так вот, я, Ришелье, объявляю тебе, что если ты мне не назовешь этих двух нахалов в масках, которые, явившись в мой дом, осмеливаются закрывать свои лица, я вместе с Раффе, который при случае дает мне уроки фехтования, займусь вами всеми тремя. Вперед, Раффе! Сбегай за своей шпагой — и к делу, к делу!
— Постой, не спеши! — закричал Пекиньи, знавший неуступчивый нрав герцога и уже представивший, как блетят шпаги. — Ну же, сдержанный философ, благоразумный посол, не угадаешь ли сам, кто этот самый маленький из нас троих? Давай!
— Э, да за каким дьяволом я стану гадать? Я же не Эдип.
— Самый маленький из нас…
— Так что же?
— Это самый великий.
— Король! — невольно вырвалось у Ришелье.
— Тсс!
— Как?! Благоразумный, целомудренный монарх бродит по улицам и оскорбляет женщин?
— Молчи!
— Как же так могло получиться? Сказать по правде, мой дорогой, чем больше ты мне об этом рассказываешь, тем больше ты побуждаешь меня к нескромности.
— Черт возьми! Дело просто: мы искали приключений, встретили женщину со служанкой…
— Подожди-ка, не торопись. Сначала, дорогой мой…
— Что?
— Избавлюсь от этих мерзавцев-стражников, или они кончат тем, что весь квартал перебудят.
Пекиньи понял всю необходимость такой меры и отошел в сторонку.
Герцог в домашнем халате и с лампой в руке отворил калитку.
— Что такое, господа? — спросил он властно. — Что вы делаете в такой час у моих дверей?
— Ах, простите, господин герцог, — залепетал сержант, внезапно рухнув с высот гнева, который вскипал в нем при виде закрытой калитки и тут же опал, стоило только ей распахнуться.
— Хорошо, посмотрим, чего тебе надо от господина герцога, какова причина, из-за которой можно его разбудить так, как это сделал ты.
— Монсеньер!.. Монсеньер!.. Тут ведь… поскольку…
— Что? — величественно спросил герцог.
— Это все трое ваших людей, они безобразничали на улице, и вот мы их ищем.
— Откуда вы знаете, что это были мои люди?
— Мы видели, как они вбежали к вам.
— Это еще не доказательство.
— Это не важно, господин герцог, ваши это люди или нет; но те, что безобразничали, так или иначе сейчас у вас, а ваш особняк не так уж похож на церковь, чтобы мог служить убежищем.
— Вы только посмотрите на него! Возьмитесь за ум, господин чудак! Честное слово, мы посеяли столько, что жнут все, кому не лень! Ну, так что за безобразие учинили эти господа?
— Монсеньеру известны все красивые женщины Парижа, не так ли?
— Ну да, более или менее.
— Принцессы крови, дворянки, горожанки?
— Короче, сержант!
— Монсеньер наверняка помнит красавицу Польмье.
— Хозяйку гостиницы «Говорящий лев»? Мне известно о ней только это.
— Она порядочная женщина.
— Гм!.. — обронил герцог. — Ладно.
— Так вот, она шла со своей служанкой по улице Сент-Оноре. И тут ваши люди…
— Я уже сказал вам, сержант, что эти господа не из моих людей.
— Тут эти господа, — продолжал сержант, — более чем любезно подкатились к ней, а один, самый маленький, стал ее целовать, да так оскорбительно!
— Надо же! — обронил Ришелье.
— А в это время, — продолжал сержант, — самый высокий трепал за подбородок служанку. Вот почему эти две добродетельные особы подняли такой крик, что душа разрывалась.
— Но что понадобилось на улице в такой час двум порядочным женщинам?
— Да они, господин герцог, отправились искать стражников.
— Как, они искали стражников? Стало быть, они предчувствовали, что им нанесут оскорбление?
— Э! Нет, господин герцог, это чтобы разнять знатных господ, которые передрались в гостинице мадемуазель Польмье.
— Почему они не сказали этого тому, маленькому? Возможно, это бы его утихомирило.
— Да, как же, утихомирится он! Этот маленький — он, господин герцог, прямо черт бешеный. «Стражу?! — завопил он. — Так вы ищете стражу? Ладно, постойте!» И, схватив мадемуазель Польмье за талию, он, невзирая на ее героическое сопротивление, продолжая целовать, потащил ее к сторожевому посту швейцарцев у Лувра.
— Вот как! И что же он сделал, добравшись туда?
— Вот там, господин герцог, и началось настоящее бесчинство; потому как, сами понимаете, это еще не преступление — целовать хорошенькую девушку, будь она даже еще красивей, чем мадемуазель Польмье, хоть такое и
представить трудно; но тут этот маленький негодяй, передразнивая августейший голос, принялся звать…
— Кого звать?
— Он кричал: «Форестье, Форестье!»
— Что это еще за Форестье? — полюбопытствовал герцог.
— Господин герцог, это командир швейцарцев на этом посту, командир что надо.
— Хорошо.
— Нет, наоборот, очень плохо, ведь тут господину Форестье почудилось, будто он узнал голос короля; он как выхватит свою шпагу да как крикнет караулу, который его окружал: «Это же король нас зовет, черт возьми, король!» Тут все швейцарцы как бросятся к своим шпагам и карабинам… Примчались сломя голову, всю улицу обшарили.
— И обнаружили…
— Госпожу Польмье в полнейшем смятении, а больше ничего; маленький мерзавец, притворщик желторотый, улепетнул вместе с приятелями.
— А швейцарцы? — спросил Ришелье, поневоле смеясь.
— Ах, господин герцог! Швейцарцы были просто вне себя от ярости; но так как госпожа Польмье рассказала, что с ней случилось, а благоразумие нашего возлюбленного короля всем известно, да к тому же и на посту никого не осталось, то господин Форестье, опасаясь каких-нибудь неожиданностей, приказал своим людям отправиться обратно.
— Разумная предосторожность.
— Тогда швейцарцы вернулись к себе на пост, но, по счастью, они столкнулись с нами в то самое время, когда мы утешали мадемуазель Польмье, ведь она была вся в слезах. Она указала нам, в каком направлении скрылись злоумышленники, и мы кинулись в погоню. Через пять минут мы их обнаружили, они преспокойно шли по улице, будто не взбудоражили только что весь квартал. Мы их атаковали, и они не могли ускользнуть от нас никуда, кроме как к вам в особняк.
— Что ж, история скверная, — сказал герцог, приветливо обращаясь к сержанту караула, — она плоха для всех, кроме тебя, друг мой, и твоих бравых солдат, поскольку я хоть и не желаю, чтобы моих людей арестовали, как они того заслуживают, но, тем не менее, хочу, чтобы они расплатились за свои дурачества. Ну, господа, ну же, раскошеливайтесь, — прибавил Ришелье, обращаясь к провинившимся.
И он протянул руку.
Три кошелька, довольно туго набитых, легли ему в ладонь.
— Ребята, — повернулся к стражникам герцог, — примите это и поменьше болтайте, даже после того как пропьете в честь моего благополучного возвращения все содержимое этих кошельков.
Сержант с удовлетворением пощупал золото, благородно поделился со своими приспешниками — иначе говоря, отдал им один кошелек на всех, а два других оставил одному себе; потом он удалился, сопровождаемый своими людьми.
— А теперь, — произнес герцог с изысканным изяществом, — прошу вас, мои любезные господа, извинить меня за то, что я не оказываю вам такого приема, какой желал бы оказать, ведь в маске каждый человек остается свободным сам и предоставляет свободу другим.
С этими словами герцог отвесил поклон, достаточно непринужденный, чтобы его можно было счесть за обращение к Пекиньи, и достаточно заметный, чтобы он мог быть адресован персоне вышестоящей.
Трое неизвестных поклонились ему в ответ, и после того как Пекиньи проверил, что делается на улице, в свою очередь удалились.
Самый маленький, выходя, поблагодарил Ришелье жестом, в котором признательность была выражена с особой тонкостью.
А герцог остался в своем дворе один на один с Раффе.
Эти двое посмотрели друг на друга.
— Итак, господин герцог, — спросил Раффе, — что вы думаете об этом?..
— Черт побери! Ты был прав, — протянул Ришелье в раздумье.
— Так хороший у меня нюх, господин герцог?
— О Раффе, в этом я никогда не сомневался!
— В таком случае, сударь, вы можете теперь отправиться спать.
— Ты так полагаешь, Раффе?
— Я в этом уверен, сударь. В приключениях, как в азартной игре, когда идет удача, есть один секрет: момент успеха совпадает с концом везения. После того, что сейчас произошло, можно или больше ничего не ждать, или уж ждать всего.
— Раффе, — заметил герцог, — да ты прелестный острослов. А читать и писать ты умеешь?
— Прошу прощения, господин герцог?
— Я спрашиваю вас, господин Раффе, умеете ли вы читать и писать.
— Ну, кое-как нацарапать и отбубнить сумею.
— Раффе, с этой минуты ты мой секретарь, и если когда-нибудь мне придется стать членом Академии… — тут Ришелье выдержал паузу, — так вот, речи мне писать будешь именно ты.
— О господин герцог!
— И ты с этим управишься, черт меня возьми, если это не так!
— Монсеньеру угодно отправиться в постель? — осведомился лакей, обратившийся в секретаря.
— Нет, это невозможно: мне слишком о многом нужно подумать; нет, оставь меня, Раффе.
— Огонь в вашем камине горит, господин герцог; я вас покидаю.
Ришелье остался один.
— Вот, стало быть, какой темперамент госпожа де При поручила мне наставлять нравственности! Как! Я должен потратить столько усилий, чтобы докучать этому очаровательному юноше, вместо того чтобы без всякого труда доставлять ему удовольствие?
Он еще немного поразмыслил, а потом заключил:
— Нет уж, пусть другие сами себя поджаривают в пламени добродетели. А я, положительно, не создан для роли гасильника; у меня славные легкие, передо мной горючий материал, искра уже тлеет — так раздуем же ее, черт побери, раздуем! Как бы то ни было, погасить этот огонь и так не в моих силах.
LV. ИГРА У КОРОЛЕВЫ
Тем не менее г-н де Ришелье, наперекор всем своим размышлениям, не преминул в тот же вечер прийти на игру у королевы; ведь он дал обещание, нарушить которое значило бы поссориться с маркизой.
Его ждали. Долго сдерживаемое нетерпение придворных при его появлении бурно прорвалось наружу. Одна лишь королева, казалось, не заметила его.
В глазах этой исполненной совершенств принцессы Ришелье был сущим пугалом. Слухи о подвигах герцога достигали ее ушей еще тогда, когда она была всего лишь робкой девушкой, а те прелести порока, что в Версале кажутся столь блестящими, в глазах целомудренной дочери короля
Станислава выглядели не более чем неумело положенным лаком, прикрывающим преступления.
Вот почему она питала к этому развратителю сильнейшую ненависть. Да и герцог со своей стороны не мог ее любить. Столкновение этих двух взаимно враждебных натур не обещало ничего, что могло бы благоприятствовать политическим замыслам г-жи де При, которые, напротив, предполагали союз между г-ном де Ришелье и королевой.
Королева была, так сказать, вынуждена обратить свой взор на Ришелье, видеть которого ей совсем не хотелось. Герцог приблизился и приветствовал ее с той безупречной учтивостью, что содержит всевозможные оттенки смысла. Благодаря своей невероятной чуткости он с порога уловил враждебность государыни, внешне не выразившуюся ни в чем, кроме едва уловимого жеста, когда Мария Лещинская передернула плечами, услышав, как объявили о его прибытии.
— Здравствуйте, сударь, — холодно обронила королева и вновь занялась прерванной партией в каваньоль.
Герцог был не из тех, кто выпрашивает царственное расположение: он слишком хорошо знал, что фаворитом становится тот, кто умеет им пренебрегать; он был и не из тех мужчин, что сверх меры унижаются перед женщиной, будь она хоть королевой: он слишком хорошо знал, что женщины любят гордецов больше, чем смиренных.
Но его репутация ловкого придворного и умного человека не позволяла ему принять как должное настолько холодный, до такой степени дурной прием.
Что скажут об этом в дипломатических кругах? Дипломат, при первых же словах приветствия получивший столь резкий отпор, был бы мгновенно признан недееспособным.
Герцог порылся в своей памяти, переполненной множеством германских принцесс, польских физиономий и воспоминаний, дорогих сердцу Марии Лещинской; он был уверен, что при первом слове из разряда такой милой семейной болтовни принцесса, сколь бы она ни была высокомерна, сразу проявит к этому интерес. Господин де Ришелье использовал в своих целях все, даже добрые свойства натуры.
— Сударыня, — произнес он, — как бы, по-видимому, сильно ни захватила вас игра, я не могу удалиться от вашего величества, не сказав, сколь много заверений, исполненных нежности к вам как к женщине и почтения как к королеве, передавали мне для вас принцессы фон Браун-швейг, фон Вольфенбюттель и фон Нассау.
Королева с живостью повернулась к нему.
— Ах! — улыбнулась она. — Так меня там еще не забыли?
Для Ришелье это был повод ввернуть какое-нибудь из тех прелестных замечаний, что так легко приходили ему на ум; однако, забросив крючок с наживкой, он ограничился тем, что отвесил скромный поклон и возвратился на прежнее место.
Озадаченная, королева смотрела ему вслед; ей хотелось, чтобы разговор продолжился. Она долго боролась с этим желанием. Наконец, поскольку сердце оказалось сильнее воли, она поддалась искушению.
Ведь она, эта бедная покойная королева, была не только достойной принцессой, но и превосходной женщиной.
— Господин герцог, — спросила она, — не встречалась ли вам в Вене моя добрая подруга графиня фон Кёнигсмарк?
— Несомненно, сударыня, — отвечал герцог, с учтивой торопливостью вновь подойдя к королеве. — И стоило госпоже графине заговорить о вашем величестве, тотчас на глазах у нее выступали слезы. Весьма трогательно!
— Вот как? — с напряжением в голосе вскричала королева. — Трогательно? Полагаю, что мужчинам такие порывы сердца кажутся не более чем смешными.
— Сударыня, — отвечал Ришелье без тени насмешки, — соблаговолите поверить, что человека с душой очень глубоко поражает всякое проявление чистосердечного чувства, а если он добрый француз, истинный дворянин, он не может остаться равнодушным, когда речь идет о восхищении, внушаемом его государыней.
Такой ответ произвел большое впечатление на королеву; она украдкой бросила взгляд на герцога и промолчала.
Ришелье своего добился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129