.. - вглядывался в его подбородок и пальцы Сыромолотов.
- Потому что очень она странная - вот почему! - вдруг залпом закончил Дейнека и отвернулся.
- Потому что это - пошлость! Вот почему! - выкрикнул Иртышов.
- Нн-о-о, вы там! - пробасил на него Ваня, развернув, как на параде в цирке, грудь.
Но странно, - совсем не обиделся отец. Он обернулся к сыну даже как-то весело, почти торжествующе:
- А что? Я ведь тебе говорил о нем!.. Не-ет, это становится интересным!.. Ведь это же вернисаж, Ваня, а публика вернисажа самая любопытная публика... Вам, например, батюшка, как показалось?
Так задушевно и просто обратился к легкому, тщедушному о. Леониду могучий старик, что тот растерялся и вдруг не виски только, а все лицо его покрылось мелкой испариной.
- Поражаюсь!.. Поражаюсь! - забормотал он. - Я поражаюсь! (И сложил перед собой руки.) Но вот... "Золотой век"... Вы так сказали, я слышал... вот Ивану Алексеичу... что картину можно назвать "Золотой век"... Почему же?.. В чем именно?
- Видишь, Ваня!.. Разве не любопытно?.. Батюшка вот не понял, почему можно назвать "Золотой век"!
- Я тоже не так вполне ясно понял, - счел нужным заявить Карасек.
- Ага! Еще один не понял!.. - довольно улыбался старик.
- Но ведь картина же разрешается в оранжевых тонах, - что же тут не понять? - протянул студент, глядя на Карасека.
А Сыромолотов подмигнул на него Ване:
- Ого!.. В оранжевых!
- Как у Матиса, - не удержался, чтобы не добавить, Хаджи.
- У Ма-ти-са?.. Это... этто... Где же это у Матиса?.. - мгновенно осерчал старик.
- Непременно нужно приплесть сюда Матиса! Непременно! - язвительно упрекнул студента Синеоков и, чтобы загладить неловкость Хаджи, добавил торжественно: - Картина говорит сама за себя, и всякие названия к ней даже, по-моему, излишни!
Как и не ожидал Ваня, отец так же быстро успокоился, как и осерчал. Может быть, примиряюще подействовала на него просто самая внешность Синеокова, или же только щегольской его костюм, или даже рисунок его галстука, но он отозвался живо:
- Говорит?.. Вот!.. Ты слышишь, Ваня?.. Вот что значит быть некогда передвижником! - "Говорит"!
- Но что говорит?.. Что именно говорит? - вот вопрос! - крикнул, совершенно не сдерживаясь, Иртышов.
- То есть: страх перед человеком у вас или жалость? - с видимым усилием разжал зубы Дейнека и уже всей фигурой повернулся к Сыромолотову. - Жалость у вас к человеку или страх?
И даже руку снял, наконец, с подбородка и вытянул вперед к старику шею.
- Вот, Ваня, какой еще может быть вопрос?!. Ну разве же это не любопытно?
И старик действительно пригляделся к Дейнеке с большим любопытством и добавил:
- И зачем ему это нужно знать, хотел бы я знать!.. И зачем художнику страх какой-то... и зачем ему жалость?
- Олимпийцы!.. - закричал Иртышов. - Бесстрашны и бесстрастны!..
- Синь-ор! - крикнул ему Синеоков. - Не увлекайтесь!
- А один даже кожу снял со своего сынка, чтобы мышцы, видите ли, му-ску-латуру зарисовать... в точности!
Ваня вторично развернул грудь и уперся глазами в рыжую бороду, но старик не обиделся почему-то: он глядел весело.
- Этто... этто... каков, а? - подмигнул он сыну на Иртышова. Этто... У Тэна приводится такой случай... с Лукой Синьорелли... Да... да... Это Лука Синьорелли был так влюблен в мускулы... Осмелился!.. А?.. С умершего сына содрал кожу и... прекраснейший сделал рисунок мышц!.. Пре-краснейший!
- Боже мой! Разве это возможно? - поднял руки перед собой, как для защиты, о. Леонид и отступил в страхе, протиснувшись между Карасеком и студентом.
- Но тот хотя мышцы, - а вы нервы хотите щекотать... и в целях весьма отвратительных! - выкрикнул снова Иртышов.
- Черрт знает что! - зарокотал Ваня. - Замолчите же!
- Лю-бо-пытно!.. Нет, это любопытно, говорю тебе! - с непонятной веселостью остановил его отец. - Ну, пусть же его скажет, - чтобы и я знал!.. Чтобы знать мне, что будут говорить такое, когда я картину выставлю!.. Для кого же я ее и писал, как не для таких горячих?!.
- Вы для меня писали?.. - прижал руку к сердцу Иртышов, точно пораженный.
- Для вас!.. Именно для вас! - сложил руки на груди Сыромолотов. Для вас... которые... этто... Да!.. (Тут он подбросил голову, и блеснула булавка.) - Я ведь понимаю, с кем имею дело!.. По-ни-маю!
- Не-ет... Нет, вы не понимаете! - отозвался Иртышов и даже покачал головой рыжей, и укоризна даже была в его голосе.
Но тут Карасек очень раздельно и отчетливо спросил старика:
- Господин художник!.. Эти славяне, эти русские крестиане, кого именно они убивают у вас, - хотел я знать?.. Немцев?.. Баронов немецких?..
- Ба-ро-нов?.. - удивленно протянул старик, подняв брови. - Вот видишь, Ваня, какой еще может быть вопрос!.. Ба-ро-нов!.. Гм... А я ведь и не догадался, что баронов!..
- Бывает так, господин художник, что вы даже совсем и не думали, а оно появляется вдруг!.. Как точно есть оно в воздухе самом!.. - отнюдь не смутился Карасек. - Оно и есть в воздухе... э-по-хи!.. Вы им дышите!..
- Ты слышишь, Ваня? - еще выше поднял брови старик. - Ну разве не любопытно?
- Может быть, и любопытно... - забасил было Ваня, но его перебил томным голосом, однако с подъемом студент:
- Гос-спода!.. Эта картина родила во мне ответный узыв!.. И создалась поэма в десять строф!.. Слушайте!
Он уже поднял руку для ритмодвижений, и восточные глаза его загорелись явным вдохновением, но Дейнека крикнул:
- Уберите его от меня!.. Уберите!.. Я не в состоянии!.. Не выдержу!.. Уберите!..
И руки его, сжатые в кулаки, дрожали.
Подняв к самым ушам узкие плечи и покрасневши даже от стыда за Дейнеку, размеренно сказал Синеоков:
- Дадим отдых хозяину и идемте обедать!
Но тут случилось нечто гораздо худшее, чем выходка Дейнеки.
Иртышов, в то время как внимание старика заняли сначала Карасек своими "баронами", потом студент, подобрался вплотную к триптиху, стал как раз против второй его части и перочинный ножик всадил, неуклюже размахнувшись, в волосатую голову того, который убивал мужчину колом.
Он успел и еще в одном месте проткнуть толстый, неподатливый, туго натянутый холст, попавши в икру женщины, обнаженную над спустившимся тонким чулком.
Старик оглянулся быстро на треск холста, - и тут в несколько коротких мгновений все смешалось.
С раскрытым ртом, бешено бросился он на Иртышова, который прыжками отскочил к дальней стене, выпустив из рук ножик, а Ваня кинулся за отцом, боясь, что он изувечит Иртышова, и приемом борца схватил его сзади за запястья рук всего в двух шагах от припавшего к стене рыжего... Но, чувствуя, как клокочет схваченный им отец, - вот-вот сбросит и его наземь, - прокричал, задыхаясь:
- Спасайтесь!.. Бегите!
И первым вылетел из мастерской сам Иртышов, за ним остальные пятеро, опрокидывая стулья, давя друг друга в дверях...
Как раз в это время вошла в зал Марья Гавриловна, чтобы серебряно-певуче, но в то же время с некоторым налетом досады, сказать старику:
- Алексей Фомич, - это уж совсем невозможно так поздно!.. Совсем никуда перестоится обед...
И вот мимо нее из мастерской нелепо, один другого толкая, бежали гости в полнейшем испуге, - так что, отбросившись к развешанным холстам и подняв руки, прошептала она: "Ах, батюшки!.." - и тут же в ее голове, таившей так много загадочных и романтичных историй, зажглась догадка: "Отец убивает там, в мастерской, сына... или сын отца..."
Она помедлила всего с полминуты, ловя звуки из отворенных дверей справа и слева, и все-таки ринулась в мастерскую и сразу увидала: правда, - сын убивал отца!
Правда была только в том, что Ваня изо всех сил сдерживал старика, поймав его на другой уже борцовский прием - передний пояс.
- Пус-сти! - хрипел старик, почти задыхаясь, и Ваня, изогнувшись, так как был выше его ростом, вдавливал в пол шипы каблуков своих заграничных ботинок, чтобы его сдержать.
- Ой, убивает!.. Ой!
Во весь потрясенный голос, какой у нее нашелся, взвизгнула Марья Гавриловна, и этот пронзительный визг, и метнувшееся перед невидящими почти глазами белое вдруг охладили старика. Он обмяк... Он опустил руки... Он присмотрелся к сыну более зрячими глазами, - к сыну и к Марье Гавриловне, стоявшей около на коленях (это она бросилась на колени перед Ваней, чтобы умолить его не убивать отца).
Ваня передвинул свои набрякшие руки с поясницы отца к его плечам и говорил с перерывами:
- Пус-тяки!.. Стоит ли?.. Это зашьем!.. Ничего...
- Где он? - просипел старик.
- Где они?.. Марья... Гавриловна!
Но Марья Гавриловна не могла же сразу поверить в то, что совсем не убивает, а уговаривает отца Ваня, и как же было догадаться ей сразу, что спрашивают ее о гостях?.. А когда догадалась, когда ясно стало ей, что виноваты гости, что это они хотели убить, - она закричала:
- Бе-жали!.. Прямо бежали!.. Они оделись ли?.. Может, так выскочили, без ничего!.. О-ра-ва!
- Воды!.. - шепнул старик Ване.
- Воды!.. Скорее, воды!.. Марья Гавриловна!..
И Ваня подвел отца к плетеному дивану, на который тяжко опустился старик.
Пока бегала за водой Марья Гавриловна, Ваня стоял перед ним, как большой перед ребенком, и утешал:
- Пустяки!.. Зашьем!.. Это ведь только порез... Ну, два пореза... И сколько же в них?.. Двух дюймов нет!.. Пустяки!
Сыромолотов сидел согнувшись, дышал тяжело, с перерывами, и Ваня чувствовал, как часто, беспорядочно толкалось сердце отца...
Ваня расстегнул его сюртук, вынул и бросил в сторону бриллиантовую булавку, развязал галстук: легким нажимом пальцев оборвал пуговицы сорочки... Потом начал стаскивать сюртук, сам поднимая руки отца, и когда прибежала с графином и стаканом Марья Гавриловна, сюртук был уже наполовину стянут.
Воду старик глотал жадно, хотя стакан держала Марья Гавриловна. Выпив стакан, сказал тихо:
- Еще! - и еще выпил.
Вода была холодная, и Ваня, набрав ее в свою широкую горсть, облил отцу шею и грудь: это он вспомнил, что отец говорил у него сегодня: "Умру как-нибудь от удара", - и ему стало страшно.
От холодной воды посвежел старик. Он даже поднялся и медленно подошел к картине, волоча за собою сюртук, не стащенный еще с правой руки. Провел пальцами по порезам, очень отчетливо сказал: "Мерзавец!" - и опять поволок сюртук к дивану и лег.
- Пустяки, - трубил Ваня. - Можно даже просто подклеить сзади коленкором и замазать... И заметить будет нельзя,
Старик лег, отвернувшись к стене, но сюртук с него Ваня все-таки стащил окончательно.
Марья Гавриловна взяла, проворно намочила уксусом полотенце и пыталась обвить старику голову, как чалмою.
- Черрт, - что там кислое?.. - бормотнул Сыромолотов.
- Нет, вы попробуйте, Алексей Фомич!.. Вы попробуйте только, как это полезно!.. - упорствовала Марья Гавриловна.
Но старик сбросил полотенце на пол.
Через час, однако, все улеглось в сыромолотовском доме, и перестоявшийся обед был все-таки подан.
Но то скромное торжество, которое подготовил было себе старик на сегодня, оно было испорчено, как картина, оно не могло уж наладиться, и до вина, которое было все-таки подано на стол Марьей Гавриловной, потому что так сказано было ей раньше, не дотронулись ни сын, ни отец.
И серо как-то было в столовой. Солнце теперь освещало другую половину дома, глядящую на закат, - и ничто как-то не располагало к говорливости и оживлению, даже картина.
Когда оса-наездник в двадцать первый раз подымает сорвавшегося паука и тащит его по гладкой стене к своему гнезду в полке крыши, она делает это так же бодро и ревностно, как и в первый раз... Но не всегда бывает так же много бодрости у людей, невступно шестидесяти лет от рождения.
Если в мастерской сына, да за час назад и у себя в мастерской, нашлись у старика шутливые молодые слова, то теперь слова его были жухлые, и самый тон его голоса был другой.
- Однако... бешенство какое у этой серы с фосфором... как у дикого зверя!
- Он ведь больной, - нервнобольной, - пробовал объяснить Ваня.
- Что же ты плохо ешь?.. Ты ведь аппетитом не болен?.. На меня не смотри... А тебе эта твоя готовит... трясогрудая, - с носом?.. Что же, умеет готовить?
Лицо у него стало теперь, как маска, - потухло давешнее... Щеки осунулись и побурели; под глазами набрякло; белки глаз пожелтели и как будто вздулись.
Стараясь оживить его, Ваня рокотал о его картине и, зная, что никакого сравнения с современными ему художниками отец не терпел, он сравнивал ее только с картинами старых мастеров.
Однако по безразличному виду, с которым слушал (или не слушал) его отец, видел Ваня, что рокот его неубедителен и, главное, не нужен. Отец совершенно некстати на полуслове обрывал его вставками, тоже совсем не нужными, во всяком случае не заботливыми, может быть даже насмешливыми:
- Кушай же, Ваня, кушай!.. Ешь, Ваня, а то остынет...
За стаканом кофе, побарабанивши с минуту по столу толстыми пальцами обеих рук, он сказал, отдуваясь:
- Все-таки, - Моор этот... или как его? - Аберг?.. или черт, или дьявол... на пользу тебе пошел... Не отрицаю.
- Мм... Если бы не приемы, как бы я мог тебя удержать? - протрубил Ваня.
Но совсем неожиданно отец поднял на него снова те же самые, как три месяца назад, почти откровенно ненавидящие глаза и спросил тихо:
- А зачем же тебе нужно было меня удерживать?
- Помилуй, папа!.. Ведь ты мог бы его изувечить, - что ты!..
- А если бы даже и изувечил?.. Меня он может, значит, изувечить, а я его нет?
- Это смотря как изувечить... Ведь картину мы сейчас же поправим, и никто не заметит...
- Отчего же этот докторишка его не поправит?.. По крайней мере внушил бы ему (старик повысил голос), что без-на-ка-занно таких штук выкидывать нельзя!.. Кар-тины резать нель-зя!..
- Видишь ли, я боялся, что он может и тебя ножом... поэтому...
- Поэтому и кинулся на меня?.. Именно на меня... За-щи-тил!.. Хорошо!.. Умно сделал!.. Хвалю!
- Ну что могло бы выйти, если бы ты его изувечил?.. Притом же огласка, - сам подумай!..
- Огласка?.. Ка-кая?.. У меня в доме какой-то бешеный режет мою картину, а я должен кланяться - благодарить? "Пре-красно, господин рыжий!.. Вы сделали именно то, чего я не до-га-дался сделать!.. Я три года работал, а вы уничтожили все в три взмаха своим гнусным ножом!" Где он, кстати, этот нож?.. Его бы в полицию представить!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51