Ошибки у него были нечасты, да и случались они, в основном, из-за пиратских изданий, когда рынок вдруг оказывался заваленным книгами, появившимися неизвестно откуда — без опознавательных знаков, а те издательства и типографии, которые там были указаны, оказывались ложными, попросту говоря несуществующими. Но и в этих случаях он находил возможность выкрутиться, изловчиться и выйти из передряг с наименьшими потерями.
Работа была живая, Алексею нравилась, и в торговых, издательских кругах он становился известным, постепенно приобретая репутацию человека надежного и обязательного. А подобные вещи рано или поздно всегда начинают приносить отдачу.
Положив трубку, Касатонова некоторое время сидела неподвижно в кресле, потом поднялась, подошла к книжному шкафу и, закрыв глаза, наугад вынула томик.
Все так же, не открывая глаз, раскрыла его и с опаской взглянула на правую страницу — она загадала именно правую страницу, первую строку.
— Как хороши, как свежи были розы, — вслух прочла она и, захлопнув тургеневский томик, поставила его на место. Слова были неплохими, они ей даже понравились, но в то же время чувствовалось в них что-то прощальное, уходящее, безнадежное. — Это мы еще посмотрим, это мы еще увидим, — пробормотала она и, открыв соседнюю дверцу книжного шкафа, вынула початую бутылку «Гжелки». Налив грамм сто, она посмотрела на рюмку, поколебалась, но знала, знала наверняка — налитая водка никогда не вернется в бутылку.
И выпила.
Постояла с закрытыми глазами, а когда открыла их, они были изумленными, точь-в-точь какими их видел сегодня директор Хилов.
— На прощанье шаль с каймою ты мне узлом стяни, как концы ее, с тобою мы сходились в эти дни, — промычала Касатонова и, взглянув на часы, начала раздвигать диван, укладываться спать.
Утром Касатонову разбудили звонки в дверь. Проснувшись, она некоторое время прислушивалась — не показалось ли? Но звонки продолжались, длинные, настойчивые. Кто-то явно хотел поднять ее, невзирая ни на что.
Набросив халат и наспех затянув пояс, она подошла к двери и посмотрела в глазок. На площадке стоял хорошо знакомый ей человек — участковый, Гордюхин Николай Степанович. Он был без фуражки, и пятерней пытался причесать всклокоченные, взмокшие волосы. Фуражку он, видимо, держал в другой руке, но поскольку стоял близко к двери, ее не было видно. Касатонова поправила очки, приняла изумленное выражение лица и открыла дверь.
— Доброе утро, Николай Степанович, — сказала она до того, как участковый успел открыть рот. — Как поживаете?
— Спасибо, хорошо.
— Может быть чайку?
— С удовольствием, Екатерина Сергеевна. Но попозже. Видите ли... у нас в доме убийство, как мне кажется... На третьем этаже.
— Вы в этом не уверены?
— Понятые нужны, Екатерина Сергеевна. А вы, я знаю, просыпаетесь рано... Я и подумал... Может, выручите, а?
— Понятые для чего?
— Чтобы присутствовать. А потом подписать протокол осмотра. Мало ли какие неожиданности обнаружатся... По всякому бывает... Вы как-то говорили, что встаете рано... Я и подумал... Вдруг не прогоните, — Гордюхин говорил извиняюще, но ни раскаяния, ни смущения в его глазах не было. Он, наконец, надел свою фуражку и склонил голову набок, ожидая решения.
— Это срочно?
— Можно сказать, да... Сейчас подъедет оперативная группа из нашего отделения. Я уже поднял слесаря, наверно, придется взломать дверь. Ну и там, у двери еще один человек, который, собственно, и заявил, что в доме... Уж не знаю, как сказать поприличнее... Лежит убитый.
— А ему это откуда известно?
— В окно заглянул.
— В окно третьего этажа?
— Там со стороны улицы строительная люлька стояла на автомобильной платформе, лампочки меняли... Он и упросил крановщика поднять его к окну... И увидел.
Касатонова колебалась недолго. И женское любопытсво, и желание присутствовать при важном событии в их доме, и совершенно пустой день, который ожидал ее... — Я могу идти в халате?
— Вполне. В любом ты, душенька, наряде хороша, — усмехнулся участковый — плотный, но подтянутый мужичок тоже где-то около пятидесяти лет.
— Взгляну на себя в зеркало и иду, — сказала Касатонова решительно. — Входите, — она пропустила участкового в прихожую, закрыла дверь и нырнула в ванную. Встряхнув короткими светлыми волосами, поправив очки и проведя бесцветной помадой по губам, она решила, что для роли понятой этого вполне достаточно. И уже выходя в прихожую, увидела на полочке у зеркала маленький фотоаппарат — обычную мыльницу, которую сегодня увидишь едва ли не в каждой квартире. Теперь, когда можно получать неплохие снимки просто нажимая на кнопку, не думая о резкости, выдержке, ни о чем не думая, кроме картинки в видоискателе, многие вдруг обнаружили у себя необыкновенные фотографические способности.
— Я возьму это? — спросила она. — Вдруг пригодится?
— Вообще-то в опергруппе должен быть фотограф... — А вдруг не придет?
— Ну что ж, возьмите... Но снимать можно только с разрешения начальника опергруппы. Хотя вряд ли он разрешит.
— Тогда я сниму вас, Николай Степанович! А вы меня.
— Это можно, — согласился Гордюхин, но с трудом согласился, видимо, что-то преодолевая в себе. Не положено было понятым иметь при себе фотоаппарат, не по правилам это. Но подняв женщину прямо с постели, Гордюхин решил, что может пойти на это нарушение. В конце концов, командовать будет не он.
— Сколько будет понятых? — спросила Касатонова.
— Двое, — обернулся с лестницы Гордюхин — он уже начал спускаться к третьему этажу.
— А кто второй?
— Слесарь. Он там сейчас с фомкой стоит... Взломает дверь, потом приступит к обязанностям понятого.
— А это разрешается? — захлопнув дверь и убедившись, что ключ в кармане, Касатонова пошла вслед за участковым.
— Все разрешается, что не противоречит закону, — Гордюхин оглянулся, протянул руку. — Прошу!
На площадку третьего этажа выходили четыре квартиры — две двухкомнатные, однокомнатная и трехкомнатная. Дверь в трехкомнатную сразу выдавала, что живут здесь не такие люди, как в остальных. Стальная, обтянутая искусственной кожей дверь выглядела изысканной, даже нарядной. Отделка надежно скрывала ее железную сущность.
— Уж не Балмасова ли это квартира?
— Балмасова, — подтвердил кто-то за ее спиной. Обернувшись, Касатонова увидела человека взволнованного и в чем-то странного. Присмотревшись, она обнаружила эту странность — он был с чемоданом. От волнения лицо у него пошло красными пятнами, он поминутно вытирал шею скомканным платком, перекладывая чемодан из руки в руку. — Мы должны были сегодня вместе с Балмасовым вылететь по делам. В Вологду. Я приехал в аэропорт — его нет. Звоню домой — телефон молчит. Объявляют посадку — его нет. Опять звоню — тишина. Лететь без него нет смысла. Он — директор. Я сюда. Звоню в дверь — никто не открывает. Стучу. Тот же результат. Выскакиваю на улицу — мужик с люлькой, лампочки на столбах меняет. Подними, говорю, к окну. За полсотни поднял. Заглядываю — Балмасов лежит на полу. Возле кресла.
— Кровь? — спросила Касатонова.
— Вроде, кровь... На затылке. Звоню в милицию. Оттуда участковому дали команду.
— Может, того... Николай Степанович... Приступим? — раздался голос негромкий и какой-то зависимый.
Обернувшись, все увидели человека с хорошей такой монтировкой, сработанной из лома средних размеров. Человек был худ, небрит, улыбался как-то смазанно, виновато. Судя по всему, это и был слесарь, о котором говорил Гордюхин. Он попеременно смотрел на каждого, как бы говоря — такой вот я, граждане хорошие, прошу любить и жаловать, и как бы вы ко мне не относились, а вот понадобился я вам, пригодился.
— Так ведь стальная дверь-то! — воскликнула Касатонова.
— Стальная, — кивнул слесарь. — Может для кого и стальная.
— И что же ты ее — ломом?
— Знамо ломом, — видимо, устав и уже не имея сил держать голову прямо, слесарь смотрел в пол, улыбаясь все так же без выражения, как улыбаются собаки в жару.
— И откроешь!?
— Открыть ее невозможно... — терпеливо начал пояснять слесарь. — Стальные штыри в палец толщиной. В количестве пяти штук. Никак открыть ее нельзя. Не предусмотрено технологией. Потому — сталь. Металл так называется — сталь. Так что, Николай Степанович, может не ждать опергруппу, может и начнем, помолясь?
— Начинай. За это время они и подъедут.
— Да как же он стальную дверь-то взломает? — не выдержала Касатонова.
— Умный в гору не пойдет, — терпеливо произнес слесарь. — Умный гору что?
Обойдет. Взломать стальную дверь невозможно, милая женщина, — слесарь поклонился со всей доступной ему галантностью. — Но вынуть ее вместе с рамой из стен, которые клали когда-то с некоторым нарушением технологии... Цементу мало было в продаже, и кроме как на стройке его негде было взять. И люди брали. А строители клали кирпичи на оставшийся цемент. И потому дверь, хоть и стальная, а вместе с рамой слегка колышется, в чем я успел уже убедиться. Мы не повредим ее, нет, она останется такой же красивой и надежной... Такой же стальной. Мы осторожненько отставим ее в сторонку вместе с рамой. Тоже, между прочим, стальной, — слесарь не торопясь завел раздвоенный конец своей громадной фомки за раму двери и чуть поднажав, заметно вдавил ее внутрь квартиры. Зайдя с противоположной стороны, слесарь уже не вдавливал стальную раму в квартиру, он старался вытащить ее наружу. И это ему тоже удалось. Посыпался сухой песок, известь, крошки раствора. Дверь явно поддавалась рукам умелым и опытным. — Это ведь не первая моя стальная дверь, и не вторая, — слесарь обернулся к стоявшим за его спиной людям и улыбнулся, показав, что зубы у него далеко не все, да и оставшиеся находятся не в лучшем состоянии. Видимо, вспомнив об этом, он спохватился и снова обернулся к двери.
— Ах, как нехорошо, как нескладно все получилось! — простонал красномордый с чемоданом. — Ведь мы уже были бы с Балмасовым на месте, уже дело бы делали!
Касатонова изумилась, услышав эти слова и, широко распахнув свои глаза, повернулась к красномордому.
— А где бы вы уже были? — спросила она.
— В Вологде! Лес мы там должны были закупить для нашей мебельной фабрики!
Все согласовано, договорено, завязано! Осталось бумажки подписать! Там уж столы, наверно, накрыли! — красномордый горестно покачал головой.
— Пить собирались? — уточнила Касатонова.
— Праздновать! — поправил ее красномордый. — Отметить подписание договоров с местным леспромхозом. Я глядь в окно — лежит, и кровь на затылке, — и он снова комком, в который превратился его носовой платок, начал протирать шею под затылком.
— Вы уверены, что он мертв?
— Живые так не лежат, — ответил кросномордый.
— Как вас зовут? — спросила Касатонова, чуть понизив голос, придав ему легкую хрипотцу и подпустив немного, совсем немного, тайны.
— Леня, — ответил красномордый и тут же спохватился. — Леонид Валентинович Цокоцкий.
— Цокоцкий?
— А что вас удивляет?
— Ничего, я повторила, чтобы лучше запомнить. Красивая фамилия, мне нравится.
— А вы, простите?
— Касатонова.
В это время дверь подалась и, если бы Гордюхин вовремя не подставил мощное свое плечо, могла бы рухнуть всей свой тяжестью прямо на площадку.
Вместе со слесарем они удержали дверь в вертикальном положении, потом развернули и прислонили к стене. Вход в квартиру был открыт.
Первым туда бросился Цокоцкий.
— Прошу прощения, — на его пути встал Гордюхин. — Чуть попозже... Сейчас приедет опергруппа... Вот они, кажется, остановились во дворе... Только после них.
Извините.
— Может быть, ему нужна помощь?! А если он еще жив?! Так же нельзя!
— Да? — Гордюхин склонил голову набок, подумал, прислушался к звукам во дворе, потом блуждающий его взгляд остановился на Касатоновой. — Екатерина Сергеевна... Вы все-таки участница осмотра места происшествия... Загляните, пожалуйста, в квартиру. Может быть, товарищ прав, и мы можем оказать помощь соседу.
— А вы?
— Ну, что ж, пойдемте вместе. А вас я прошу оставаться на площадке, — обернулся он к слесарю и Цокоцкому. — Если появятся любопытные — пресекать, — Гордюхин кивнул на приоткрытые двери других квартир. И шагнул внутрь.
Касатонова опасливо прошла вслед за ним в прихожую. — Ни к чему не прикасаться!
— предупредил Гордюхин.
— Поняла.
— Повторяю — ни к чему! Выключатель, дверные ручки, стены, полки, зеркала!
— Поняла, Николай Степанович.
Пройдя в комнату, Гордюхин остановился. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться — Балмасову уже ничто не поможет. Достаточно плотный, можно даже сказать мясистый человек лежал на ковре в распахнутом халате, обнажив волосатую грудь. Струйка крови вытекала из-под затылка, скорее всего именно туда был нанесен удар, выстрел, или что там еще, от чего умирают такие вот мощные люди.
— Давайте-ка сюда свою машинку, — не обращая внимания на слабое сопротивление Касатоновой, Гордюхин взял у нее из рук фотоаппарат, довольно быстро в нем разобрался и сделал не менее десятка снимков — лежащий у кресла человек с зажатым в руке пультом управления телевизором, пустой журнальный столик, задернутые шторы с едва заметной щелкой между ними, посуда в шкафу, рюмки в серванте. Он даже сделал снимки, которые показались Касатоновой совершенно излишними — раскрыв дверцу бара, снял все его содержимое.
— Видимо, хотел включить телевизор, но так и не успел, — Касатонова показала на пульт, зажатый в мертвой руке.
— Возможно.
— Есть другое объяснение?
— Все может быть, — пожал плечами Гордюхин, и эти слова задели Касатонову, — видимо, множество прочитанных детективов без начала и без конца убедили ее в том, что криминальные загадки вполне ей по плечу.
— Вы со мной не согласны? — поворотила она к участковому изумленное свое лицо.
— И да, и нет.
— Поясните, Николай Степанович!
— Могу, — Гордюхин, не торопясь, сделал еще несколько снимков. Даже в туалете не поленился щелкнуть не то два, не то три раза. Плакала моя пленка, подумала Касатонова. Все тридцать шесть кадров отщелкает, разоритель. — Мы зашли сюда и убедились — свет выключен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26