Начальник давал свои объяснения, причем физиономия его становилась все более нахмуренной.
У четвертой камеры он вынул часы, перед пятой сделал пируэт на каблуках, наконец, когда подошли к шестой, заявил Шанмеле:
— Извините, господин аббат, но у меня дела, а если вы решили осмотреть все, нам не выйти отсюда раньше полуночи.
— Еще эту, — сказал Шанмеле, — прошу вас.
Он остановился перед камерой, которую занимал мужчина лет пятидесяти, долговязый, сухопарый, седеющий, с громадной копной засаленных белых волос на голове, с черноватой бородой, в которой утопала вся его физиономия, и фосфорически мерцающими из-под густых бровей подвижными глазами.
— Этот просто ужасает, — прошептал Шанмеле.
— Один из самых свирепых обитателей нашего дома.
— Ах! По-моему, он страдает.
— Сколько бы он ни страдал — все равно это мало для такого человека.
— Так что же он сделал, этот безумец?
— Он не безумнее вас.
— Тогда почему он здесь?
— Ах, господин аббат! Это дела министра и начальника полиции.
— Тайна?
— Для всех — да, для вас — нет.
— Так говорите же.
— Да ведь я спешу.
— Еще эту осмотрим, и вы меня покинете.
— Длиннейшая история.
— Вы с ней быстро управитесь. Вы такой прекрасный рассказчик!
Получив подобный комплимент, чрезвычайно польстивший самолюбию этого тигра с буйволиной мордой, начальник отошел в сторону, чтобы его не подслушали. Шанмеле последовал за ним.
Начальник остановился, с минуту откашливался и отплевывался с видом человека, который готовится начать повествование, затем, протянув руку в сторону камеры свирепого безумца, изрек:
— Вы видите там, господин аббат, человека, который не более помешан, чем я.
— Ба! Так кто же этот бедолага? Начальник покачал головой:
— Он равным образом и не бедолага.
— Тогда кто же он? — с возрастающим интересом спросил аббат.
— Один мелкий сардинский дворянин.
— Дворянин?
— Маркиз.
— Его имя известно?
— Никому не положено его знать, но я, как начальник этого заведения, знаю его.
— И как его зовут?.
Начальник было зашептал что-то.
— Нет, не говорите, — сообразив, перебил его Шанмеле. — Он сам мне скажет на исповеди.
— Вы будете его исповедовать?
— Разумеется.
— И войдете к нему?
— Завтра же.
— Но это убийца!
— Тем важнее, чтобы я исповедовал его, — сказал Шанмеле с простотой тем более возвышенной, что в глубине души он поневоле дрожал.
— Его зовут маркиз делла Торра, — сказал начальник, уже не помня или умышленно забывая о том, что только что сказал Шанмеле по поводу имени узника. — Вам знакомо это имя?
— Нет, — отвечал аббат. — Впервые его слышу. И Шанмеле сделал шаг в сторону камеры.
— Да погодите, — остановил его начальник, — дайте мне досказать эту историю.
— Да, верно, — сказал священник, — в том, что вы мне поведаете, я, может быть, найду какой-либо источник утешения для этого человека.
— Так вот. Он был греком.
— Греком? Вы же сказали, он сардинец. Начальник захохотал.
— Ох! Бесподобно! Великолепно! — выкрикнул он. — Он был греком, да, но не по рождению, а по роду занятий.
— А, понимаю, — сказал Шанмеле.
— Он был главарем банды мошенников, долгое время приводившей в отчаяние провинцию.
— Тогда ему место в тюрьме.
— О! Дворянина — в тюрьму?
— Однако же, — заметил Шанмеле, — господин регент приказал колесовать графа Горна, связанного родством с правящими князьями!
— Господин регент был безбожником и ни во что не верил, — возразил начальник, — тогда как нынешний король не желает, чтобы бесчестили знать. Так ему завещал покойный монарх.
— Оставим это, прошу вас, — вздохнул Шанмеле. — У меня другие мысли.
— А, так у вас есть мысли? Да?
— Продолжайте же, сударь, пожалуйста.
— В конце концов, переходя от жульничества к жульничеству, от кражи к краже, маркиз делла Торра… Ах, простите, забыл вам сказать, что он в своих вояжах таскал за собой особу очень красивую и весьма аппетитную, по имени…
— По какому имени?..
— Ах! Забыл, вот ведь… Подскажите же мне.
— Это довольно затруднительно, сударь, коль скоро я не ведаю, ни о ком, ни о чем вы намерены рассказать.
— Я намерен рассказать о молодой особе.
— Вот как?
— О девушке, носящей имя знаменитой женщины.
— Семирамида?
— Нет, в другом роде.
— Лукреция?
— И того меньше. Проклятье, да помогите же мне! Нечто противоположное Лукреции.
— Лаиса?
— Нет, нет, она француженка… Нинон… Вовсе нет. А! Марион! Вспомнил: Марион.
— А, в самом деле, Марион: вы ведь подумали о Делорм, не так ли, господин начальник?
— Да, господин аббат, именно так.
— Вы начитаны.
— Ну да, немного.
— Так вот, эта Марион — к слову будет сказано, по-видимому, девица прелестная, — не была такой мерзавкой, как ее любовник, и хотя он ее держал при себе, чтобы она помогала ему в мошеннических делишках, иногда она его предавала. И вот однажды, когда маркиз обобрал до нитки одного очень красивого парня, который сел с ним за карточный стол и остался без гроша, мадемуазель Марион пожалела одураченного игрока и предупредила его, что он угодил в сети к жуликам. Так и вышло, что он надавал маркизу тумаков и хотел отобрать у него свои денежки. Но было поздно: третий вор, как говорит старина Лафонтен, с тем и исчез. Я говорю «старина Лафонтен», поскольку его обычно так называют. Я уверен, что вы не любите Лафонтена.
— Ах, сударь! — покраснев, воскликнул Шанмеле. — Он писал вещи донельзя фривольные! Однако вернемся к маркизу делла Торра, господин начальник.
— Да, вернемся к маркизу. Так вот, после этого доброго поступка Марион рассталась с маркизом и последовала за красавцем-юношей.
— Тем лучше! Если он был честным человеком, возможно, она обрела свое спасение на этом новом пути.
— Ах, как бы не так, спасение! Вы сейчас увидите. Похоже, у смазливого паренька были какие-то свои тайные дела, не допускавшие присутствия третьих лиц, потому что дня через три-четыре он покинул Марион, разделив с ней те шесть или семь луидоров, которые благодаря ей же смог вернуть. Оставшись одна, не зная, что делать дальше, Марион отправилась в путь наудачу и была настигнута господином делла Торра, который ее выследил; произошла ссора, объяснение, обмен оскорблениями. Вместо того чтобы от всего отпираться, она призналась во всем, даже гордясь содеянным, да так, что делла Торра в минуту гнева убил эту бедную девушку точным ударом шпаги в самое сердце.
— О, гнусный негодяй! — вскричал Шанмеле. — Так вот какова эта знать, о почитании которой в своем королевстве так печется его величество Людовик Пятнадцатый? И как же стало известно об этом преступлении?
— Да очень просто. Марион прожила еще достаточно, чтобы успеть все рассказать. Маркиза схватили вместе с его спутником, который присутствовал при убийстве; спутник был обыкновенным жуликом, его колесовали в Лионе. А делла Торра был признан помешанным и водворен сюда, где его заперли на два поворота ключа.
Шанмеле оглянулся на делла Торра, который, заметив, что на него обращают внимание, заскрежетал зубами и скорчил яростную гримасу.
— Посмотрите, — сказал начальник, — полюбуйтесь на этого страдальца: что за злобная рожа! По зрелом размышлении я его вместо седьмого номера велю отправить вниз, в палату номер девять для буйных.
А теперь, когда я вам сказал все, что вы желали услышать, простимся, господин аббат; вот вы и осведомлены не меньше меня хотя бы в том, что касается этого негодяя. Прощайте же, господин аббат. Вы окажете мне честь поужинать со мной?
И начальник поспешил ретироваться, даже не дожидаясь ответа священника.
LXXV. СУМАСШЕДШИЙ ОТ ЛЮБВИ
Оставшись один, Шанмеле в последний раз вгляделся в маркиза делла Торра, который, скорчившись в углу своей камеры, бросал оттуда хищные, полные коварства взгляды. Аббат подумал, какой ужасной пыткой должно быть существование этого человека, который всегда один, с ним обращаются как с умалишенным, он живет с памятью о своем злодеянии, не подвергаясь упрекам, но и не находя утешения.
Шанмеле убедил себя, что ему следует подойти к этому отверженному и заговорить с ним о Боге, напомнить этому отчаявшемуся о надежде.
И вот, желая приступить к своим обязанностям пастыря, он приблизился к решетке.
Стражник, прислонившись спиной к стене камеры напротив, с любопытством наблюдал за ним и явно был готов в случае необходимости броситься к нему на помощь.
— Друг мой, — обратился Шанмеле к убийце бедняжки Марион, — я здешний священник. Достаточно ли вы раскаиваетесь, чтобы со вниманием выслушать слова, с которыми я пришел к вам?
Но делла Торра, вместо того чтобы ответить, повернулся лицом к стене и погрузился в немую неподвижность.
Шанмеле попытался пробудить к жизни эту душу, погребенную в своем отчаянии, но ничего не смог добиться.
Он подозвал стражника и сказал ему:
— Думаю, сегодня с ним ничего не поделаешь.
— Ах, господин аббат! — проворчал стражник. — Ни сегодня, ни завтра.
— А каков его сосед, помешанный из камеры номер семь? — спросил Шанмеле.
— Ну, тот — совсем другое дело, господин аббат; он от любви сошел с ума, уж очень горяч, этот придурок: день-деньской, да и ночью тоже вопит, не унимается, все проклинает тех, кто его предал.
— В самом деле? Бедный юноша.
— Он, похоже, влюблен в какую-то Юлию; когда караул его задержал в вестибюле Французской комедии, а он туда хотел вломиться силой, то в бешенстве повторял это имя; по крайней мере так говорили полицейские стражники.
— Он злой?
— Да кто ж это знает, сударь.
— Как? Никто этого не знает?
— Нет, он же вреда никому не делает, кроме себя. Только кричит без конца.
— И что же он кричит?
— А, Бог ты мой, да все то же, так все кричат, у кого самый худший вид сумасшествия.
— Ты о ком?
— О тех, которые воображают, будто они не помешанные, потому что в голове у них иной раз проясняется.
— Хорошо! — сказал Шанмеле. — Я с ним поговорю, постараюсь убедить его держаться спокойно, а не то начальник исполнит свое намерение и отправит его в подвал.
— Действуйте, господин аббат, — отвечал стражник. — Сдается мне, что этот для вас не слишком опасен.
И в самом деле, приблизившись к решетке, Шанмеле увидел молодого человека, у которого верхнюю половину лица закрывали длинные волосы, а нижнюю — светлая борода; он сидел в углу своей клетушки, найдя самое солнечное место, и, казалось, радовался этому лучу, наслаждаясь своими мыслями и своим уединением.
Сумасшедший улыбался, потупив взгляд и вертя в пальцах соломинку, которую он время от времени покусывал своими прекрасными белоснежными зубами.
С минуту Шанмеле разглядывал это лицо, которое ему показалось столь же благородным, сколь трогательным, и, взволнованный, выразил свое впечатление тремя словами:
— Ах! Бедный юноша!
Глаза умалишенного тотчас же широко раскрылись. Он сосредоточил их взгляд на священнике, который со своей стороны, по-христиански смягчившись сердцем, не спускал глаз с очень бледного лица узника.
— Ах! Боже мой! — возопил сумасшедший, одним прыжком преодолевая расстояние, отделявшее табурет, на котором он сидел, от решетки своей клетки.
Стражник проворно отпрянул в сторону, увлекая за собой аббата.
— Да что такое? — воскликнул тот, позволяя оттащить себя подальше, но продолжая смотреть на безумца.
— Он! Аббат! — воскликнул узник, повисая на прутьях решетки.
— Что ж такого? Ну да, я аббат.
— Господин де Шанмеле, это вы?
— Как, он меня знает?
— Господин де Шанмеле! Господин де Шанмеле! — кричал помешанный.
— Что с вами, друг мой?
— Само Небо вас посылает!
— Хочу надеяться, что так.
— Так вы меня не узнаете?
— Увы, нет!
Сумасшедший откинул с лица пряди волос.
— Я Баньер! — сказал он.
— Неужели? Юный послушник ордена иезуитов?
— Да.
— Баньер, который сыграл Ирода?
— Да.
— Любовник мадемуазель де Клев?
— Да, о да! — вскричал Баньер в страшном отчаянии. — О да, я им был!
И он затрясся в судорожных рыданиях, кусая себе руки.
— Мой друг, — закричал Шанмеле стражнику, — отоприте мне камеру этого бедного юноши, прошу вас, скорее!
— Но как же, господин аббат? Ведь он станет вас бить!
— О нет, нет, господин аббат знает, что нет! — взывал к ним Баньер, стараясь придавая своему голосу как можно больше ласковости.
— Да открывайте же! — потребовал Шанмеле.
— Откройте, да, прошу! — молил Баньер. — Откройте господину аббату, друг мой, и вы, господин аббат, увидите, о, вы увидите, как я буду вас любить!
— Ну да, уж он вас полюбит, как мой кот любит мышей, то бишь он вас слопает.
— Это мое дело, — отрезал Шанмеле. — Отпирайте!
— Вы приказываете, господин аббат?
— Да.
— И вы подтвердите, что сами настояли, чтобы я открыл вам дверь этой камеры?
— Я это засвидетельствую, открывайте же.
— Я обязан повиноваться вам, и я, разумеется, послушаюсь, но лучше бы и вам меня послушать: хоть палку мою возьмите.
И стражник отпер дверь, однако не преминул после каждого поворота ключа оглядываться, чтобы бросить на Шанмеле вопросительный взгляд.
Шанмеле вбежал в камеру, и Баньер с невыразимой, нежностью сказал ему:
— О, если бы я не боялся напугать вас, если бы не боялся вас испачкать, ах, дорогой мой господин де Шанмеле, как бы я вас расцеловал!
Достойный священнослужитель бросился в объятия умалишенного: то была картина, за которую много дали бы ценители любопытных зрелищ.
— Присядьте на мой табурет, господин де Шанмеле, — сказал Баньер, — садитесь и ничего не бойтесь. О, поговорим, поговорим, мне так много нужно вам сказать!
— Да, — выдавил Шанмеле с принужденной улыбкой, — поговорим, но будем говорить благоразумно.
— Э, так вы считаете, что я не в своем уме? — спросил Баньер.
— Берегитесь! — предупредил стражник. — Вот на него уже находит, сейчас он обезумеет.
Шанмеле огляделся вокруг, потом снова устремил взгляд на Баньера и слегка пожал плечами, что означало: «Увы! Будь вы в здравом рассудке, разве вы бы здесь оказались?»
— Я вас понимаю, — печально сказал молодой человек, — вполне естественно, что вы предубеждены против меня; но, выслушав мой рассказ, вы убедитесь, что я не сумасшедший.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129