.. Преждевременно. Да! Запущенные нервные болезни, как вы их сами назвали, нельзя вылечить в две недели... Цель, какую я преследовал прежде всего, изоляция больных от их семейных, изъятие их из той обстановки, в которой болезнь их развивалась, прогрессировала беспрепятственно... Внушение? Да, оно применялось только в виде советов. Я не гипнотизер и пассами никакими не занимаюсь. У меня была идея, - скажу проще - мысль о том, что даже простой отдых, даже глубокий, долгий сон способен значительно восстановить духовные силы, - из этой мысли я исходил... Повторяю, я не буду утверждать, что добился уже блестящих результатов, но для этого очень мало времени было в моем распоряжении...
Так как в это время Худолей смотрел исключительно только на одного о. Леонида, то больной страхом перед тяжелым грядущим священник, решительно загоревшийся как-то весь изнутри, даже поднявшись со стула и приложив руку к сердцу, сказал, обращаясь к Максименко:
- Заявляю от лица всех, здесь отдыхающих, что мы от души благодарны почтенному Ивану Васильичу! Мы здесь у него нашли и приют, и ласку, и ободряющие нас слова, - вот что нашли, а не лекарства, какими нас пичкали и дома, не холодные души, - что души, когда в лекарях нет души! Прекрасная душа Ивана Васильича - вот что являлось нашим главным лекарством!
- Доктор хорош бывает только тогда, когда больной ему верит, - а в Ивана Васильича мы верили, - вставил с места Синеоков.
- И продолжаем верить, - дополнил Дейнека.
А Дивеев сказал с большой искренностью в голосе:
- Если даже принять нас всех за сумасшедших, а заведение это за маленький сумасшедший дом, то, мне кажется, что... гораздо лучше находиться здесь, чем в настоящем сумасшедшем доме. Или, например, в тюрьме... Верно, верно... Я только что выпущен из тюрьмы, - знаю!
Можно было улыбнуться такой горячности одного из больных, но пристав Литваков не улыбнулся, а, напротив, нашел в последних словах Дивеева повод к тому, чтобы влить в разговор, ставший для него нежелательным, несколько охлаждающих слов.
- Вот, кстати, насчет тюрьмы, - начал он, обращаясь к Худолею. - Вы принимаете тут к себе всяких, а разве вам дано это право? Вот, например, выпущенный из тюрьмы на поруки попадает к вам, - хорошо-с, он признан больным, почему, конечно, и выпущен. Ну, а допустим, вот другой, Иртышов некто, - ведь он - политический, а у вас он тут находит тоже, как вот сказал сейчас батюшка, и приют и ласку. Как же так приют и ласку, если он - не больше как политический преступник, по которому, может, целая каторга плачет или даже хотя бы ссылка в Восточную Сибирь?
- Этого Иртышова уж нет среди нас больше, - сказал о. Леонид.
- Я вижу, что теперь-то нет, однако же был и провел сколько-то времени, - только чуть глянув на о. Леонида, но обращаясь по-прежнему к Худолею, продолжал пристав. - Вопрос, почему же все-таки вы его приняли, если знали, что он политический.
- Что он - политический, этого я не знал, - ответил Худолей.
- А почему же вы не навели о нем справки у нас, в третьей части? допытывался пристав.
- А почему же не арестовали его вы, если знали, что он политический? - полюбопытствовал не Худолей, а Синеоков.
- Это уж позвольте нам знать, почему, - недовольно сказал Литваков. Мы знаем, когда арестовывать и кого арестовывать. Но вы, должен вам поставить это на вид, отвечаете за тех, кого вы тут приютили, - обратился он к Худолею.
- Ведь Иртышов был прописан у вас в домовой книге? - спросил Худолей Прасковью Павловну.
- А конечно же прописали его, как и всех, Иван Васильич, как же можно иначе? Если угодно, я могу и домовую книгу показать, - заволновалась Прасковья Павловна.
- Что там домовая книга! - пренебрежительно заметил пристав. - Из домовой книги полиция, конечно, могла узнать что именно? - Что он у вас значится на жительстве. Однако вот пришел я, допустим, чтобы его накрыть, ан его уж и след простыл! Вот какое дело...
- Вы его не выписали, Прасковья Павловна? - спросил Худолей просто так, для поддержания разговора.
- Только что хотела выписать, как они пришли, - оправдалась Прасковья Павловна.
- Да ведь дело не в том, что записали - выписали, а в том, что вы его приняли, а называется это укрывательством, - намеренно строгим голосом подвел итоги пристав. - Вас бы надо было за это, если по всей строгости закона поступить, привлечь к судебной ответственности, ну да уж начальство решило пока что к этому не прибегать, а знаете ли, вот и с медицинской точки зрения, по определению врачебной управы... Одним словом, придется нам написать тут у вас акт о закрытии этой вашей лечебницы... Вот какое дело.
Худолей понял, конечно, с первых же слов Максименко, что именно к этому и сведется визит полиции и представителя врачебной управы. Он только недоумевал, что поставит ему в вину пристав. Оказалось, что он допустил опрометчивость, приняв Иртышова, того самого Иртышова, который накануне совершенно дико вел себя у художника Сыромолотова...
Он так и сказал приставу:
- Говорится: ошибка в фальшь не становится, а вы вот мою ошибку с этим действительно негодным Иртышовым поставили мне в фальшь!
- Что делать, Иван Васильич, служба у нас такая, - совершенно отходчиво проговорил Литваков, снова найдя в себе ту самую добродушную улыбку, с которой он встретил Худолея.
- Это что же, позвольте, - вдруг заговорил молчавший до этого студент Хаджи, заумный поэт. - Нас всех хотят выписать отсюда? Нет! Нет, я не согласен на это!
- Я тоже, - подал голос и Карасек.
- Да ведь вашего согласия кто же будет спрашивать? - ответил им вопросом Максименко. - Эта лечебница, назовем ее даже просто пансионом, прикрывается как нечто существующее без законного на то основания.
- Как беззаконное! - упростил его слова Дивеев и поглядел вопросительно на Худолея сначала и на Прасковью Павловну потом.
Пристав же взял с этажерки не замеченную Худолеем папку, с которой пришел, неторопливо развязал шнурки, вынул бланк, заготовленный заранее, закурил папиросу и начал писать акт о закрытии пансиона.
Задержался же тут допоздна Худолей потому, что надо было позаботиться о своих больных, найти для них способы, как им добраться домой, - закрытие так закрытие, - переговорить по этому поводу с Ваней Сыромолотовым, у которого арендовал он для пансиона весь нижний этаж дома, посетовать перед ним на себя самого за то, что пришла ему в голову мысль отправить свою "кунсткамеру" для осмотра мастерской его отца...
- И хотя бы догадался я этого Иртышова оставить, - эх, из-за него вышла вся эта история! - сокрушался Худолей, а Ваня Сыромолотов басил сочувственно:
- Не зря мой отец говорил мне о нем: "Очень опасен в пожарном отношении!.." Оказалось, он угадал этого подлеца.
К тому, что расстроилось дело с арендой дома, Ваня отнесся довольно равнодушно, хотя и сказал:
- А я было хотел весь дом вообще дать вам в полное распоряжение, так как хочу отсюда уехать.
- Далеко ли хотите? - спросил Худолей.
- Весьма возможно, что в Ригу, - ответил Ваня.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
БОРЬБА ЗА ЖИЗНЬ
В тот же самый день, когда Федор Макухин уехал один к морю, чтобы продать если не все, то большую часть того, что там завел он за последние годы, Наталья Львовна осталась в большом городе.
Макухину надобно было ехать тогда к морю потому, что туда же вместе с ним отправлялся грек Кариянопуло, покупатель; Наталье Львовне надобно было остаться на некоторое время отчасти затем, чтобы внести деньги за аренду имения, что уже было решено Федором, а отчасти затем, чтобы получить от портнихи подвенечное платье: и то было важно, и другое важно.
Но случилось так, что платье оказалось готово уже на второй день после отъезда Федора, а владелец имения Сушки, предводитель дворянства Оленин, к которому она явилась, хотя и принял ее очень приветливо, но заявил ей, что арендную плату он по многим причинам решил значительно увеличить, что он безбожно продешевил, договариваясь об этом раньше.
Это привело Наталью Львовну к решению задатка Оленину пока не давать, так как Федор мог на новые условия помещика и не согласиться, а свадьбу справить, благо там же, в городке у моря, оставались пока и отец ее, полковник Добычин, и мать. И в тот самый несчастный день, когда Федор решил довериться морю, предпочесть эту изменчивую стихию прочной надежной земле, Наталья Львовна приехала к своим, но нашла дом Федора и в нем встретила бабу Макара только тогда, когда ялик с Федором и Макаром отчаливал уже от пристани. Когда же сама она пришла на пристань, надеясь застать еще Федора, ялик виднелся уже далеко.
Все-таки она его видела, этот ялик, увозивший еще не обвенчанного с нею мужа, человека, который сделался уже ей и близок и дорог. Она стояла на пристани, глядела ему вслед, заметила, как на ялике поднялся вдруг, забелел и напрягся парус.
Это напомнило ей старые лермонтовские стихи о парусе; это наполнило ее душу старой поэзией раннего детства; это размягчило ее необычайно, заставив продумать и представить ярко много из ее жизни; это привело ее к ощущению счастья, которое, наконец-то, прикоснулось к ней своим крылом, и она все с большей нежностью думала о Федоре Макухине, простом, но ведь несомненно способном, предприимчивом человеке, который сказал как-то, не так и давно: "Большие дела мы будем делать с вами вместе!"
Это было так непосредственно, так вдохновенно сказано, с таким сиянием глаз, с такой напряженностью во всем крепко сколоченном теле, что очень обрадовало ее тогда: "большие дела", конечно, намерен был делать он сам, но ради нее, - вот что было неожиданно даже тогда для нее самой, повысило вдруг стремительно ее самое в ее же собственных глазах тогда, когда она больше всего нуждалась в этом.
И вот он отправился строить фундамент этих "больших" в будущем дел. Она благословляла его долгим взглядом; она напутствовала его, стоя здесь, на пристани, где он не мог уже различить ее из своей синей дали; она была растрогана; она забыла свою неудачу, что не застала его дома, хотя вполне могла бы застать, если б не засиделать всего только на полчаса дольше у своих...
Когда подошел к ней и стал рядом какой-то рыбак, ей было неприятно это, и она отошла от него на самый конец длинной пристани. Но рыбак, - это был Степан Макогон, товарищ Афанасия, и тоже бывший матрос, - вальковатый, сутулый человек, с дюжими плечами и сивым волосом в черных усах, прилежно глядевший на белое облако на Чатырдаге, почему-то пошел, широко расставляя ноги в каких-то бахилах, прямо к ней, опять стал рядом и сказал:
- Замечаю я, что вы на тот ялик дивитесь, - так и я же на него дивлюсь, - не настала б на него лиха година.
Вид у рыбака был угрюмый и явно обеспокоенный, и Наталья Львовна не столько поняла, что он сказал такое, как почувствовала что-то плохое, о чем он как будто хотел ее предупредить.
О том, что на этом ялике отправился Федор Макухин в Куру-Узень, ей сказали другие, этот же рыбак появился откуда-то только вот теперь и говорит что-то малопонятное.
- Какая "лихая година"? - спросила она, и он ответил, подбирая слова, какие могли бы быть ей знакомы:
- Ну, одним словом, иттить им порядочно, а кабы чего на море не образовалось.
- Что же может образоваться? - опять не поняла она.
- Штормяга, - пояснил он и добавил: - Зря Афанасий парус поставил, вот я к чему говорю... Беды может с ним нажить, как если убрать не поспеет.
- Какой беды?..
Наталье Львовне хотелось точно знать, какая беда угрожает ее Федору в такой ясный и как будто довольно тихий день, но Степан Макогон поглядел искоса на нее с большим недоумением и проговорил уже сурово:
- Какая беда-то бывает, если в море людей она захватывает? В море бежать от беды некуда, вот я вам что говорю. Вам свово будет Федора Петровича жалко, а мне Афанасия, как мы с ним в паре сколько годов уж действуем, да и ялик этот, он только считается его, а моя часть в нем тоже есть, в этом ялике.
Только теперь поняла Наталья Львовна то страшное, о чем говорил рыбак, и зачастила вопросами:
- Почему же? Почему так? Откуда это может?
Рыбак кивнул головой на Чатырдаг и сказал мрачно:
- Переваливает через... Скоро здесь будет.
- Кто? Кто будет?
- Бора, вот кто... Не иначе, барышня, вам берегом ехать надо на всякий случай... Может, доберутся до Куру-Узени, а как если нет?.. Ну, одним словом, нанять вам надо лошадей хороших и прямо аж до самой Куру-Узени, вот что я вам скажу. А там у Федор Петровича рабочие есть, Рожнова там спросите, вот.
- Лошадей? Господи! Где же их нанять? - вся уже охолодевшая от страшных слов рыбака, проговорила Наталья Львовна, но рыбак, сказав: "Пойдемте, найду!" - двинулся на Набережную, добавив на ходу:
- Мне Афанасия жалко, да кстати и ялик тоже... Так что как если желаете, я бы тоже мог с вами поехать.
- Пожалуйста, голубчик, пожалуйста, я заплачу вам, - тут же согласилась на это Наталья Львовна, чувствуя, что действительно трудно уж стало идти от начавшего дуть навстречу ветра, и оглядываясь на море, где уже нельзя было разглядеть белевший так недавно парус.
Минут через десять они уже садились в экипаж, называвшийся здесь фаэтоном, так как он имел поднятый кожаный верх.
Этот верх защищал ее, довольно легко одетую, от холодного плотного ветра, того самого "боры", который начался так внезапно и грозил ей каким-то большим несчастьем. Теперь оно уж не было для нее смутным: это несчастье - смерть Федора - нельзя было ей предотвратить, но в сущности и в борьбу с ним вступить тоже было бы невозможно.
На что же можно было надеяться ей? Только на какой-нибудь исключительно счастливый случай, который позволит все-таки Федору добраться до Куру-Узени вовремя...
Наталья Львовна начала было расспрашивать Степана Макогона, но односложные ответы его скоро показали ей, что расспросы эти лишние, что лучше молчать.
Степан сел было напротив, на переднее сиденье фаэтона, но Наталья Львовна упросила его сесть с собою рядом, так как на переднем сиденье его слишком продувает ветром. Однако была у нее и другая причина для этого: ей очень тяжело было смотреть прямо в его суровое, мрачное от самых худших предположений лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51