— с сомнением спросил Гордюхин.
— Огромная. Посмотрите на эти гаражи, если сомневаетесь.
— Вы хотите сказать, что наши невинные снимки с места происшествия и эти обгоревшие, залитые водой гаражи каким-то образом объединены в нечто общее?
— Да! — нетерпеливо перебила Касатонова. И повторила еще более резко и твердо. — Да, Николай Степанович.
— И вы сможете это должным образом... — Да!
— И я могу доложить... — Да! — ответила Касатонова с веселой злостью. — Можете доложить об этом Убахтину-шмубахтину и вообще кому угодно! А можете никому не докладывать, потому что я это сделаю сама. — Леша! — окликнула она сына. — У тебя здесь, как я понимаю, дела?
— На всю ночь.
— Я уезжаю. У меня завтра большой, длинный, тяжелый день.
— Завтра воскресенье, мама! — напомнил Алексей.
— Мне ли этого не знать! Николай Степанович, вы остаетесь?
— Да, я, с вашего позволения, немного задержусь. Мало ли... Вдруг что-то такое-этакое проглянет сквозь языки пламени, черную сажу и жидкую грязь от пожарных машин. Дело в том, Екатерина Сергеевна, что мне хотелось бы уточнить некоторые подробности... — У вас есть домашний телефон Убахтина? — опять Касатонова проявила непочтительность, перебив участкового.
— Записывайте!
— Запоминаю!
Выслушав номер телефона, Касатонова кивнула головой, как бы закрепляя сочетание цифр в памяти и, махнув всем на прощание рукой, быстро зашагала к троллейбусной остановке. Алексей и Гордюхин проводили ее недоуменными взглядами, потом посмотрели друг на друга еще более недоуменно, потом одновременно пожали плечами. Дескать, странно все это, бестолково и необъяснимо.
* * *
Что-то подсказывало Касатоновой, откуда-то ей было известно, что этой ночью она может ничего не опасаться. Враг объявился, нанес удар, достаточно болезненный и ему ничего не остается, как выжидать. Теперь ответный ход может сделать Убахтин, тот же Гордюхин, как ни скромны его возможности, или сама Касатонова. Скорее всего, враг ждет ответа именно от нее.
Эти ее знания вовсе не говорили о какой-то сверхчеловеческой проницательности, тонкости мышления, глубине анализа.
Ничуть.
Все было гораздо проще. И те события, которые уже произошли, и те, которых она ожидала, вполне вписывались в обычную житейскую логику: нанес удар — жди ответа, промахнулся — получай вдвойне.
Некоторое время Касатонову смущало собственное молчание — вроде она знает что-то важное, а вот молчит из каких-то своих корыстных устремлений. Побывав на пожарище и посмотрев на убитого горем сына, который наверняка уже не сможет выделять ей сто долларов в месяц на водку, курево и мороженное, она успокоилась. Более того, обрела уверенность в собственной правоте.
Пожарище развязало ей руки.
Собственно, она была уже достаточно свободна в поступках после разгрома квартиры, но тогда что-то останавливало, мешало броситься в события безоглядно и отчаянно. Видимо, должно было пройти какое-то время, может быть, совсем небольшое, время, необходимое каждому, чтобы усвоить новые правила игры, манеру поведения, систему поступков. И теперь Касатонова с легким ужасом наблюдала за происходящими в ней переменами. Ужас был действительно легкий, потому что ей нравилось то существо, в которое она постепенно превращалась. Исчезли робость суждений, зависимость, боязнь ошибиться в выводах, опасение сказать слово пустое и неуместное. Эти страхи преследовали ее всю жизнь, в общем-то, как и каждого из нас, как и каждого. Но после потрясений последних дней Касатоновой вдруг открылось, что все это полная чушь и обращать внимание на подобные глупости попросту смешно.
Произошла с ней еще одна маленькая, невидимая перемена — она перестала колебаться, выбирать поступки правильные и неуязвимые, прикидывать возможности.
Это ушло.
Теперь она просто поступала как считала нужным и вдруг выяснилось, что выбирать-то не из чего — каждый раз приходило решение единственное и бесспорное. И она поступала в полном соответствии с этим решением.
Отпала боязнь кого-то оскорбить неудачным словом, неуместным смехом, глупым вопросом. Более того, она почувствовала вкус к вопросам глупым, именно в них, в глупых вопросах, ответы на которые казались очевидными, и таился чаще всего смысл скрытый, а то и скрываемый.
Откуда-то пришла уверенность, что после ночного пожарища никто ее в эту ночь не потревожит ни звонком, ни стуком в дверь. Так и вышло — ночь прошла спокойно, Касатонова спала крепко и глубоко, проснулась отдохнувшей. Когда она говорила Алексею о долгом и тяжелом дне, она уже знала, что именно ее ждет. И собиралась в этот день нанести удар жесткий, неожиданный, может быть, даже окончательный.
Накануне она взяла у следователя телефон и адрес Юшковой и сегодня, в воскресенье, собиралась нагрянуть к секретарше Балмасова прямо с утра. Благо, был хороший и совершенно невинный повод — вручить повестку, вызов на допрос.
Она убедила Убахтина, что секретарша может знать о своем начальнике больше, чем весь остальной коллектив. И знания ее особого свойства, они касаются личной жизни начальства, в чем бы эта личная не заключалась — бандитская крыша, тайная любовница, взаимоотношения с детьми, места вложения денег и даже болезни, хвори, недомогания.
— Здравствуйте! — громко и жизнерадостно произнесла Касатонова, едва Юшкова открыла дверь. — Вы меня помните?
— Помню, — вяло ответила Юшкова. — Проходите, — и она первой удалилась по коридору в комнату. Юшкова была одета белый махровый халат с широким поясом и даже с кистями.
— Какой красивый халат! — невольно восхитилась Касатонова.
— Вам нравится? — слабо улыбнулась Юшкова.
— Мечта жизни!
— Надо же, — Юшкова склонила голову набок, как бы в легкой озадаченности.
— Какие разные бывают у людей мечтания, — она села в кресло, закинув ногу за ногу, обнажив коленку, неплохую коленку, как успела заметить Касатонова.
— А о чем мечтаете вы? — Касатонова тоже расположилась в кресле, но, поскольку была в брючках, состязаться с Юшковой в достоинствах коленок не могла.
— Вы не поверите — ни о чем.
— Неужели так бывает?
— Все бывает, — Юшкова все с той же вялостью вынула из пачки коричневую сигарету, прикурила и бросила зажигалку через стол Касатоновой. Дескать курите, если хотите.
— У вас в конторе, как я заметила, все курят коричневые сигареты.
— Не все, — Юшкова усмехнулась, выпустила дым к потолку. — Только подозреваемые.
— Подозреваемые? — Касатонова устремила на хозяйку изумленный взор. — В чем?!
— В убийстве, в чем же еще... В убийстве.
— Боже! Вся контора под подозрением?!
— Ну я-то уж во всяком случае.
— Вы?!
— Не надо, — устало вздохнула Юшкова. — Я видела, как вы из моей пепельницы окурки изымали. Это тоже входит в обязанности курьера? — Юшкова посмотрела на гостью сквозь дым, но прямо, в упор, улыбчиво и понимающе.
— Заметили? — простодушно восхитилась Касатонова.
— Вы были не слишком осторожны. Видимо, недостаток опыта. Или была другая причина?
Касатонова молча порылась в своей сумочке, вынула пачку сигарет и показала Юшковой. Сигареты были коричневые. Почему-то она захватила их с собой.
В полной уверенности, что поступает правильно, захватила одну из трех пачек, которые купила в киоске у заводоуправления два дня назад.
— Видите? — спросила она. — Коричневые.
— И что же из этого следует?
— Из этого следует, что я действительно стащила у вас окурок. С единственной целью — показать в табачном киоске и купить точно такие же. Мне понравился их запах.
— Да-а-а? — протянула Юшкова. — Надо же как бывает... Извините. А я, честно говоря, решила, что вы подосланы, что мне надо с минуты на минуту ждать ареста.
Уже начала дом готовить к долгой разлуке, — она обвела взглядом комнату.
Касатонова последовала ее примеру, но никаких прощальных приготовлений не заметила. — Внешне, вроде, ничего не изменилось, — Юшкова отвечала на ее непроизнесенный вопрос. — Цветы по соседям разнесла, долги заплатила, коммунальные платежи, из прачечной белье забрала, деньги спрятала, еще кое-что пришлось прятать, — Юшкова не закончила, предлагая гостье самой уточнить, что именно она припрятала.
— Наряды? — Касатонова решила не упускать представившейся возможности.
— Слышали анекдот... Заходит таможенник в купе и спрашивает... Оружие?
Наркотики? Взрывчатка? Антиквариат? А пассажиры отвечают... Спасибо, у нас все есть. Разве что чашечку кофе.
— Хотите сказать, что оружие и наркотики тоже пришлось отнести в тайник?
— Конечно, — кивнула Юшкова и опять затянулась. — В первую очередь.
— А потом уж деньги?
— А потом деньги, — невозмутимо кивнула Юшкова. — За деньги не судят, — пояснила она. — Да! Я так и не спросила... Вы ко мне по делу или так?
— Повестка, — пожала плечами Касатонова, поднимая с пола свою сумку.
— Значит, и на меня вышли?
— На всех вышли.
— Понятно... Труп он и есть труп. Убийца нужен, позарез нужен убийца. Труп взывает, да?
— Знаете, я как-то не привыкла к такой легкости суждений, — Касатонова посмотрела на Юшкову изумленным взглядом. — А убийца действительно нужен. Он оправдает все, объяснит и расставит по своим местам. Сейчас, когда его нет, в мире хаос и бестолковщина. Стоит ему только появиться, тут же воцарятся порядок и гармония.
— Зазвучит музыка, рассмеются дети, люди примут позы достойные и естественные?
— Да, примерно так.
— А сейчас все кривляются, делают какие-то дурацкие ужимки, прыжки, оправдываются, ищут доказательства своей невиновности, да?
— Примерно, — опять согласилась Касатонова, понимая, что Юшкова впала в какой-то ернический кураж. А не надо бы ей, не надо бы. Если уж кому и куражиться то не ей. — Я всего лишь курьер, — она нашла, наконец, в своей сумке мятую повестку и расправила ее на столе.
— А я всего лишь секретарша.
Глядя на Юшкову, Касатонова не переставала удивляться — это был совсем не тот человек, которого она видела в конторе мебельной фабрики. Там в ней чувствовалась зависимость, готовность выполнить любой приказ, каприз, не задумываясь даже о его разумности. Здесь же сидела женщина властная, снисходительная, даже ее усталость казалась значительной. Ее нисколько не взволновал вызов к следователю, она лишь усмехнулась каким-то своим мыслям, чуть повела плечом.
— Вы хорошо знали Балмасова? — спросила Касатонова.
— Достаточно. Мы жили с ним одно время.
— В каком смысле?
— В самом прямом. В одной постели. Ничего... Все получалось. Все, как говорится, путем. А потом кончилось.
— Такие вещи обычно всегда кончаются. Рано или поздно.
— У нас кончилось скорее поздно, чем рано. Как это пишут в любовных романах... Он разлюбил и ушел к другой.
— Мне это знакомо, — кивнула Касатонова.
— Кофе? — неожиданно спросила Юшкова.
— Охотно.
— Вы не торопитесь?
— Воскресенье, — Касатонова сделала легкий жест ладошкой.
— Тоже верно, — Юшкова поднялась, вышла на кухню. Ноги, как успела заметить Касатонова, у нее были плотные, даже тяжеловатые, но походка легкая.
Теперь, когда хозяйка возилась с кофе, Касатонова смогла, наконец, внимательно осмотреть комнату. Стандарт, полный, унылый стандарт. Стенка с хрусталем, две полки случайных книг, под ногами ковер, в углу телевизор, на журнальном столике пульт управления. И диван, который можно раздвигать на ночь, превращая в нечто двухспальное. Да, над диваном картина, вот картина настоящая, написана маслом, на холсте, хотя рамка простая, вроде, даже самодельная. Картина Касатоновой понравилась — подсолнухи, написанные резко, броско, с обилием краски.
— Хорошая работа, — сказала Касатонова, когда в дверях появилась Юшкова с маленьким подносом.
— Да, мне тоже нравится. В Коктебеле купила. Вернее, купил Балмасов, когда мы как-то оказались в тех краях. Выбирай, говорит. Я и выбрала.
— Будет память, — обронила Касатонова и тут же пожалела о своих словах — прозвучали они двусмысленно.
— О Балмасове? — жестко усмехнулась Юшкова. — У меня и без того достаточно причин помнить его по гроб жизни. Его многие будут помнить. По гроб жизни. Как последнего подонка. И я тоже, — Юшкова поставила поднос с чашками на столик. — Я тоже буду его помнить, как последнего подонка.
— Вы поссорились? — это единственное, что сообразила спросить Касатонова.
— Поссорились? — расхохоталась Юшкова. — Мы прокляли друг друга. Впрочем, честно говоря, проклинала в основном я. Он только уворачивался. Так что передайте своему следователю, что у меня был повод его убить. Как, впрочем, и у многих других.
— У многих?
— Цокоцкому он уже три года не отдает пятьдесят тысяч долларов. И тот, наконец, понял, что уже не отдаст.
— Давно понял?
— Месяца два назад. Произошел между ними разговор и тот понял. Да там и понимать-то особенно не нужно было... Балмасов сказал ему открытым текстом.
Вертись, говорит, возвращай эти деньги как можешь, я мешать не буду. Теперь он и не сможет помешать. Пуля в затылке, тело в морге, кредиторы с носом!
— Откуда вы знаете, что пуля в затылке? — негромко, словно боясь вспугнуть осторожную птицу спросила Касатонова.
— Понятия не имею! — беззаботно хохотнула Юшкова. — Откуда-то мне это известно. В самом деле, откуда? Может, по телевидению сообщили?
— Не сообщали, — все так же тихо, но твердо сказала Касатонова.
— Значит, скажут! Так вот, это Цокоцкий... А главный бухгалтер последний год вообще по лезвию ножа ходит.
— Это Хромов?
— Он самый. Подписал бумаги под честное слово Балмасова и вляпался. У Рыбкина, это наш главный снабженец, сожрал семью.
— Всю?
— Нет, жену. А детей выплюнул.
— И у вас тоже есть причина?
— Конечно! Я же говорила! Балмасов питался человечиной, понимаете? Он пожирал всех, кто оказывался на расстоянии вытянутой руки. Не мог отпустить человека, не высосав из него все соки! Говорю же — людоед!
— И питался человечиной?
— Ну... — Юшкова помялась. — Иногда курятиной.
— Кошмар какой-то! — убежденно сказала Касатонова. — Но если двое расстаются... Какая бы ни была причина... Это еще не повод совершать смертоубийство.
— Повод!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26