.. Свод небесный со всеми звездами в нем!.. Вот какое представление о тяжести было у греков!.. Держал, - значит мог держать, - и тяжести не чувствовал!.. Привычное, легкое дело!.. И Геркулесу передал: "На-ка, подержи!.." На время, конечно, пока в сады Гесперид лазил, яблоки для него красть... И Геркулес тоже держал свод небесный!.. А для вас - яблоко - тяжесть!.. Не яблоко от Гесперид, а простое, житейское... Синап какой-нибудь, или грушовка!.. Микеланджело, по-вашему, не чувствовал тяжести, - а сколько тысяч пудов весу в его "Страшном суде"?.. Или ты и "Страшного суда" не видал?.. Однако там, кроме вашей тяжести, есть еще и "Суд" и притом "Страшный"!.. А ведь вы своих пачкунов несчастных, ни одной картины не написавших, - выше Микеланджело, конечно, ставите!..
- Выше не выше, - попробовал было вставить Ваня, - только расширились границы искусства... Чего прежде не могли, - теперь могут...
- Пухом!.. Пухом!.. - кричал в это время, не слушая, Сыромолотов. Мертвецам даже желали, чтобы земля им пухом была!.. Земля - пухом... А вы... Вы... этто... и пух даже готовы сделать таким, как земля!.. И в пухе тяжесть!.. Этто - маразм! Вот что это такое! Этто - этто - бледная немочь!.. Вы - слюнтяи... сопляки!.. Вас... Вас на тележках возить!..
- Это таких-то, как я? - спросил Ваня.
- Однако... Однако ты их защищаешь!.. Однако, - этто, - ты на их стороне!..
- Я говорил тебе, что есть... - уклонился от ответа Ваня.
- А ты?
- О себе самом я тебе не говорил...
- Однако... Я вижу это по тону!.. По тону вижу!.. Где картины их?
Спросил так быстро и настолько переменив голос, что Ваня не понял.
- Чьи картины?
- Эттих... эттих... современных твоих?.. Венец и предел!..
- Сколько угодно!..
- Картин?.. С каким-нибудь смыслом?.. Со сложной композицией?.. Картин, которые остаются?..
- Э-э... картины!.. Это - брошенное понятие... - вяло сказал Ваня.
Марья Гавриловна принесла в это время кофе, которое неизменно после обеда пил Сыромолотов, и взгляд, которым она обмерила обоих, был явно тревожен. Она не понимала, о чем говорят теперь отец с давно не видавшим его сыном, но слышала, что отец так же серчает и теперь, как и в первый приезд Вани, и так же, как тогда, нужно бы и невозможно упросить его быть ласковей.
- Как этто - "брошенное понятие"?.. - очень изумился отец, глядя на Ваню зло и остро.
- Теперь - находки, а не картины... Открытия, а не картины... Одним словом, - разрешение таких задач, которые...
- А что же такое была картина... и есть!.. Она тоже была... и осталась!.. Находкой!.. Открытием!.. И во всякой картине решались технические задачи... Но они были соз-да-ния духа!.. Они были твор-че-ство!.. И они оставались... и жили столетиями... И живут!.. А теперь?..
- Теперь?.. Теперь есть очень много очень талантливых художников... И они вполне современны... И это их достоинство...
- Ого!.. Ого!.. Очень много!.. И очень талантливых!.. Ты... этто... шутя?.. Шутя, может быть?.. Вообще опять говоришь, или этто... ты сам?..
- Нет, и не шутя, и сам...
- Очень много и очень талантливых?.. Этто... этто... кто же такие?.. Да ты... понимаешь ли, что ты говоришь?
Ваня пожал плечами.
- Что же тут такого ужасного!..
- А то у-жас-но, - что я... на тридцать пять лет старше тебя... этого пока еще не говорю!.. Я еще не говорю, а ты... сказал!.. Я иду по улице... этто... иду и не говорю... и даже не ду-ма-ю... Да, даже не думаю!.. "Какая масса..." или: "Как много молодых людей теперь появилось!.." Не-ет!.. Я думаю: "Как много дряхленьких!.. Как много слабеньких!.. Какая масса недоносков разных... Неврастеников явных!.. Худосочных!.. Какие все вырожденцы!.. И отчего это?.." Вот что я думаю!.. Это я просто как человек так думаю... А как художник... как ху-дож-ник я и теперь не думаю и... не говорю, что много талантов... Откуда такой наплыв?.. С луны?.. Есть тьма подражателей, эпигонов, статистов, свистунов всяких, но талантов... Талантов - два-три, - обчелся!.. А в твои годы... ого!.. В твои годы, знай! - я думал, что только один настоящий, подлинный и прочный талант и есть в Россиия!.. Вот что я думал!.. И если так не думает каждый молодой художник, - пусть он бросит кисти, пока не поздно, - да!.. Пусть идет в писцы, а красок ему незачем портить! Пусть идет в циркачи... да!.. В борцы!.. Да!.. Ты думаешь, я не знаю, что ты делал в Риме?.. Я знаю!.. Писали мне!..
- Гм... Знаешь?.. Тем лучше... - катая хлебный мякиш в толстых пальцах, сказал Ваня, не глядя на отца, и добавил ненужно: - Кто же тебе это писал?
- Кто бы ни писал, - значит правда?
- Что выступал в римском цирке?.. Что же тут грешного?.. Коммод был император, - не мне чета! - однако и он выступал в том же римском цирке!..
- А Мессалина!.. Мессалина!.. - почти задохнулся старик. Мессалина... императрица была, однако продавалась, говорят, солдатам... сволочи всякой!.. По сестерции!.. По сестерции за прием!..
- Да, конечно... Императрица могла бы продаваться дороже, - протрубил Ваня спокойно.
- Этто... этто... это...
Сыромолотов был явно взбешен почти в той же степени, как тогда, когда Ваня нечаянно застал его на крыше за этюдом; и, как тогда, сдержавши себя нажимом воли, спросил вдруг, отвернувшись:
- А вещи твои?
- В гостинице... где я остановился, там и вещи, - старался тщательнее округлить хлебный шарик Ваня.
- Ага!.. Рассудил, что так будет лучше?.. - поднял брови отец.
- Да-а... Потому, во-первых, что я ведь теперь не один...
- А-а!.. Так... Товарищ?..
- Женщина... Да... Конечно, товарищ...
- Гм... женщина?.. Художница?..
- Не-ет... То есть в своем роде художница, конечно... Акробатка... Очень высокой марки... Воздушные полеты... на приборах, разумеется, а не на моторах...
- Акро-батка?.. Этто... этто... (Сыромолотов два раза с усилием глотнул воздух)... этт... Сестра Аберга?.. Фрейлин Аберг?.. А-а?
- Шитц... Эмма Шитц!.. Известная...
- Но немка, немка!.. Все-таки немка!..
- Немка... Только она - русская немка... Из Риги...
- Шитц?.. Ши-итссс! - с присвистом и ужимкой повторил Сыромолотов. Тты все-таки хорошо сделал, что остановился в гостинице!.. Да!.. Хвалю!.. У тебя все-таки есть такт!..
- У меня хватит такта и уйти! - сказал Ваня, улыбаясь почему-то и подымаясь.
Отец поднял плечи, развел на высоте их руками...
- Как находишь!.. Как находишь, так и поступай!.. Как находишь! И всегда поступай, как находишь!.. Держись эттого только!.. Да!.. Всю свою жизнь... Да!..
И Ваня ушел.
Он не приходил к отцу потом несколько дней, и тоскующая Марья Гавриловна, все его ожидавшая, принесла Сыромолотову случайно подобранную на базаре новость, что Ваня купил старый двухэтажный дом, кварталах в четырех от дома отца на том же Новом Плане, и теперь занят его ремонтом.
Если бы самому Ване, когда он ехал с Эммой на родину, сказали, что он купит дом в четырех кварталах от дома отца, он рассмеялся бы так же весело, как Эмма, когда он сказал ей, что купил дом. Этот случай с покупкой дома был одним из тех неожиданных для него самого поступков, на которые он жаловался впоследствии Худолею.
Почему именно в тот раз, когда он шел от отца, придавливая грузом своего тела гибкие доски тротуара, кинулся ему в глаза (и приковал) коричневый указательный перст на беленом железе, упершийся в совершенно ненужные ему два слова: "Дом продается", - почему он так притянул его к себе, этот неискусно намазанный перст, Ваня не понимал. Но, зайдя тогда же к хозяину, отставному чиновнику, дряхлому, с больными красными глазами, он приценился к этому дому шутя, и, когда оказалось, что если он примет на себя закладные, то доплатить за дом придется всего девятьсот рублей (у него же было тысяча семьсот), Ваня сказал просто и весело:
- Что же, вот возьму да куплю!.. Тем, кто у вас не купил его, назло!..
- И не ошибетесь! - замигал перед ним красными глазами хозяин: - И не ошибетесь!..
Однако смотрел на него недоверчиво: ясно было, что этот молодой и красивый и крайне здоровый шутит: зачем ему дом в такой глуши?
Но на другой же день, тайком от Эммы, Ваня вместе с ним был в конторе нотариуса Кугутова, с очень деловым видом познакомился с закладными, по которым надо было платить проценты, прослушал купчую, бойким неошибающимся слогом и кудрявым почерком написанную на орденом листе лиловатой бумаги, расписался в какой-то толстой книге, что получил ее... Деньги чиновнику со слабым зрением и катаральным лицом уплатил полностью, расходы же по купчей принял на себя только в половинной доле, и вышло что-то не так уж много; а так как бывший владелец, вместе с женою, тоже болезненным и отставным существом, разделавшись с домом, уезжал к сыну в Казань, то Ваня, дня через три после покупки, пригласил Эмму отпраздновать новоселье.
"Свой дом" - для женщины, кто бы она ни была, хотя бы и акробатка из цирка, имеет иногда тайный, но чаще явный - тот же самый смысл, как гнездо для птицы, и, рассмеявшись сначала словам Вани, как шутке, потом весьма энергично обругавши его за сумасбродство, Эмма тут же собралась все-таки смотреть покупку, и, если не самый дом, то большой тенистый старый сад при доме (не меньший, чем у отца Вани) ей понравился чрезвычайно, и как только уехали из него старые хозяева в Казань, она очень бурно и умело, как и не ожидал от нее Ваня, принялась за ремонт дома сама, ладилась с белильщиками, плотниками, малярами, - такие способности выказала к этому, точно целую жизнь с колыбели только и занималась ремонтом старых домов. Даже и расходы все до копейки записывала аккуратно, и на четвертый или пятый день своих хлопот стала уж говорить: "мой дом"...
И под ее руководством, часто крикливым и неособенно вразумительным, не больше, как через две недели, дом имел приличный, почти новенький вид, и она уж говорила Ване, кружась и щелкая пальцами:
- Das ist sehr gut!.. А?.. Теперь мы купим автомобиль и каждень, каждень, каждень будем катать - фю-ю-ю!.. Нах Южберег! На море: купаться!.. Это паршивый, такой паршивый твой город: нет река!
Правда, здесь речка хоть и была, но такая узенькая и мелкая, почти пересыхающая летом, что купаться было негде. Но зато Эмма завела ванну и душ и, расположившись во втором этаже дома, как в привычном для нее цирке, в балки потолка в самой большой комнате приказала ввернуть крюки для своих трапеций. В этой же комнате, где как раз было много и света, поместил и Ваня свой мольберт, и неизвестно, почему это произошло: от сознания ли, что он в "своем доме", или причина была другая, только он принялся за брошенную было живопись с жаром, работал, как он сам говорил, "со сжатыми зубами" - и это в то время, как Эмма, тренируясь, вертелась на трапециях и заботливо тянула его к гирям.
Странная чета эта - Ваня и Эмма, - скоро заставила говорить о себе город. Ваня кончал реальное здесь, только жил не у отца, а в интернате, и его многие знали, а история с покупкой дома показалась всем очень загадочной и наводящей на размышления, иных на дешевые насмешки, а иных даже на грусть. Так, один из учителей Вани, педагог из новых, известный передовыми идеями, встретясь как-то с ним в писчебумажном магазине, куда он зашел за тюбиками кадмия, сказал громко, горестно и ясно порицающе:
- Рано... рано, батенька мой!.. рано сделались вы рантье!
И Ваня даже не нашел, что ему ответить, этому своему учителю, только поспешно с ним попрощался и вышел из магазина.
Но где с большим, искренним и нескрываемым любопытством следили за тем, что делалось в доме Вани, - это у его отца.
Марья Гавриловна, когда шла на базар за провизией, даже сознательно делала порядочный круг, только бы пройти мимо новокупленного дома Вани, и о том, как подвигался ремонт, и об Эмме, которую она видела очень близко, осмотрев ее, как женщина женщину, зорким и ревнивым взглядом, - она с большим оживлением рассказывала Сыромолотову; а когда Эмма наняла прислугу, пожилую и рябую бабу Настасью, Марья Гавриловна не замедлила познакомиться с ней, не сказав ей, кто она сама и где служит, - и узнала от нее, что хозяева ее - люди совсем пустые - артисты, - нынче здесь, завтра там, - что половина комнат у них пустая, даже не на что завести обстановку, какую надо, - хозяин полдня возится с гирями, - и, видно, силкой бог не обидел, - полдня малюет, хозяйка - немка, все качается в комнате на качелях.
И как своему бывшему учителю не угодил Ваня тем, что очень рано, по его мнению, "стал рантье", так и Марья Гавриловна никак не могла примириться с Эммой и, передавая о ней Сыромолотову, говорила решительно и скорбно:
- На-шел же такую!..
И чаще так, - не его виня, а ее:
- Напалась же на него такая!..
Но, к удивлению ее, старик только улыбался, когда слышал это, и однажды вечером, - уже в девятом часу, - попросил вдруг Марью Гавриловну, чтобы она показала ему, где дом его сына.
Однако Марья Гавриловна сразу застыдилась страшно:
- Ну что вы, Алексей Фомич!.. Как же это возможно, чтобы нам вдвоем на улице показаться... ночью!..
- Какая же ночь теперь?.. Вечер!.. - возразил Сыромолотов. - И почему же это невозможо?
- Да мало ли что говорить станут?.. Что это вы?
- А что же такое именно говорить станут? - захотел узнать Сыромолотов, но Марья Гавриловна уже выбежала из комнаты, как птица крыльями взмахнув руками.
Однако минуты через две была уже одета сама и ему принесла из прихожей пальто, шляпу и палку.
Это было действительно в первый раз за все три года, которые прожила у него Марья Гавриловна: Сыромолотов всегда выходил из дому один, - теперь же они чинно шли по деревянным мосткам по улицам, слабо освещенным фонарями, и Марья Гавриловна командовала:
- Теперь сюда!
Или:
- А теперь налево!
Или, наконец, почему-то тихо:
- А теперь вот еще один-единственный этот квартал, и придем...
Сыромолотов шел молча.
Только один раз он, по привычке, предупредил ее взволнованно громко, как за чаем: "Чихну!" - и чихнул на весь, пожалуй, Новый План.
Но когда они подошли, наконец, к дому Вани, выходившему фасадом на улицу, Сыромолотов очень внимательно оглядел его, заходя справа и слева по тротуару другой стороны улицы. В верхнем этаже освещены были три окна, и на среднее начала падать вдруг колеблющаяся тень.
- Качается! - тихо и скорбно сказала Марья Гавриловна, покачав головой.
- Ателье художника Сыромолотова - fils! - громко и отчетливо сказал Сыромолотов и, перейдя через улицу, которая была тиха и пустынна, и постояв немного у самого дома, вдруг очень похоже, протяжно и с завываньями замяукал, как мартовский кот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51