.. Ждала платья, которое заказала, и только поэтому осталась... Передать задаток за аренду могла бы, кажется, в полчаса - главное, не было готово платье... Но разве нельзя было не дождаться платья? И разве трудно было завезти задаток вечером, накануне того дня, как он уезжал с греком?.. Тогда они поехали бы вместе... И разве, была бы она с ним, пустила бы его в море на этом ялике?.. И черт не взял бы грека, если бы он поехал один в Куру-Узень... Что там показывать? Каменоломня, печь... Но вот... Аренда, платье, Наталья Львовна, - Наташа, - и в результате погиб Макар, и сейчас погибнет он сам.
- Ку-пец! - вдруг крикнул Афанасий. - Тыщу рублей дашь, буду гресть, не дашь, - брошу!
- Дам! - Поспешно отозвался Федор.
Он испугался, взглянув на матроса: глаза, как у Макара, когда он тонул, и такие же обтянутые скулы и желваки на заскульях, и нос утиный, мокрый... Макар!.. Только ростом был выше тот, но неизвестно было теперь, когда он привязан к скамейке канатом, какого был роста матрос.
Вот он весь сморщился от злой, ехидной усмешки и хрипнул:
- Дашь?.. Вот сволочь!.. Знает, что обоим амба - дает тыщу!..
- А-а? - недослышал Федор.
Но матрос только глядел на него сумасшедшими белыми Макаровыми глазами и качал головой, будто голова у него дрожала...
От этого в первый раз за всю жизнь, какую он помнил, как-то по-особенному, до потери себя самого, страшно стало Федору, и, отвернувшись, он крикнул во весь голос, какой еще оставался:
- На-та-ша-а-а!
Крикнул в берег, в твердую землю, по-последнему, по-детски, как ребенок кричит единственное свое слово: "Мама!", когда охватит его испуг.
- Ду-у-ра-ак! - в тон ему крикнул и Афанасий. - Услышит тебя канаша твоя!..
Но от своего крика немного успокоился Федор, только это была не та успокоенность, когда яснее становится жизнь. Это была другая, совсем противоположная ей успокоенность от ясного сознания близости смерти. Такая успокоенность бывает у тех, кого везут на место казни. И если за минуту перед тем была еще досада на Наталью Львовну, теперь была уже примиренность со всем, даже больше: Наталья Львовна представлялась плачущей горько, и хотелось как-нибудь ее утешить... Но появилась странная мысль: кому же теперь все останется?.. С Натальей Львовной не венчаны, Макара нет... И, точно подслушав его мысль, крикнул Афанасий:
- Федор! Половину обзаведения свово дашь если, - буду гресть... Не дашь, - брошу!
Федор только поглядел на него, и показалось, что в белых Макаровых глазах не брызги, а слезы.
Отвернулся, поглядел на берег... Очень знакомое что-то отчертилось там, где уже не было моря.
- Куру-Узень! - крикнул хрипло Федор.
Знакомы были очертания гор над этой деревней, хотя деревни самой он не мог разглядеть из-за брызг и пены.
- Давно пронесло! - отозвался матрос.
- Баркас там есть! - спустя минуту прохрипел Федор.
- Черт ли в том баркасе! - спустя полминуты ответно прохрипел матрос.
Больше они уже не говорили. Больше нечего и не о чем было говорить. И уж совершенно охрипли, крича и зажимая поглубже последние силы и последнее тепло тел: может быть, пригодятся еще. Гребли несогласно, забирали неглубоко... Гребли, как машут крыльями подстреленные птицы, думая, что уйдут от того заряда дроби, который уже сидит в их телах, если будут махать крыльями, или как бегут, хрипя, загнанные лошади, пока с размаху не упадут и не издохнут...
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
ИРТЫШОВ У СВОИХ ХОЗЯЕВ
В каждом губернском городе было свое "Жандармское управление"; здесь оно занимало скромный с виду двухэтажный дом внутри довольно обширного двора.
Оно и не должно было щеголять выставочной внешностью; совсем напротив, оно призвано было таиться в тени, как будто его и нет совсем.
Только отсюда должны были видеть и слышать все, что делалось и говорилось и в этом губернском, и в других городах, и даже деревнях Таврической губернии, а сюда кому и зачем можно было позволить смотреть?
Этот затененный особняк очень тщательно охранялся от постороннего глаза и, конечно, ушей, как днем, так особенно ночью, но, уйдя из квартиры учителя торговой школы Павла Кузьмича, Иртышов пошел не на вокзал, чтобы оттуда куда-то уехать, а сюда, в притаившийся особняк.
Зачем же? Чтобы подстеречь кого-нибудь тут и выпустить в него, сколько удастся, пуль из револьвера, как это было принято у эсеров? Нет, затем, чтобы доложить кое-что жандармскому ротмистру Жмакову, получить от него командировку в другой город, а главное деньги, которые он считал заработанными.
"Что же они, черти проклятые, делают? Ведь не на что жить!" - почти бормотал он, а не только думал, возбужденный неожиданным появлением сына, Сеньки.
Днем он не мог бы сюда идти, потому что примелькалась многим в этом городе его долговязая фигура, его рыжая борода, его весьма порыжелое пальто и кепка.
Он и теперь по довольно плохо освещенной улице шел с опаской и оглядкой, тщательно подняв воротник, упрятав в пальто бороду, сознательно сутулясь и изменив свою торопливую походку на медлительную, стариковскую. Даже старался прихрамывать на левую ногу.
Разумеется, калитка таинственного двора была заперта, но он знал, куда надо было постучать слегка, чтобы перед калиткой появился дежурный, которому нужно было вполголоса, притом оглядываясь по сторонам, сказать, что необходимо видеть ротмистра Жмакова, назвать свою подлинную фамилию и подтвердить это особой бумажкой, имеющей вид книжечки, выданной отсюда же и не только за подписью ротмистра, но еще и с приложением печати.
Бумажка эта, конечно, могла быть у него украдена кем-нибудь или вообще так или иначе изъята, и с нею сюда, в потаенный особняк, мог бы проникнуть кто-нибудь другой, чужой, совсем не Иртышов, поэтому дежурный проверил его по фотокарточке, и только тогда пошли доложить Жмакову, имеет ли он желание принять одного из сотрудников, который пока дожидается сейчас в дежурной комнате.
Разрешение было получено, и Иртышова ввели по лестнице на второй этаж в кабинет ротмистра Жмакова.
Когда человеком недовольны, то, если даже и тщательно скрывают это, недовольство всегда прорвется; Жмаков же не скрывал своей неприязни к Иртышову, едва он вошел; не могла же ведь появиться и застыть на его полном круглом лице презрительная гримаса раньше, когда он сидел один за своим письменным столом и просматривал какие-то бумаги.
Это был человек лет сорока, вполне устоявшийся в жизни, давно привыкший к своей службе. Все в нем, - и черные, короткие, торчком стоящие волосы на голове, и небольшие, тоже черные, усы, и глаза с намеренным прищуром, и нос, несколько похожий на утиный, - знало себе цену.
Усталости, обременения сложными делами Иртышов не заметил на лице ротмистра. В открытом серебряном портсигаре Жмакова было много папирос, Иртышову же очень хотелось курить, почему подумал он вполне уверенно, что вот сейчас протянет ротмистр ему портсигар, однако не протянул; даже и руки не подал, даже и не ответил никак на его "здравствуйте, господин ротмистр", только чуть кивнул головой и не предложил сесть.
В кабинете было очень уютно, - особенно по сравнению с квартирой учителя Павла Кузьмича: прекрасный кожаный диван, на который падал свет от лампочки сверху; ковер во весь пол; письменный стол, как успел разглядеть еще раньше Иртышов, был из чинары, настольная лампочка под красивым фарфоровым абажуром; окна завешены толстым темно-синим драпри.
- Вы что это там наделали у художника? - спросил брезгливо Жмаков, чем очень изумил Иртышова, который совсем не ожидал такой его осведомленности.
Желая проверить, так ли он понял Жмакова, Иртышов спросил, стараясь соблюсти непринужденность:
- Не совсем понял я, о каком художнике вы говорите, господин ротмистр.
- Отлично вы поняли, надеюсь, что я говорю о Сыромолотове, - взглянув на него презрительно, процедил сквозь зубы Жмаков и закурил папиросу.
- Этих художников двое - папаша и сынок, - намеренно тянул Иртышов. В доме сынка у доктора Худолея я находился несколько дней с вашего ведома, но...
- Будет наводить тень на плетень! - резко сказал ротмистр. - Отлично вы знаете, о чем я говорю! Тоже выкинул фортель! А за коим, спрашивается, чертом? Картиной этой сам великий князь интересовался.
- Ах, вот вы о чем!
Иртышов не зря оттягивал ответ: ведь его надо еще придумать, и он придумал и сказал, с виду возмущенно:
- Разумеется, всякий реагирует по-своему, а я - как мне в голову пришло... Дело в том, что слыхал я краем уха неодобрительный отзыв этого самого художника - папаши - о великом князе: - дескать, и такой он и сякой, и хотелось мне вызвать его на аффект, чтобы у него публично вырвалось, а не то чтобы семейно... Вот какая была у меня цель!
- Можно сказать, - наплел! - презрительно отозвался на это ротмистр, чем подхлестнул Иртышова, который с большой горячностью продолжал:
- Кроме старого художника тут был и его сынок и порядочно еще всякого народа, пригретого Худолеем. Разве не мог я ожидать, что они себя тут-то именно и покажут, вывернутся наизнанку, а? Ведь зачем-нибудь вы меня направили к этому святому до глупости Худолею? Должен же я был, чтобы не упускать удобного момента, подвинтить их до приличного градуса. Оказывается, вот, видите ли, не угодил!
- Черт знает что у вас в голове! - на этот раз как бы даже задумчиво сказал ротмистр, но Иртышов повысил голос:
- Жизнью рисковал! Ведь убить меня мог этот Сыромолотов, если бы другой, сыночек его, не спас! А вы к этому так отнеслись, господин ротмистр, как будто и риска никакого не было! Был и не тогда только риск, а до сего времени за свою жизнь опасаюсь, вот что я вам хотел сказать. Где бы меня ни увидел теперь этот живописец, он из меня обещал щепок нащепать и нащепит, я в этом уверен! Поэтому я и пришел к вам...
- Ну, вот, - оказалось, что только поэтому и пришел, а тоже притворился дохлым бараном: о каких художниках я говорю! - не глядя на Иртышова, делая вид, что занят какою-то бумагою, проговорил Жмаков с откровенным презрением.
- Пришел я за другим, конечно, не в связи с этим, - вызывающим тоном подхватил это замечание Иртышов. - Мне, - как вы сами понимаете, надеюсь, - надо отсюда уехать, - так вот командируйте куда-нибудь и денег дайте.
При этом он оглянулся направо и налево на стулья, желая дать этим понять Жмакову, что уж пора предложить ему сесть, что уж достаточно он стоит перед ротмистром, однако Жмаков, отлично его поняв, поглядел на него так строго, что он непроизвольно вытянулся и опустил руку, которой нервно теребил одну и ту же пуговицу своего пиджака (пальто и кепку оставил он внизу).
- Командировать?.. Для этого надо было сначала зарекомендовать себя дельным сотрудником, а не так, - сказал Жмаков.
- Как же так "зарекомендовать"? - вдруг перешел на полголоса Иртышов. - А разве я не старался... Даже с опасностью для собственной жизни? Ведь если они обнаружат меня, то мне - готовая от них пуля в спину!
- Ну, так уж и пуля! За что именно? - издевательски усмехнулся ротмистр.
- Как же так за что? Прежде всего за Петровых, конечно, с завода Анатра.
- Ну, Петровы и раньше вас были у нас на заметке.
- Однако же арестованы не были!
- Выжидали, чтобы не одних Петровых, только и всего. Всякому овощу свое время.
- Всякому овощу, конечно, однако же я форсировал это дело... Также и на фабрике Эйнем я работал.
- Вы еще гимназиста Худолея вспомните!
- Конечно, и его я мог бы вспомнить... У него еще приятель остался Лучков, о нем я вам докладывал... А в общем, разумеется, либералов сколько угодно, - хоть пруд пруди... Весь педагогический персонал торговой школы, например, как на подбор либералы, только что поводов для ареста нет... Одним словом, я насчет командировки куда-нибудь в другой город и хотя бы рублишек сто деньгами.
Последнее Иртышов сказал с возможной для себя небрежностью, но Жмаков повторил удивленно: "Сто?" - и поглядел на него, высоко подняв довольно густые прямые брови.
- Разве сто - это так много? - счел нужным в свою очередь удивиться Иртышов.
- Таких кредитов у нас в данное время не имеется, - сухо проговорил Жмаков. - Что же касается командировки, то...
Тут он продолжительно затянулся папиросой так, что Иртышову почти непереносимо захотелось протянуть руку к его портсигару, и, чтобы удержаться, он спрятал руку назад. Однако важно было, что именно скажет ротмистр, а он медлил, чем заставил Иртышова затаиться в ожидании.
Вот ротмистр начал барабанить пальцами по столу, смотря при этом куда-то поверх красивого абажура настольной лампочки, наконец закончил:
- Особой надобности в этом в данное время тоже нет.
- В таком случае вы желаете, значит, чтобы меня здесь прикончили? фистулою выкрикнул Иртышов.
Жмаков поморщился и покосился на дверь.
- Вы преувеличиваете, - сказал он. - Приканчивать никому нет никакого расчета.
- Я вас просил командировать меня! - настойчиво повторил Иртышов.
- А я вам уже сказал, что некуда: все подобные места заняты, притом более для нас подходящими людьми.
Это сказано было сухо и как бы окончательно; Иртышов несколько мгновений молчал, пока не собрался с духом заговорить просто о деньгах.
- В таком случае дайте хотя бы... рублей семьдесят.
- Семьдесят? - удивился ротмистр точь-в-точь так же, как и при слове "сто".
- А что же тут такого! Ведь жить же мне надо чем-нибудь? - зло проговорил Иртышов и так зло поглядел при этом на ротмистра, что тот снова забарабанил пальцами и сказал, подвигая к себе свой блокнот:
- Сорок рублей выпишу, - больше будет нельзя.
- Только сорок?
- Только сорок, - повторил Жмаков и, ничего не сказав больше, протянул ему бумажку, на которой написал несколько слов.
К кому обратиться с этой бумажкой, Иртышов знал: не раз случалось ему получать здесь деньги.
Уходя от Жмакова, Иртышов не сказал ему "до свиданья, господин ротмистр", - вообще вышел безмолвно, а Жмаков даже не проводил его взглядом.
Получив по его записке сорок рублей, Иртышов уходил из таинственного особняка гораздо более спокойным, чем был, когда входил, но прежде, чем оставить железную калитку и отдаться мраку и неизвестности улицы, мелкому назойливому дождю и разным неприятным возможностям, вроде встречи с родным сыном, Иртышов с минуту вглядывался направо и налево.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51