Зовут его Хоршид-шах, он просит отдать Махпари за него.
Лала-Салех отправился к девушке, вошел, поклонился и сказал:
– О царевна, великий шах говорит, что Хоршид-шах, сын Марзбан-шаха из Халеба, приехал свататься, просит отдать тебя за него.
Та кормилица сидела возле девушки. Услышала она эту весть, взяла девушку за руку, нарядила и разубрала ее, словно сто тысяч кумиров царских, а Лала-Салех тем временем пошел вперед и объявил:
– Девушка идет.
Шах приказал, чтобы зал от посторонних освободили, так что остались там шах с Мехран-везиром и Фаррох-руз с Хоршид-шахом. Хоршид-шах и говорит себе: «Погляжу-ка, та ли это девушка, имя которой на перстне написано». Подумал он так, приготовил взоры свои, а тут как раз и появились слуги, а за ними невольницы, а за ними нянька, а за нею девушка шла.
Посмотрел Хоршид-шах, видит луноликую красавицу, которая облаком выплыла из внутренних покоев, стройная, как кипарис. Будто райская гурия выступала она, и взоры всех были прикованы к ней, а уж о Хоршид-шахе и говорить нечего, он глаз от нее отвести не мог. И только Фаррох-руз по обычаю опустил голову и продолжал беседовать с шахом. Но тут эта кормилица, некрасивая и нечестивая, злонравная и злоречивая, да еще и зловредная, вмешалась в разговор:
– Который жених-то?
– Я жених, – говорит Фаррох-руз.
– Условия знаешь? – спрашивает кормилица. – Видал необъезженного коня и чернокожего раба? Известно тебе про испытание вопросом?
– Если бы неизвестно было, я бы сюда не заявился, – ответил Фаррох-руз.
На следующий день шах приказал приготовить все на мей-дане. Шах вышел из дворца, стал под балдахином, Хоршид-шах, одетый в царские одежды, тоже явился вместо Фаррох-руза (а Фаррох-руз на его место встал). Подлая нянька приказала привести коня – пегой масти, упрямого, как стадо слонов, – того вывели на середину мейдана, а Хоршид-шах вышел вперед да как крикнет! Конь голову к царевичу повернул, а он подскочил, ударил его кулаком промеж ноздрей и за уши ухватил, так что тот сразу ослабел, задрожал весь. Хоршид-шах набросил на него седло, вскочил ему на спину и проскакал круг по мейдану, выделывая разные удивительные штуки. Зрители возликовали, а Хоршид-шах, не слезая с коня, подъехал к Фагфуру и приветствовал его.
Фагфур-шах его похвалил, наградил почетным платьем, и Хоршид-шах отправился к себе, скоротал эту ночь в обществе Фаррох-руза.
На другой день, когда поднялось озаряющее мир солнце, снова украсили городскую площадь, цари прибыли туда, и каждый занял свое место. На мейдан вышел чернокожий раб в кожаных шароварах, огромный, как гора, и остановился на самой середине площади. А с другой стороны ступил на площадь Хоршид-шах, стройный, словно кипарис. И все люди подивились его красоте, стали его жалеть и проклинать няньку. Когда Хоршид-шах поравнялся с черным рабом, он испустил боевой клич и бросился на него, и тот тоже кинулся на царевича, словно див какой-нибудь.
Схватились они, царевич поднатужился, ухватил негра за ноги обеими руками, оторвал от земли, поднял над головой и так припечатал, что сломал ему шею, спину и поясницу.
Тут все закричали, царевич Хоршид-шах подбежал и поцеловал шаху руку, а Фагфур в ответ расцеловал его и надел на него богатый халат. А посрамленная кормилица взяла девушку за руку и ушла к себе.
Люди восхвалили царевича и разошлись по домам, пока не прошла ночь и не наступил новый день. Фагфур-шах приказал, чтобы тронный зал украсили и убрали, сел на золотой престол и послал за Хоршид-шахом. Тот облачился в платье Фаррох-руза, а Фаррох-руз нарядился в царские одежды, отправился к шаху Фагфуру и сел на свое место. Нянька-негодяйка и девушка тоже пришли. Потом нянька со злобой и гневом обратилась к Фаррох-рузу и сказала:
– Ну-ка отвечай, кто такой говорящий кипарис и каковы его приметы.
Фагфур и Мехран-везир подивились речам няньки, а Фаррох-руз сказал:
– Эй, кормилица, это не вопрос, а плутовство. Если бы ты настоящий вопрос задала, я бы тебе сразу ответил, а чтобы козни-плутни твои разгадать, три дня срока нужно, тогда я тебе, десять ответов предоставлю.
– Вовсе это не козни, что за козни такие?! – говорит нянька, а сама ногой в подножие трона уперлась, подхватила Фаррох-руза и утащила к себе, а девушка за нею следом пошла.
Тут все завопили, зашумели, шах тоже опечалился, а Хоршид-шах, огорченный и растерянный, вернулся к себе, сел с друзьями брата оплакивать.
Прошло с того случая несколько дней. И тогда Хоршид-шах поднялся и отправился на базар, в ряды, где торговали тканями. Пришел он в лавку Хадже-Саида, старосты торговцев тканями, уселся там, завел дружбу с Хадже-Саидом. Вот сидит он несколько дней спустя в лавке Хадже-Саида, разговор ведет о том о сем, как вдруг видит, появился в торговых рядах какой-то всадник средних лет, а перед ним несколько пеших юношей идут, смелые да умелые, важно так выступают. Хоршид-шах Хадже-Саида спрашивает:
– Что это за всадник? Кто эти пешие с ним? Я таких людей не видывал.
– Этого человека прозвали Шогаль-силач, он предводитель удальцов этого города, – объяснил ему Хадже-Саид, – а тот юноша в бурке, обвешанный кинжалами, – глава здешних айяров, и зовут его Самак-айяр, он названый сын Шогаля-силача. Ну а прочие – их сотоварищи. Они в царской дружине военачальники и всем в нашей округе распоряжаются.
«Надо мне к ним обратиться, – сказал себе царевич, – может, получится что-нибудь?» Решил он так, вернулся в свой стан, созвал спутников и обратился к Джомхуру:
– Вот тебе деньги, отправляйся на все четыре стороны, а обо мне справляться не торопись.
Темерташа он тоже отпустил, а дружине наказал:
– Берегитесь, чтобы эта колдунья против вас не обратилась, спрячьте свое оружие до тех пор, пока я не выясню, чем дело кончится.
Взял он кошель с тысячью золотых таньга и отправился в дом Шогаля-силача. Видит, стоят у входа два молодца.
– Скажите благородным удальцам, – говорит Хоршид-шах, – что пришел чужестранец, войти желает, если они разрешат.
– Дверь благородных удальцов всегда открыта, – отвечают те.
– Это, конечно, верно, – согласился царевич, – но только все равно не подобает в благородный дом без разрешения заходить.
Те двое пошли, доложили Шогалю-силачу. Шогаль говорит:
– Это означает, что он из людей Хоршид-шаха. Ступайте, зовите его!
Пригласили они царевича войти. Шогаль-силач оказал ему почет и уважение, принял со всем радушием. После угощения вино принесли. Выпил царевич как следует и обратился к Шогалю:
– О богатырь, скажи, каковы пределы благородства?
– Граница благородства – одна из самых дальних, – говорит Шогаль. – Но хоть она отдаленная и протяженная, есть к ней семьдесят два пути. А наилучшие из них два: первый – хлеб раздавать, другой – тайну сохранять. Ну а теперь говори, какая у тебя нужда?
Царевич сказал:
– Коли сохранение тайны – ваше благородное свойство, то обещай мне, что не нарушишь слова, и я доверю тебе свою тайну.
– Клянусь богом, подателем благ, что никому не открою твоей тайны, что жизнь за тебя положу, – пообещал Шогаль-силач. И его дружина тоже поклялась. Тогда царевич произнес:
– Знайте, что я – Хоршид-шах, сын Марзбан-шаха Сирийского.
– О юноша, мы были в шахском дворце, когда колдунья-кормилица захватила Хоршида и унесла его в дверь напротив нас, а ты говоришь, будто Хоршид-шах – ты! – возразил, Шогаль-силач. – Такие слова доказать надо.
– То был братец мой Фаррох-руз, мы ведь похожи друг на друга. Коня и черного раба я одолел, а на испытании вопросами брат жизнью за меня пожертвовал, – ответил царевич и заплакал.
Когда Шогаль-силач понял, в чем дело, он сказал:
– Благородство Фаррох-руза выше нашего.
С этими словами он осушил чашу в память Фаррох-руза, встал, обнял царевича и преумножил его силу и могущество. А царевич объявил его названым отцом и осыпал монетами из того кошелька. Шогаль сказал:
– Я и эти шестьдесят молодцов – слуги и товарищи Фаррох-руза!
Тут они выказали друг другу превеликое уважение, а потом разговор завели. С первых слов царевич спросил:
– О брат мой, коли ты меня обласкал, как своего принял, скажи, нет ли какой возможности, чтобы мне повидаться с царской дочерью и порасспросить ее о Фаррох-рузе?
Задумался Шогаль, а потом сказал:
– Трудную задачу ты мне задал, сынок. Даже ветер не осмеливается залетать на женскую половину шахского дворца – из страха перед нянькой-колдуньей. Если бы это было дело, которое можно решить золотом или силой, хитростью или ловкостью, мы бы с ним, конечно, сообща справились. А тут птицы и те остерегаются над шахским замком кружить!
Опечалился царевич. Тут вдруг вступил в разговор Самак-айяр:
– Учитель, не лишай царевича надежды! Пускай надеется, ведь он от безысходности к тебе пришел.
– Благородство в том, чтобы говорить правду, – ответил Шогаль, – чтобы обещать такое, что можешь выполнить.
– Приходится выполнять, коли слово дано, – возразил Самак.
Шогаль говорит:
– Что-то за твоими речами кроется, чую я, есть у тебя что-то на уме. Не таись, говори!
Самак сказал:
– О учитель, у шахской дочери есть одна певица-рассказчица, очень красивая и красноречивая, зовут ее Рухафзай. Она так меня любит, что сделает все, что я ни скажу. Я знаю, что ее стараниями мы сумеем устроить встречу царевича с девушкой.
Шогаль обрадовался, а царевич и того больше. Развеселились они, возликовали, а с ними и вся дружина. Восхвалили бога и договорились, что сей день будут вино пить, а когда вечер настанет, отправятся в дом Рухафзай. И сели они пировать со своими шестьюдесятью молодцами, такими, как Шогаль-силач и Самак-ловкач, Шахмард-айяр и Ширзад-айяр, Шахмир-айяр и Шарван-айяр, Шаху-айяр и Зирак-айяр, и Сепакдан-айяр, и Ахугир-айяр, и Тиздандан-айяр, и прочими весельчаками и смельчаками. Пили они, пировали до вечера, до ночи, а потом решили отдохнуть немного.
Когда прокричал полночный петух, Шогаль, Самак и царевич встали и отправились к Рухафзай. Самак стукнул в дверь, служанка открыла, видит – Самак-айяр. Она поздоровалась, а Самак в этом доме себя как хозяин держал, он вошел без долгих разговоров. Рухафзай в ночной одежде уже спала – он ее разбудил. Увидела она Самак а, поднялась с постели и сказала:
– Ах, батенька, откуда же ты взялся в такой час?.. Но откуда бы ни пришел – хорошо!
– Хорошо-то хорошо, – ответил Самак, – да вот только богатырь Шогаль за дверями остался.
Рухафзай прикрыла срам – чадру надела – и вышла навстречу богатырю, приветствовала его, почет оказала, тут и царевича увидала. Приняла она их по-людски, пригласила в дом, подала щербет, принесла угощение и сказала:
– Ну, дитятко, а теперь рассказывай, что у тебя стряслось.
– Голубушка ты моя, – отвечал ей Самак, – ты всегда ко мне материнскую доброту проявляла, вот и сейчас я пришел к тебе с просьбой. Ты уж мне не отказывай, соизволь посетить наше ничтожное жилище, поскольку есть у нас к тебе разговор.
– Ох, деточка, ты ведь знаешь, что дочь шаха Мах-пари ни часу без меня обойтись не может. Кабы не это, обязательно пришла бы! Но, как я понимаю, корысть ваша – мой голос. Будем здесь разговор вести, я вам свое искусство покажу, ведь все необходимое тут, при мне. Коли кто услышит, подумает, что я обучаю девушек, коли кто придет – вот она я, дома сижу.
Они поблагодарили и тотчас выложили кошель золота, а Самак в шутку добавил, что-де в доме музыкантов золото, как вода, течет. Рухафзай ему в ответ молвила:
– Этот дом – твой дом, со всем его золотом.
Сказала она так и стала им кубки подносить, а служанке велела:
– Ступай принеси моих тезок !.
Пошла служанка, принесла укладку из румийского полотна, отделанную китайским атласом, шелковыми шнурами перевязанную, развязала ее и достала другой мешок – с золотыми петлями, рубиновыми и жемчужными застежками. Открыла его и вынула барбат из дерева алоэ, инкрустированный черным деревом и слоновой костью, гриф у него драгоценными каменьями украшен, а колки из белого сандала сделаны. Взяла Рухафзай его в руки, лады подтянула, струны настроила – барбат издал стон, а все присутствующие – вопль. Закончила она мелодию, осушила чашу и велела невольнице:
– А теперь доставь сюда красу сборищ, принеси утешение людской старости, дай сюда радость зрелых лет!
Служанка удалилась, а потом внесла в комнату что-то похожее на приставную лестницу. Сняла крышку с кожаного чехла, открыла его и вытащила чанг. Рухафзай взяла чанг в руки и так заиграла, что царевич прямо из себя вышел. Когда она закончила, выпила еще одну чашу и приказала невольнице:
– Подай эту приносящую радость, луноликую, округлую, светлую раковину жизни, чтобы мы с нею попели часок.
Служанка ушла и вернулась с кожаной скатеркой, развернула ее, достала дайрэ и вручила Рухафзай. Рухафзай возложила на нее руки, извлекла мелодию, как будто внутри дайрэ была свирель, на которой играют в Руме. Потом сыграла на другой лад и осушила чашу. Стали все ее хвалить и благодарить.
На царевича оказало действие вино, он отбросил покрывало печали, и захотелось ему поиграть на руде. Он спросил разрешения, взял инструмент и начал любовную песню на печальный лад. Да так пел, что Рухафзай чуть ума не лишилась. Спрашивает она:
– Этому вашему приятелю при его таланте и голосе, столь прекрасном и соразмерном, что за нужда во мне и мне подобных?
Тут Самак посчитал, что настало время для разговора. Поднялся он, поклонился и сказал:
– Эх, душенька, известно ли тебе, что такое благородство и что такое наше дело?
– Благородство – достояние мужей благородных, – отвечает ему Рухафзай, – но коли женщина благородно поступает, не хуже мужчины бывает.
– А тебе благородство не чуждо?
– Насчет моего благородства будь спокоен, у меня с этим все в порядке. Коли случится что с человеком, буду я ему нужна – жизнь за него положу. Я свой долг знаю, я его исполняю и, если кто-нибудь прибегнет к моей защите, клянусь, не оставлю его, пока жива. И никогда я не выдам чужой тайны, никому ее не открою. Вот как я понимаю великодушие и благородство. А теперь скажи, куда ты клонишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43