На море же, где шел ялик, совсем не могла смотреть Наталья Львовна, потому что шоссейная дорога на Куру-Узень, очень выбитая и местами грязная от незадолго до того бывших дождей, шла по долине, и моря из-за довольно высокой гряды холмов с нее даже не было и видно.
В Куру-Узени на известковой печи и в каменоломне Макухина работало человек десять, а Рожнов, молодой еще малый, но разбитной, грамотный, был там у них за старшего.
Что собирается приехать хозяин с покупателем, там не знали. Но если печь была не близко от берега, то каменоломня зато на берегу, и отсюда заметили ялик.
Рожнов же, который так недавно нанимал этот ялик, узнал его и поднял крик:
- Братцы! Да ведь это же никак тот самый ялик, каким я сюда намедни доставился!
Кое-кто из рабочих пригляделись, и один, поглазастее, сказал уверенно:
- Тот самый!
А другой подтвердил:
- Не иначе, как тот!
- Значит, Афанасий-рыбак там на нем! - И Рожнов хлопнул себя от жалости руками по бедрам.
- Была бы труба подзорная, сразу бы видно было, есть там кто, или уж волной снесло.
Глазастый, которого звали Данилой, долго вглядывался, напрягаясь и даже вытянув шею, наконец сказал:
- Есть!.. И похоже - не один, а будто двое.
- Двое? А гребут они, не замечаешь? - встревожился Рожнов.
- Незаметно... Похоже - несет их.
- Неужто пропасть должны люди? А? Братцы! - почти простонал Рожнов. Поэтому, значит, весла, что ли, у них выбило, а? Не иначе там Афанасий! Кто другой, не знаю, а повез Афанасий, как и меня, - его ялик! Выручать надо! Что ж мы стоим?
- А как же мы можем? - начал думать вслух Данила. - Баркас если спустить за ними, то и наш баркас таким же манером унесть должно.
- Баркас? Унесть?.. Нешто мы его к берегу не направим всемером? Должны вполне направить, - Афанасию канат кинем, на буксир возьмем... Ну, братцы, что же? Жена, трое ребят у Афанасия, - я их всех знаю, - сироты останутся! Бери весла, братцы! Скорей!
И Рожнов, не оглядываясь на других, побежал вниз, к баркасу, вытянутому далеко на берег. Там же, под навесом, лежали и весла. На этом баркасе вывозили отсюда камень - красный гранит - в город. Это была крепкая посуда на три пары весел.
Глазастый Данила посмотрел еще раз на ялик и сказал:
- А может, они там закоченели оба... - Но все-таки побежал тоже к баркасу, а за ним остальные.
Все были одеты тепло, - успели одеться, - все знали Афанасия-матроса; кое-кто ворчал и на него, и на Рожнова, и на Данилу, однако очень быстро, как этого требовало дело, спустили баркас на воду и взялись за весла. Рожнов сел на корме. Он снял шапку и перекрестился трижды, и все тут же перекрестились серьезно и истово.
- Догоним! - бодро прокричал Рожнов. - А ну, братцы!
И шесть весел пошли враз отталкивать вперед и вперед неуклюжий с виду, но легкий на ходу баркас, а гребцам изо всех сил помогал бора.
Грести умели все, - еженедельно приходилось это делать, а по воскресеньям они рыбачили, - у них были и сети и крючья на большую рыбу; к морю они привыкли, хотя были здесь пришлые, - больше из черноземных губерний. Но море было слишком злое теперь и перекатывало с волны на волну тяжелый баркас, как будто он не имел никакого веса.
Через пять минут все были обрызганы с головы до ног, и на дно баркаса захлестнуло воду, но в то время как гребцы сидели спиной к ялику, какой собрались догнать, Рожнов, то и дело поднимаясь для этого, не выпускал ялика из глаз и, - было ли это правдой или нет, - так часто кричал: "Догоняем, братцы!", что когда крикнул он радостно: "Вот он!" - все тут же повернулись и все оглянулись, как по команде, но увидели только плотную сетку водяной пыли, а не ялик, подниматься же с места можно было только их рулевому, а не им, они, чтобы подняться во весь рост, должны были бы выпустить весла из рук.
Свирепый ветер бил Рожнову в спину и в затылок, - им в лицо: им трудно было дышать, им слепил глаза ветер.
Двое из них - Данила и Севастьян - были каменотесы: молотком и зубилом они превращали бесформенные глыбы камня в прямоугольные плиты, отбивали "лицо" для облицовки стен. Работа эта была тяжелой и кропотливой, но она ценилась, конечно, выше, чем работа простых каменоломщиков, однако всякая вообще возня с глыбами камня требовала прежде всего крепких мышц и большой сноровки, и все семеро на баркасе были кряжистый народ.
Гребли они умело и споро; бора им помогал, - он был попутный, мачты на баркасе не было. Когда Рожнов закричал: "Вот он!" - ялик Афанасия был действительно близко, и минут через пять Рожнов уже мог разглядеть Афанасия.
Он крикнул ему:
- Э-эй! Афа-на-сий!
Крик его долетел, - донесло ветром. Лицо Афанасия было повернуто к нему, но если он что и кричал в ответ, расслышать было нельзя. Повернута была к Рожнову и голова другого, какого-то незнакомого, бритого...
- Актера везет! - прокричал Рожнов своим. - А может, немца!
И деятельно начал одной рукой разматывать канат, другой продолжая править.
Только когда баркас подошел к ялику не дальше, как на двадцать шагов, и гребцы старались обойти его с кормы, чтобы удобней было бросить конец, до них донеслось придушенно слабое: "Рожнов!.. Братцы вы мои!.. Рож-но-ов!"
Это силился кричать хриплым голосом тот, другой, кого вез Афанасий, бритый, принятый Рожновым не то за актера, не то за немца, - и Рожнов первый, а за ним и другие узнали, что этот бритый - их хозяин Федор Макухин.
- Держись, Федор Петрович! Выручим! - обрадованно обнадежил Рожнов Макухина и, поймав момент, бросил ему, так как был он ближе к корме баркаса, мокрый, с узлом на конце, канат.
Гребцы дружно огибали ялик, чтобы его могло прибить к борту баркаса, чтобы можно было снять и Макухина и Афанасия с ялика на баркас.
Это было трудно сделать, но близость помощи удвоила силы погибавших, - полуокоченевшие, они начали двигаться; волною вскинуло ялик почти вровень с бортом; они перевалились наполовину, их подхватили, и они мешками свалились на дно баркаса между скамеек. Афанасий оказался даже в состоянии помочь Рожнову взять ялик свой на буксир...
Трудно было справиться с этим. Спорили, не захлестнет ли ялик вода, можно ли с таким лишним грузом дотащиться до берега, но Афанасий умолял, обнадеживал, - взяли.
Однако впереди пенилось и бурлило открытое море, и туда же, куда несло только ялик, несло теперь борой и баркас. Нечего было и думать повернуть его и идти обратно против бури; нельзя было подставлять ей и свой борт; можно было только править так, чтобы выгресть к пологому берегу довольно далеко от каменоломни, но все-таки в том же заливе.
Очень скоро пришлось бросить ялик, и даже сам Афанасий первый начал кричать Рожнову:
- Руби канат! Ну его к черту!.. Руби канат!
Рубить было нечем, - перерезал ножом. Ялик помчало.
Прячась за высоким бортом баркаса от ветра, Федор Макухин все-таки крупно дрожал. Он пытался сдерживаться и не мог. Он был одет легче, чем Афанасий, и промок до последней нитки. Он не вмешивался ни во что больше, попав на баркас. Он предоставил действовать тем, кто его спас уже больше чем наполовину и может, - в это он верил твердо, - спасти до конца.
Он видел, как гребут Данила и Севастьян, - он пристроился у ног Данилы, упершись спиною в борт баркаса, а его каменотесы сидели на одной скамье. Они откачивались и наклонялись точно, размеренно прижав к груди щетинистые подбородки - бурый у Данилы, желтый у Севастьяна. Глаз их почти не было видно. Их пальцы с черными ногтями были в ссадинах от осколков камня, и теперь эти ссадины разъедала, конечно, соленая морская вода, но они терпели это и должны были вытерпеть...
Рожнова тоже было видно Федору из-за спин другой пары гребцов. От почти сросшихся черных бровей вид у него, молодого, и всегда-то был суровый, а теперь он посуровел еще больше: он правил баркасом, а чтобы править им в бурю, нужны были и сноровка, и сила, и верный глаз...
"Какие ребята! Какие люди! Цены им нет!" - думал Макухин, стремясь как-нибудь сохранить в себе тепло, стараясь не дрожать и все-таки стуча зубами.
Афанасий только тогда свернулся на дне баркаса в клубок, когда в последний раз проводил глазами свой ялик. Федору видно было только его спину в просвет между ногами другой пары рабочих. Лицом он повернулся к Рожнову, и, должно быть, тоже била его дрожь...
Наклонялись и откачивались два подбородка - бурый и желтый; приближались и удалялись черные ногти и ссадины на руках; скрипели уключины; свистел и шумел ветер; то взлетал, то зарывался баркас; бились в борт волны; переплескивали через борт их гребешки; тщетной являлась надежда сберечь внутри себя тепло, - насквозь пронизывал холод; бесконечно тянулось время; и когда, наконец, ткнулся нос баркаса во что-то твердое, тверже, чем вода, потом отскочил снова и вновь ткнулся уже не носом, а серединой днища, как-то даже не сразу поверилось Федору, что достигли берега, что выкинулись куда-то на песок пляжа...
Но звучали кругом бодрые голоса, и все их перекрывал голос Рожнова:
- Ну, прямо скажу: не чаял - не гадал в живых остаться! Волоки, ребята, спасенников из посуды, а то они, кажись, заклякли в отделку!
И над Федором наклонились два подбородка - бурый и желтый, - и за него взялись руки в изъеденных соленой водой ссадинах и с черными ногтями...
Наталья Львовна, посадив рядом с собой под кожаный верх фаэтона Степана Макогона, сразу ощутила некоторое неудобство: в нее уперлось что-то твердое, бывшее в кармане его бушлата. Отодвинувшись, насколько могла, и присмотревшись, она увидела, что это непочатая бутылка водки с красной сургуч-головкой.
Ей стало неприятно это, и она протянула вопросительно-недовольно:
- Что это у вас, - водка?
- Водка, - спасибо, поспел захватить, - ответил Макогон, - ведь Афанасий с Федор Петровичем не взяли же, - я видал, - а погода вон какая разыгралась!
И Наталья Львовна поняла, что водка необходима, а Степан догадался переложить бутылку в другой карман.
Лошади у извозчика (Макогон звал его Кондратом) оказались хорошие, они все время бежали рысью, хотя Наталье Львовне хотелось бы, чтобы они скакали, летели, как этот бора, дувший с Чатырдага.
Подъезжая к другой деревне, на полпути к Куру-Узени, Кондрат нагнал линейку, на которой ехал грек Кариянопуло. Он знал, что грек тоже ехал на каменоломню Макухина, - он торговался и с ним, только не сошелся в цене грек был очень прижимист. Теперь Кондрат злорадствовал:
- Что, пиндос? То бы в закрытом фаэтоне ехал, а то на линейке торчишь, как цюцик, хвост свой поджал!
Наталья Львовна, когда фаэтон обгонял линейку, с большим любопытством разглядывала толстого грека, сидевшего спиною к ветру и уткнувшего всю нижнюю часть широкоглазого лица в поднятый воротник пальто.
А когда потом Степан Макогон подробно объяснил ей, зачем едет этот грек в ту же Куру-Узень, она возненавидела Кариянопуло сразу и навсегда: не будь этого покупателя, зачем бы Федор поехал с Афанасием-рыбаком? Конечно, он теперь сидел бы дома и показывал бы ей свои комнаты, а она говорила бы ему о своем визите к Оленину и советовала бы не соглашаться на его новую цену аренды, а поторговаться как следует, - может быть, он уступит.
И вот теперь, благодаря этому толстому греку, что же теперь? Что ждет ее в этой Куру-Узени, до которой никак не доберешься? Добрался ли до нее Федор на ялике?.. Может быть, все-таки успел добраться до начала ветра? Скорее всего, что добрался, - он счастливый, - к нему милостива была судьба, - неужели отвернулась от него именно в этот день, накануне их свадьбы?
Всячески старалась отогнать от себя Наталья Львовна тревожные мысли. Вся дорога прошла только в том, что они наплывали, она же с ними вела борьбу. На помощь себе десяток раз призывала она Степана, который должен был объяснять ей, когда именно ялик мог дойти до мыса и начать резать угол, и что это, собственно, значит "резать угол"...
Когда доехали, наконец, до деревни, могла ли она сидеть спокойно, смотреть на бескрышие сакли, лепившиеся по косогору одна над другой, и не смотреть на кипевшее, как вода в котле, море?.. Но каменоломня Федора была на самом берегу, и, чтобы попасть туда, надо было проехать мимо деревни. Известковая печь тоже оставалась в стороне, - туда не заезжали, потому что спешили попасть скорее к самому берегу моря.
Баркас пристал верстах в пяти от каменоломни. Его вытащили на берег и под его бортом уселись отдыхать. Все выбились из сил. С троих, - между прочим, и с Севастьяна, - буря сорвала шапки и унесла в море. Все были мокры, а у гребцов и рубахи вымокли от пота.
Федора Макухина продолжала бить дрожь, и он вытащил было из кармана куртки коробку спичек, но тут же бросил ее, так как она вся размокла, Афанасий же, - он сидел рядом, - спросил зло:
- Что, курить захотел?
- Костер хотел - обсушиться, - угрюмо сказал Федор, а Рожнов подхватил:
- Костер и всамделе, это бы да!
Однако сухих спичек ни у кого не нашлось.
- А грек, небось, уж приехал теперь на линейке на своей, - напомнил Федору Афанасий.
- Должно, приехал, - подумав, сказал Федор.
- А мой ялик теперь где, не знаешь?
- Куплю тебе ялик, не зуди, - сказал Федор.
Рожнову и другим хотелось узнать, зачем приехал хозяин и о каком греке говорит Афанасий-матрос. Федору ничего говорить об этом не хотелось, Афанасий же, не простивший Федору потерю ялика (жди, когда купит!), подмигнул Рожнову:
- Продает же ведь донгалаку какому-то, поперек себя толще, обзаведение свое все, - нешто не знаешь?
- Федор Петрович! Неужто? - испугался Рожнов.
И Данила, и Севастьян, и другие четверо потянулись головами к Федору:
- Неужто греку?
- Какому это греку?
- А мы-то как же теперь?
- Он сюда своих поставит заместно нас!
Покосился недовольно Федор на Афанасия и сказал твердо, насколько мог:
- Слушайте его больше! Не продам, не бойтесь!
- Так грек же поехал за этим или вроде прогулки себе? - не унимался Афанасий.
- Выходит, для него вроде прогулки, - сказал Федор и, только теперь окончательно утвердясь в этой новой для себя мысли, добавил:
- На черта мне продавать, что мне совсем не мешает? Захочу продать, найду что продать и кроме этого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51