.. Тайна, загадка, недоступное науке... то, - во что верят... то, чего не знают и во что верят... Вы верите?
О. Леонид знал его историю и видел перед собой зоркие и прячущиеся глаза на очень усталом лице, глаза ожидающие, чересчур серьезные... и потому он ответил серьезно и просто, охватив бессильную бороду слабой рукой:
- В общем я верю.
- В то верите, что мы - совсем не мы... не всегда, то есть, мы... а другое в нас, и оно живет, а мы его только носим?..
Это сказано было скороговоркой, хотя и четкой, но таинственно тихой, и о. Леонид не понял и переспросил:
- У каждого есть вчера и завтра и сто человек... Вчера, завтра и сто... пусть меньше, чем сто, - но иногда гораздо больше... - поспешно стал объяснять Алексей Иваныч. - Тогда что же такое грех?.. Я даже не в церковном стиле, нет! Но ведь грех есть преступление!.. Чье же оно?..
- Среда? - улыбнулся, наконец, о. Леонид и стал разрешенно намазывать хлеб маслом (они сидели в столовой).
- Нет!.. Что вы!.. Не среда, нет!.. Среда! - замотал головой Алексей Иваныч. - Среда - это адвокаты!.. Что вы!..
- Тогда я вряд ли пойму, что это такое...
И Алексей Иваныч, наклонясь к нему ближе, начал объяснять отчетливо:
- Свое - это только когда сердце твое бьется правильно: тик-так пауза, тик-так - пауза... Тогда о нем не думаешь... О чем не думаешь, что оно твое, - то именно и твое... Но если тик-так непра-виль-но-о, конец!.. Это уж не твое, это - чужое... Что-нибудь чужое в тебя вошло, - и бунт!.. Как же человек смеет говорить ежеминутно "я"?.. Только улитка смеет, а не человек!
- Вот вы ка-ак! - отозвался о. Леонид грустно. - Вы показались мне человеком верующим, а такое уничижение, оно противно вере... В таком случае, что же можно и спросить с человека?.. Ничего?..
- Нет, я верующий... бесспорно!.. - поднял Алексей Иваныч руки для защиты. - Я во что-то верю... Я верую, конечно... Вот в это, что "я" наше кисея, сетка, пронизано в тысяче местах... Только для связи... Чтобы чужому со всех сторон можно в тебя войти и держаться... Для связи чужого с чужим в тебе сетка такая... ажурная... Это и есть "я".
- Не понимаю! - грустно улыбнулся о. Леонид.
- Например, небо, - старался пояснить Алексей Иваныч. - Это пространство, в котором звезды ночью... Оптический обман!.. Что-то пронизано звездами, чего нет на самом деле!.. Это - "я"!
- Вы когда-нибудь на бирже играли? - беспечно спросил Алексея Иваныча Синеоков, бывший тоже в столовой, но занятый около дальнего окна газетой.
- Я?.. - очень удивился Алексей Иваныч. - На бирже?.. Я?.. Что вы!.. Никогда и не думал!..
- Да я ведь только так себе спрашиваю, - успокоил его Синеоков. - Не играли, - и бог с вами.
Дня через два Алексей Иваныч уже освоился со всеми в нижнем этаже дома Вани.
Карасек познакомил его с идеей панславизма, Дейнека - с катастрофами в шахтах, Хаджи - со своими поэмами, и к вечеру третьего дня Алексей Иваныч спросил у Прасковьи Павловны тихо и таинственно:
- Это тут, должно быть, маленький сумасшедший дом, - а?
Прасковья Павловна сделала вид, что донельзя удивилась такому вопросу, и Алексей Иваныч сделал свой прежний привычный хватающий жест и сказал:
- Простите!
А утром на четвертый день, на извозчике Худолея и вместе с ним приехала навестить Алексея Иваныча Наталья Львовна.
Дня за два перед тем она была в больнице - в который уже раз! - и там ей сказали, что Илья Лепетов поправляется и его можно видеть; но когда она с билетиком от дежурного врача, разрешившего свиданье с больным, вошла в отделение для хирургических, сиделка не пропустила ее в палату.
- Подождите, - сказала, - здесь в коридоре: я сейчас спрошу больного.
Очень беспокойно было Наталье Львовне, и трудно дышать.
Сидя на простом деревянном белом диване, она все ждала: вот выйдет из двери Илья (она знала, что он уже ходит).
Но вышла снова та же сиделка или сестра милосердия, в белой наколке и с красным крестом на белом халате, молодая еще, кудряво завитая, и сказала почему-то с большим презрением в голосе и любопытством в глазах:
- Больной не желает вас видеть!
И протянула обратно билетик.
- Что-о?.. Кто не желает?.. Как?..
Почувствовала, что побледнела вдруг, и оперлась на ручку дивана.
- Больной Лепетов так и сказал: "Этой особы я не желаю видеть!.." - и швырнул разрешение.
Синие глаза с поволокой были явно насмешливы теперь, и Наталья Львовна крикнула вдруг:
- Вы врете!.. Вы нагло врете!
И пошла было к палате Ильи.
Но сиделка стала около дверей и уже не равнодушно, а с поднятой головой закричала куда-то в глубь длинного коридора служанке с ведром:
- Маша!.. Позови надзирателя!.. Посетительница скандалит!
И Наталья Львовна поняла, наконец, и поверила, что Илья действительно не хотел ее видеть и бросил бумажку, которой она добивалась так долго.
Надзирателя она не дожидалась. Путаной походкой - путаной и в то же время какою-то легкой - пошла к выходной двери, зарыдала было на лестнице, но все-таки нашла возможность удержаться, когда мимо нее пробежали, бойко прыгая через две-три ступени, один за другим два фельдшерских ученика в черной форме.
Все дрожало в ней, но довольно уверенно по желтым ракушкам дорожек дошла до ворот больницы и, только усевшись в свой фаэтон, плакала всю дорогу до самой гостиницы.
Даже извозчик, старичок очень сонного вида, оборачивал иногда к ней голову и потом покручивал ею и стегал лошадей, а когда получал деньги, спросил участливо:
- Или, стало быть, умер у вас кто, барыня, - в больнице-то?
- Умер, - отозвалась Наталья Львовна, еле его разглядев сквозь запухшие веки.
И старичок снял картуз, перекрестился, сказал:
- Дай, боже, царства небесного!
И только потом уже попросил прибавки.
Теперь, приехавши с Худолеем, встреченным на улице, Наталья Львовна смотрела на Алексея Иваныча как на очень родного, как на самого почему-то родного ей в этом городе: ведь Илья был у них общий Илья.
Ей приятно было видеть, что Алексей Иваныч ей улыбался застенчиво, почему-то глядя при этом на нее вбок: поглядит очень светло и тепло, отведет глаза, улыбнется и гладит одну руку свою другой рукой.
Их оставили одних, когда Худолей поднялся к Ване наверх, и Наталья Львовна, говоря вполголоса, спрашивала его, как своего, чем его лечат здесь, как его кормят?
Теперь Алексей Иваныч не говорил уже как прежде: "Я не болен, - нет!" - теперь он конфузливо отвечал:
- Четыре раза в день... что-то я должен пить такое... очень противное... по столовой ложке... И еще порошки на ночь.
- Вы пейте, родной... Это все нужно, - внушала она.
- Я пью, - как же... Я ведь не сопротивляюсь, - отвечал он, упирая глаза в недавно выкрашенный пол.
- А Илья поправляется... Илья уже ходит... Вы знаете?
- Вот ка-ак!.. - очень как бы удивясь, тянул Алексей Иваныч. Хо-дит?.. Скажи-ите!
- Ходит, да... Вы его не хотите видеть?
- Я-я?..
Алексей Иваныч отшатнулся даже, но, видя, как лукаво улыбается Наталья Львовна, улыбнулся почему-то и сам.
- Илье конец! - сказал твердо. - В себе я Илью убил... А там, где-нибудь еще, - на что он мне?.. Там, где-нибудь, пусть живет... Я стрелял... бесспорно... на вокзале... Очень помню... Но я ведь не в него даже... Я - в то место в себе, где был он, Илья Лепетов, у которого сын от моей жены... на Волыни, у свояченицы... Лепетюк... В то место, где был он, а совсем не в него... Понимаете?..
И так старательно вглядывался в ее глаза своими белыми, что ответила Наталья Львовна поспешно:
- Да, я понимаю... Я думаю, и другие поймут... должны будут понять... И хорошо, что вы забыли... И не вспоминайте о нем больше, - не вспоминайте совсем!.. Не стоит он!
- Не стоит, да... И я, конечно, забыл.
Они около окна сидели в столовой, и Наталье Львовне отчетливо видно было, как то подходил совсем близко к ней, то, в глубь своих глаз опуская веки, прятался от нее Алексей Иваныч.
- Ну вот, - сказала она, - вас на суде оправдают, конечно...
- Оправдают?.. Значит, будет все-таки суд? - подошел он к ней близко.
- Суд... будет, должно быть... - не знала, как ответить, она.
- Бесспорно... бесспорно, да... Должен быть суд... Человек - не муха... То есть он, конечно, муха, пока он не ранен... А если ранен, его куда-то увозят, и потом суд...
- Но вас оправдают, конечно, - это пустяки... И вы опять будете строить дома...
- Дома?.. Да, конечно... И в них будут жить женщины... И к женщинам будут приходить студенты... Строят дома мужчины, но принадлежат они почему-то женщинам... большей частью так бывает... Вы заметили?.. А дом Макухина будет принадлежать вам, а сам Макухин погибнет...
- Алексей Иваныч! - удивлялась она.
- Простите! - протянул он к ней руку, и очень жалостное стало у него лицо. - Я что-то такое сказал не то!.. Простите!.. Макухин... Федор Петрович... Он так много для меня сделал!.. Вы, конечно... Все вы... Но и он тоже... Я понимаю это... Там, - не в тюрьме, а там... тоже решетки в окнах... когда вы явились ко мне там, - это как молния было!.. Да!.. Да!.. И я все вспомнил... Там очень кричали кругом, и я не мог вспомнить... Я хотел определить себя, хотел отделиться и не мог... Я помню... И вдруг вы!.. Вдруг... вы!..
- И вы сказали: "На-таль-я!" - улыбнулась она.
- Нет!.. Как можно? - испугался он. - Я сказал: "Наталья... Львовна..." Это я ясно помню...
И он вдруг поднялся и поцеловал ее руку.
Когда лысеющая высокая голова Алексея Иваныча наклонилась к ее руке, Наталье Львовне до боли в сердце жаль стало этого совершенно одинокого. Почувствовалось именно это в нем: одинокого и заблудившегося среди людей, как в лесу.
И когда Алексей Иваныч опять уселся около нее на стуле, растроганное было у него лицо, и, неизвестно почему, совсем тихо заговорил он:
- Я не помню, кто это рассказывал мне... Совсем не помню, кто это... странно!.. Может быть, это там, когда море, дорога... и сады?.. Продал урожай сада - груши зимние - какой-то садовник, старик уже, семейный: старуха, две дочери... А сад в глухом месте, в лесу... Получил деньги... Урожай увезли. А ночью пришли его грабить... Зарезали всех четверых ножами... Женщины тут же умерли... Старик прожил немного, дня три... На другой день к нему в больницу привели одного убийцу... Спрашивают: "Этот был? Узнаешь?" А он его узнал: этот самый - один из троих... Узнал и отвернулся к стене... "Этот! Говори же!" - "А старуха моя жива?" - "Бог прибрал". - "А дочери?" - "Бог прибрал". - "Я тоже, говорит, скоро кончусь". - "Ты еще поживешь!.." - "Какой я жилец?" Все знали, конечно, что он вот-вот умрет, но это уж так, - обман был... обман... и он понял. И глаза закрыл. "Уведите его", - говорит. "Этот или не этот?.. Посмотри!" "Старуху бог прибрал, обеих дочек, меня скоро... какой же этот? Известно, не этот!.." - "Не узнаешь?" - "Нет, совсем не этот!.." Так и увели того... Потом уж, когда умер старик, тот сам сознался... И спрашивается, почему же старик не сказал: "Этот самый"?
Алексей Иваныч спросил это, глядя до того белыми глазами, что испугалась и чуть не отшатнулась Наталья Львовна, но все-таки сказала скороговоркой:
- Да, в самом деле... Почему же он так?
- Не поняли, никто не понял, - почти торжествуя, объяснил Алексей Иваныч, - что ему уж не нужно было это: он или не он?.. Для следствия важно было, для полиции интересно, а для него... зачем?.. А для него уж все равно было, он или не он, он или муха, или - черная точка перед глазом мелькает... Для него все - безразлично уж было... Это если по-вашему ответить: "Да, он!.. Бесспорно, он!.. Кто-то другой еще и этот..." Но вашей правды я теперь не признаю... У меня - своя теперь правда... И по этой, по моей правде, - не он!..
- А кто же?
- Умирает, например, человек от чахотки... Разве будет кто-нибудь судить коховскую бациллу?.. И вы представьте только, если за день, за час до смерти покажут ее умирающему, под микроскопом покажут: "Она?.." Или даже так: "Вот она! Эта самая тебя убила!.." - Он не станет смотреть... Он отвернется... Поверьте мне, - он должен отвернуться!
- Будто вам случалось умирать от чахотки! - улыбнулась тому, что так связно он рассказал все это, Наталья Львовна.
Но с такою же беспорядочностью в мыслях, которая отличала его и раньше, Алексей Иваныч, вдруг поднявшись немного и севши опять, сказал:
- На это нужны деньги, - я понимаю... Вы тратите на меня свои деньги... У меня очень мало... У меня почти нет... Но у меня ведь есть дом... Есть дом... в Харькове... за одиннадцать тысяч... Я купил за одиннадцать. Теперь он больше стоит... Тогда хотела Валя, чтобы купить дом... Теперь я не знаю, как... Его можно продать, - я уплачу... Или я теперь не могу уж продать?..
- Алексей Иваныч! - укоризненно поглядела Наталья Львовна тем неподвижным взглядом своим, который знал за нею и которого он боялся раньше.
И так же, как раньше, он привстал и наклонил к ней голову.
А в это время открылась наружная дверь в столовую, и вошли Худолей и Ваня, и у обоих были почти обрадованные чем-то, торжественные, нашедшие лица, и оба смотрели именно на них двоих, у окна сидевших, и направились к ним, и Худолей говорил, лучась глазами:
- На-таль-я Львовна! Вы представьте только, какая случайность!.. Молодой хозяин этого дома, - позвольте вам его представить, - оказалось, отлично знает... Лепетова... - Тут он бросил встревоженный взгляд на Алексея Иваныча и добавил: - о котором наш больной, надеюсь, благоразумно забыл!..
- Как?.. Лепетова?.. Илью?.. - не сразу поняла Наталья Львовна.
- Илья... Галактионыч он, кажется? - пробасил Ваня.
- Неужели знаете?.. Откуда же вы его знаете?.. Он теперь поправляется... К нему можно...
Наталья Львовна даже поднялась, и теперь у окна столовой уже не сидели двое, а стояли четверо, и Ваня рокотал, улыбаясь:
- Да мы с ним просто сели пассажирами на один пароход, когда я сюда ехал... В Неаполе... на итальянский... Он сюда ехал за хлебом... Было удобно... И стоянки долгие... В Пирее двое суток, например... В Константинополе целых три дня... И вот мы с ним все это время... Он очень был мил...
- Мил?.. Он?..
Очень искренне вырвалось у Алексея Иваныча, очень изумленные стали у него глаза, но все трое поглядели на него не менее изумленно, и он почтительно поклонился всем трем.
- Вот как!.. Вы его знаете!.. Из-за границы вместе... Да, он был за границей... Илья Галактионыч... Да, - совершенно растерянно и вместе радостно говорила Наталья Львовна, и покраснела вдруг, и на большого Ваню глядела почти восторженно, а Ване, видимо, приятно было вспомнить Илью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51