А может, приставал?
— Уж коли у нас с вами установился прочный деловой контакт, — Касатонова воспользовалась паузой и заговорила снова. — То, может быть, вы позволите мне сходить в туалет? Второй час сидим... Я, конечно, извиняюсь.
— Саша, — обернулся капитан к эксперту, который все еще бродил по квартире со своей пушистой кисточкой, напоминающей беличий хвостик. — Ты уже был в туалете?
— Да, все в порядке. Там такая же чистота, как и везде.
— Не возражаю, — чуть заметно поклонился Убахтин.
— Спасибо, — и Касатонова, выйдя из комнаты, свернула в коридор, который вел на кухню. Войдя в туалет и заперев за собой дверь, она осмотрелась. Туалет был совмещен с ванной. Когда-то здесь была стенка, но ее убрали. Нынче так поступают многие. Вдруг обнаружилось, что раздельный туалет не такое уж великое благо, как когда-то казалось. При перенаселенной квартире, в коммуналке — да, это необходимо. Но если в квартире живут двое, трое, даже четверо, в подобном разделении нет никакого смысла. А польза есть — когда убирается разделяющая стенка, ванная вдруг становится не просто большой, а почти громадной, в ней есть место, чтобы потянуться, развести руки в стороны, можно втиснуть шкаф для стопки полотенец, поставить стиральную машину, повесить на стенку громадное зеркало.
Балмасов так и поступил.
В образовавшемся простенке были установлены стеклянные полки со всевозможными флакончиками, видимо, любил он при жизни запахи, кремы, одеколоны и прочие парфюмерные подробности. Взглянув на себя в большое, в полстены, зеркало, Касатонова, в общем, осталась довольна. Прическа, конечно, была слегка всклокочена, но это придавало ей вид молодой и даже слегка взбалмошный. Теперь она понимала, почему капитан так послушно откликался на ее просьбы, явно выходящие за пределы прав понятой.
Но как ни всматривалась Касатонова, как ни разглядывала ванную, ничто не привлекло ее внимания. Она была разочарована. Все-таки оставалась надежда увидеть здесь хоть что-нибудь, говорящее о хозяине, о его образе жизни, о том, что же все-таки произошло вечером, когда она стояла на балконе, наслаждаясь сигаретой и дождем, шуршащим по пластмассовому навесу.
В последней надежде, прежде чем выйти, она заглянула в унитаз, в самое-самое его нутро, куда и заглядывать-то неприлично. И тут ее поджидала маленькая неожиданность — в кружочке воды плавало нечто совершенно неприметное, коричневое, корявенькое. Касатонова не была брезгливой. Жизнь, которую она прожила на севере, на Сахалине, на каком-то химическом комбинате, надежно избавила ее от этого недостатка или достоинства — пусть каждый понимает, как ему угодно. Наклонившись к самому унитазу, она убедилась, что это было совсем не то, что подумал эксперт, если он, конечно, нашел в себе силы заглянуть в это срамное место. Взяв из стакана зубную щетку, она теперь вряд ли понадобится хозяину, Касатонова бестрепетно подцепила ею это нечто плавающее. И поднеся поближе к свету, убедилась — окурок. Остаток от тоненькой коричневой сигаретки — нынче в продаже появились и такие, дороговатые они, правда. Это был не обломок сигареты, а именно окурок сантиметра два длиной. То есть, сигарету кто-то курил достаточно долго и неторопливо. А бросили окурок в унитаз совсем недавно, не раньше вчерашнего вечера, потому что, если бы он был брошен давно, то, намокнув, пропитавшись водой, стал бы тяжелым, и его смыло бы водой при первом же....
В общем, понятно.
И Касатоновой открылось — вчера кто-то сгреб со стола, из пепельницы, с тарелок все легкое, бумажное и, сбросив в унитаз, спустил воду. Но как и всегда бывает в таких случаях, какая-нибудь мелкая бумажка, тот же окурок, не смывается потоком воды и остается плавать на поверхности.
Значит, вечерняя уборка все-таки была.
Значит, долгая неторопливая беседа с гостем тоже состоялась.
Вполне возможно, что и предварительная договоренность была... По телефону, номер которого остался на определителе и теперь записан на бумажке, спрятанной в кармане капитана Убахтина.
— Ну и фамилия — Убахтин! — пробормотала Касатонова. Оторвав от рулона кусочек туалетной бумаги, она завернула в него окурок и сунула в карман халата.
Зачем? Наверно, она и сама не смогла бы ответить. Но только пришло вдруг ощущение, что ее обязанности понятой на этом не закончатся и кто знает, кто знает, может быть, она перестанет быть безгласным свидетелем, который все увидит, все услышит, а потом, так и не проронив ни единого звука, подпишет бумажки, которые подсунет все тот же Убахтин.
Кто знает....
Взглянув еще раз на себя в зеркало, Касатонова резко крутнула головой, взбадривая прическу, да так и не прикоснувшись к волосам руками, вышла из туалетной. Встретившись с насмешливым убахтинским взглядом, она прочла вопрос в его глазах: «Ну как, все в порядке?»
И ответила:
— Да, все в порядке.
Оглядев комнату, Касатонова убедилась, что за время ее отсутствия ничего не изменилось. Фотограф, сделав свое дело, скучал у телевизора, эксперт с беличьим хвостом посрамленно оглядывал комнату — что бы еще посыпать порошком, где бы еще поискать отпечатки пальцев, слесарь тихо спал, откинувшись на мягкую спинку дивана, капитан Убахтин быстро писал протокол. А что писать-то? Поиски следов закончились безрезультатно, разве что телефонные номера... И тут взгляд Касатоновой остановился на собственном фотоаппарате, который часа два назад участковый положил на полку. За это время о нем все благополучно забыли и Касатонова, воспользовавшись тем, что Гордюхин в очередной раз вышел на кухню выпить воды, сунула свою мыльницу в безразмерный карман халата.
Откровенно говоря, халат был ей великоват — сын подарил, поскольку ему самому этот халат был явно мал.
Дальше все происходило быстро, скорбно и почти без слов. Вызванные капитаном санитары погрузили труп на носилки и, покряхтывая, вынесли к машине.
Убахтин растолкал слесаря и дал ему подписать протокол, поставила свою подпись и Касатонова. Потом Гордюхин, капитан и слесарь поставили дверь на место, кое-как закрепили, приклеили бумажку с печатью, и Касатонова с чувством исполненного долга направилась на свой пятый этаж.
— Как вам понравилось быть понятой? — спросил Убахтин, когда она поднялась на несколько ступенек.
— Восторг!
— Когда-нибудь я опять приглашу вас в качестве понятой.
— Ите-е-есно! Чем же это я привлекла ваше внимание?
— У вас активное отношение к происходящему. Обычно понятые скучают, обсуждают телевизионные новости, спрашивают, когда им можно уходить, нельзя ли протокол подписать заранее... И так далее. Можно вопрос на засыпку?
— Люблю вопросы на засыпку.
— Что вас интересовало в списке телефонов? Может быть, какой-то номер вам знаком?
— Нет, моя мысль глубже. Адреса всех этих телефонов, их хозяев вы установите без труда. Надеюсь, это принесет пользу, и вы найдете убийцу. А если не найдете — обращайтесь. Николай Степанович, — она кивнула в сторону участкового, — знает, как меня найти.
— Вас-то мы найдем, нам бы преступника найти.
— Ищущий да обрящет! — подняв руку, Касатонова поприветствовала всех, попрощалась и заторопилась по лестнице вверх, пока Гордюхин не вспомнил про ее мыльницу.
* * *
Снимки вышли на удивление удачными. Касатонова получила их уже на следующий день и, прибежав домой, едва сбросив туфли, тут же уселась к столу рассматривать цветные глянцевитые открытки. Видимо, Гордюхин кое-что понимал в фотографии — все кадры грамотно выстроены, в каждом было нечто главное, каждый нес информацию о случившемся. Нет, он не зря щелкал так часто — ни одного повторяющегося кадра Касатонова не обнаружила. Даже похожие снимки все-таки были различны — то, что отсутствовало в одном, обязательно было на первом плане во втором.
И она снова как бы перенеслась в квартиру незадачливого соседа, который пытался отгородится от всех опасностей жизни стальной дверью, а был убит скорее всего своим же человеком, которого сам впустил в дом, с которым и провел последний вечер своей жизни. А после убийства тот спокойно и деловито, перешагивая через остывающий труп хозяина, занялся тщательной и неторопливой уборкой, уничтожением собственных следов — отпечатки пальцев, окурки в пепельнице, рюмки на столе, посуда на кухне.
— А я в это время стояла на балконе и слушала дождь, — неожиданно для себя проговорила Касатонова вслух и, оторвавшись от снимков, уставилась в стену. — И ничто во мне не вздрогнуло, никакой голос не прозвучал, не сообщил о кошмарных событиях, происходящих на два этажа ниже. А говорят, цветы вскрикивают, когда входит в комнату нехороший человек, который обрывает листья, бросает окурки в горшок, сливает туда остатки вина или пива. Говорят, куриные яйца вскрикивают, когда в соседней комнате жарят яичницу. Значит, те, на сковородке, посылают сигналы бедствия, а эти, в уютном лукошке, их сигналы воспринимают и тоже орут от ужаса. А во мне ничего не заорало, ничего даже не пискнуло... А может быть, что-то визжало, но я не услышала?
Надо же, спасался за стальной дверью, обшитой искусственной кожей... А запор-то оказался дурацкий — полупьяный слесарь сковырнул эту тяжеленную дверь обычной фомкой без видимых усилий, без всякой подготовки, заранее уверенный, что все у него получится.
А мы-то все прячемся, а мы-то все возводим вокруг себя какие-то, как нам кажется, непробиваемые, непроницаемые, непроникаемые стены! Оставаясь при этом совершено беззащитными. Нам почему-то кажется, что опасность придет именно с той стороны, откуда мы ее ждем, когда ждем и заключаться эта опасность будет в том, в чем мы предполагаем. Боимся воды, а гибнем в огне, опасаемся собак, но проваливаемся в пропасть, стараемся не летать на самолетах и гибнем от пули.
Сооружаем стальную дверь с огнеупорными прокладками и сами же эту дверь открываем, чтобы впустить в дом убийцу!
Глупые, глупые, глупые люди!
А сколько самомнения!
В космос они, вишь ли, устремились! Здесь, на земле, они, вишь ли, во всем разобрались, все переделали, всему дали свои названия, нашли каждому предмету свое место.
— Ха! — сказала, не рассмеялась, а именно сказала Касатонова и снова принялась перебирать снимки. Их оказалось около двух десятков, и все они получились четкими, резкими. Вот несчастный Балмасов с простреленной головой, и черноватая струя крови, уже застывшей крови, впиталась в ковер, добавив к его узорам еще один виток. Крови было немного, впрочем, Касатонова не знала, сколько ее в таких случаях должно быть, и на эту подробность не обратила внимания. Это была забота экспертов, и пусть они проводят баллистические свои заковыристые экспертизы и уточняют, каким путем шла пуля, куда вошла и где вышла.
Вот бликующая поверхность журнального столика, в которой отражается золотистая зажигалка, узкий просвет между шторами, затянутый гардинным полотном, барная стойка с подвешенными рюмками и фужерами, вот этот же кадр, но гораздо крупнее и, если присмотреться, то можно увидеть в крайней рюмке повисшую на краю капельку воды, надо же, не успела высохнуть.
— А почему она не высохла? — задала себе вопрос Касатонова и тут же ответила. — А потому она не высохла, что была холодная, дождливая ночь, воздух влажный, а рюмка вымыта достаточно поздно, уже ближе к полуночи... К полуночи? — переспросила она себя и тут же мысленно унеслась во вчерашний вечер, когда она, стоя на балконе, зябко куталась в старый растянутый свитер, который за ненадобностью опять же спихнул ей любимый сыночек.
Это она умела, этим она обладала — переноситься в прошлое, на сутки, на двое, на неделю и вспоминать слова, прозвучавшие в воздухе, лица, мелькнувшие перед ней, какие выражение были на этих лицах, каким таким смыслом были наполнены взгляды... Она вспомнила — смех под грибками в детском саду, постепенно гаснущие окна, проносящиеся по шоссе машины со смазанными дождем фарами, а потом... Потом был хлопок двери, и из-под навеса быстрым легким шагом вышла женщина... Да, вышла женщина в светлом плаще и под темным зонтиком. Впрочем, в таких условиях почти каждый зонтик может показаться темным — синий, зеленый, красный, коричневый. И пошла эта женщина не налево к автобусной остановке, а направо. Да, она свернула направо. Туда, где идти не совсем удобно, где нет остановки, а выщербленный асфальт наверняка в это время залит водой. А в просвете между домами была видна машина, стоящая машина с включенными габаритными огнями. Они так слабенько отражались в мокром асфальте, создавая картину печальную, но приятную.
Итак, повторим, мысленно приказала себе Касатонова. Хлопнула дверь подъезда, сильно хлопнула, там новую пружину недавно поставили. Жильцы уже знали о коварстве этой пружины и всегда дверь придерживали, потому что хлопок был неприятен по звуку, а кроме того, неосторожного человека дверь могла попросту поддать, может и не больно, но неожиданно и потому тоже неприятно.
Жильцы очень быстро привыкли к этой двери и всегда придерживали. А тут хлопок был достаточно сильный, дверь женщина не придержала.
Вывод?
Она была гостьей в доме, здесь не жила. А если и бывала, то не часто, к своему следующему приходу успевала забыть подлый характер входной двери и опять получала шлепок под зад.
Так, хлопнула дверь.
Потом шуршащий хлопок зонта.
Потом она показалась на свету, вышла из-под навеса и пошла не налево. Она пошла направо. Хотя ей удобнее было бы пойти налево — и асфальт в порядке, и автобусная остановка у самого дома, и ветки деревьев, которые немного, но все-таки спасают от потоков дождя. А налево разбитый асфальт, в котором лужи... В такую погоду их глубина достаточная для того, чтобы туфли наполнились водой.
Но женщину это не смутило.
Может быть, она просто не знала, куда идет?
Нет, знала, потому что ни секунды не сомневалась, куда ей свернуть. В новом месте человек обязательно замнется, посмотрит в одну сторону, в другую, подождет — не появится ли жилец, который подскажет, посоветует... Нет, никаких колебаний у женщины не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26