шестнадцать тысяч ливров годового дохода, монсеньер?
— Да, Башелье; оно вам по сердцу?
— Я воспылал бы к нему страстью, не будь оно герцогством-пэрством.
— Но сейчас оно утратило эту привилегию; теперь оно является имуществом, подлежащим сдаче в аренду, и, что еще выгоднее, освобождено от судебных издержек, поводов для крючкотворства и дорожного надзора с тем, чтобы превратиться в доходное поместье.
— Понятно.
— Эти угодья как нельзя более подходят для верного слуги короля, уже получившего дворянскую грамоту, а в третьем поколении предчувствующего возможность увидеть на воротах своего дворца если не графский, то баронский герб.
— Это недурно, монсеньер.
— Башелье, если я подставляю королю любовницу по своему выбору, вы приобретаете Фронсак и получаете от меня в том расписку в обмен на рукопожатие.
— Монсеньер, вы действуете как большой вельможа, каким и являетесь.
— Так вы согласны?
— Есть одно возражение. Вы можете снабдить короля любовницей, но я не хочу, чтобы это была женщина, способная вести свою политику.
— Что вы имеете в виду?
— Я имею в виду, и вы должны понимать это не хуже меня, что, если мы отдадим короля под опеку, опекунша будет править нами.
— Это затруднение.
— Хорошо ли вы знаете госпожу де Майи? Ведь, как я замечаю, это ее вы прочите для его величества?
— Ее или другую, это для меня не столь существенно. После того, что вы сказали, мне придется всерьез заняться сбором сведений.
— Поймите хорошенько, господин герцог: кардинал захочет управлять государством, польский король захочет управлять королевой, королева в свою очередь пожелает управлять королем. А королю, быть может, не слишком понравится, если им станет управлять его любовница. К чему приведет такое столкновение интересов? К войне абсолютно неотвратимой, к войне, в которой все стрелы посыплются на короля, то есть на нас. Так вот, я постарел, я начинаю толстеть. Говорят, эта упитанность мне к лицу, и утратить ее я не желаю. Вот почему я хочу покоя в этом доме — любой ценой.
— А, вот оно что! — промолвил Ришелье. — Но это более чем справедливо, мой дорогой Башелье.
— Если королева станет ревновать, а любовница будет изображать из себя вторую королеву, — это война, ссылка любовницы, потому что у королевы будет дофин, наследник престола, который перевесит всех бастардов. Если же любовница окажется сильнее, королеву станут унижать — здесь это обожают, — и нам уготована ненависть парижан, мне будут бить стекла, камни полетят и в окна ваших карет, а там изгнание, Бастилия и, как знать, что случится еще? Тут уж поместье Фронсак не будет больше производить своих прекрасных вин ни для вас, монсеньер, ни для меня. Защитим же себя от этих тягостных осложнений, найдем для короля такую госпожу, господами которой будем мы.
— Ах, Башелье, Башелье! Какой же вы мудрец! Право, царь Соломон недостоин быть вашим камердинером!
— Свой интерес, монсеньер, это такой философский трактат, где определяется цена всех чувств и вес всех ошибок. Я уже остановил свой выбор на этой комедиантке, которая забавляла бы короля так же, как некогда Месье забавлялся с Ла Резен, особой смазливой, но незначительной.
— Да; однако берегитесь, лицедейке не пленить короля, это невозможно.
— Ну, на некоторое время это вполне может ей удаться, монсеньер.
— Башелье, этого мало: нужно, чтобы их связь длилась бесконечно. В противном случае — вот о чем вы не подумали — король будет заводить себе одну любовницу ради приключения, другую — из любопытства, третью — ради мимолетных встреч, четвертую — для выхода в свет. И тогда, мой дорогой, ему потребуется столько же Башелье, сколько любовниц.
— Ах, монсеньер, вот суждение истинного дипломата!
Сразу видно, что вы были послом, а я всего лишь камердинер. Решительно, каждому надобно оставаться на своем месте, и я останусь на моем.
— Одна любовница, один Башелье — вот мое мнение.
— Но тогда требуется надежная любовница.
— Найдем такую, что влюблена в короля: на нее мы сможем положиться.
— Влюбленную в короля, господин герцог? Легко сказать! Увы! Лавальер не встречаются на каждом шагу.
— Вот еще! Надо вместо блондинки выбрать брюнетку, только и всего. Эта продержится дольше. Или вы имеете; что-нибудь против госпожи де Майи?
— Ровным счетом ничего, лишь бы вы мне доказали,! что она никогда не начнет вмешиваться в политику.
— Я это докажу… если она не помешает.
— Предупреждаю вас, что могу быть очень несговорчивым, монсеньер; я веду слишком большую игру.
— Что с того? Я веду ее наравне с вами.
— Нет, монсеньер, ваши интересы противоположны моим. Вам нужна интрига, а интрига — та же война. В каждой баталии вы что-нибудь да выиграете: должность или орденскую ленту; у вас любовницы и в одном лагере,: и в другом; мне же это сулит одни невзгоды.
— Башелье, я докажу вам, что мы гонимся за одним и тем же зайцем.
— Тогда, монсеньер, я вам скажу: «По рукам!»
— Но ответьте начистоту: вы ни с кем больше пока не: заключили союза?
— Всерьез — нет.
— А так, слегка?
— Гм, это дело другое!
— Ну же, начистоту! Башелье, начистоту! Башелье на мгновение придержал своего коня. Ришелье поступил также.
Башелье огляделся вокруг.
Испытующий взор Ришелье обследовал весь горизонт.
— Монсеньер, — произнес камердинер, — кое-кто говорил со мной вчера вечером.
— Это когда же? Я все время был рядом с вами, — перебил Ришелье с живостью, которая свидетельствовала о том,! как важно для него раскрыть эту тайну.
— Вечером, еще до вашего прихода.
— Да, Боже мой! Начистоту, Башелье, начистоту!
— Конечно, монсеньер, я с вами не хитрю.
— Кто же это был, мой милый Башелье?
— Господин де Пекиньи.
— Речь шла об Олимпии?
— Да, монсеньер.
— И вы сказали?..
— Что я подумаю, монсеньер. Герцог нахмурил брови.
— Но в конце концов, — сказал он, — Башелье, милейший, согласитесь, что я рассуждаю здраво и что комедиантка…
— Монсеньер, комедиантка не будет вмешиваться в политику;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129