Да, конечно, Касатонова понимала неотвратимость уже имеющихся улик — коричневые сигареты, явно женская уборка в квартире, поздняя гостья, выбегающая под дождем к своей машине, окурки у той же машины, разбросанные вокруг канализационной решетки, а теперь еще и отпечатки пальцев... Опять же мотив.
Несмотря на скудность криминального опыта, Касатонова прекрасно понимала значимость такого фактора, как мотив. У Юшковой был неоспоримый мотив для совершения убийства, она просто обязана была совершить это убийство, чтобы жить дальше. Не убей Балмасова, она не смогла бы жить, потому что переставала быть нормальным человеком. Ей срочно необходимо было или же спиться, уйти в бомжи, поселиться под вокзальными платформами и забыть, забыть, забыть все, что с ней сделал этот человек, или же поступить проще, разумнее, гигиеничнее, в конце концов — убить.
Женщина сильная, гордая, познавшая любовь и ненависть, она, конечно же, выбрала второе.
И правильно сделала.
Касатонова как и каждый любитель в любом деле, тут же поставила себя на место секретарши и, ни секунды не задумавшись, решила, что поступила бы точно так же.
Опять же пистолет!
Он всегда провоцирует, меняет все взаимоотношения, как бы напоминает, постоянно напоминает, что последнее слово за ним, что его молчание отнюдь не безразлично и на многие вещи, происходящие в доме, у него есть свое, особое мнение. И он не позволит этим его мнением пренебрегать.
Конечно же, глядя со своей колокольни, Балмасов поступил правильно, запустив пистолет в дом Юшковых. Он будто своего агента запустил, понимая, что одно его присутствие многое изменит во взаимоотношениях матери и дочери.
Но происходило нечто странное — чем больше улик накапливалось против Юшковой, тем сильнее в Касатоновой что-то противилось начальному выводу.
Женщина здравая, привыкшая надеяться только на себя, она понимала, что дело не только в ее личных пристрастиях, не только в бабьей солидарности и нежелании видеть Юшкову виновной. Что-то не стыковывалось, что-то вступало в противоречие с той схемой преступления, которую предложил следователь. Какая она ни бывшая любовница, но пояс от халата, который остался висеть в ванной, не позволял Касатоновой поверить в преступность Юшковой сразу и до конца. Не мог Балмасов встретить Юшкову в распахнутом халате, под которым были всего лишь трусы, причем не парадные, а домашние, замызганные трусы!
Наступил момент, когда Касатонова готова была смириться с чем угодно и во что угодно поверить, но пояс от махрового халата неотступно преследовал ее, она постоянно видела его, этот пояс, болтающимся на крючке в ванной и видела разметавшийся на ковре труп хозяина квартиры опять же в распахнутом халате и замызганных трусах.
Ну, хорошо, была бы борьба, схватка со взаимными упреками и оскорблениями, царапанье щек острыми женскими коготками и, наконец, потеря самообладания, выстрел в грудь, в лицо, в живот... Принимается.
Но тщательно выверенный выстрел в затылок?
А пояс от халата в ванной на крючке?
А снимки, снимки? Чехарда со снимками?!
* * *
На следующее утро, в понедельник, Касатонова надела лучший свой совершенно убийственный серый деловой костюм, белую блузку, отдаленно напоминающую мужскую рубашку, замшевым лоскутком протерла сверкающие очки и, встряхнув светлыми волосами, явилась в кабинет к следователю Убахтину.
Не представляя даже зачем, с какой целью и по какому поводу.
Вернее, повод был — ей надо было доложить, что повестка доставлена по адресу, Юшкова расписалась и обещала быть во время, что никаких происшествий в связи с выполнением этого задания, не случилось. О чем она рада доложить гражданину начальнику.
— Здравствуйте! — возникла Касатонова на пороге убахтинского кабинета.
— О! — воскликнул следователь. — Это вы!
— Это я!
— Прекрасно! Для полного счастья вас-то мне и не хватало.
— Неужели вы не шутите? — Касатонова прошла в кабинет, прикрыв за собой дверь.
— Конечно, шучу! — безжалостно ответил Убахтин. — Но в каждой шутке — только доля шутки. В данном случае — совсем малая доля, смею вас заверить.
— Не шутите с женщинами — сказал классик.
— Да, я знаю — эти шутки глупы и неприличны. Садитесь уже наконец!
— Можно, да?
— Нужно! С чем пришли, Екатерина Сергеевна?
— С победой.
— Слушаю вас внимательно.
— Повестку Юшковой я доставила.
— И вам пришлось заняться этим в выходной день?
— Чего не сделаешь ради правосудия.
— Мне нравится, что вы так прониклись нашими проблемами.
— Я готова проникнуться ими еще глубже! — заверила Касатонова, пронзая Убахтина сверкающим своим взглядом, полным изумления и восторга.
— Боюсь, что в этом уже нет надобности, — последними словами Убахтин как бы оборвал светскую беседу и перевел разговор на суровую действительность.
— Вы хотите сказать... — Касатонова прижала ладошки к груди, — Вы намекаете... — Ни на что я не намекаю. Говорю открытым текстом. Убийца известен.
— Кто же это?
— Да вы и сами прекрасно знаете, поскольку немало сделали для ее разоблачения.
— Ее? — переспросила Касатонова дрогнувшим голосом.
— Да, Екатерина Сергеевна! Да. Вы правы. Юшкова.
— Вы в этом совершенно уверены?
— Опечатки пальцев на телевизионном пульте. Спасибо за подсказку. Признаю — ваша идея. Пульт, как вы помните, был зажат в руке мертвеца.
— Боже, как вы все-таки выражаетесь!
— Предельно кратко, предельно точно. Так выражаться я просто вынужден, потому что все другие выражения — тонкие, изысканные, соболезнующие... Склоняют к ошибкам и уводят в сторону от истины.
— Как-то уж больно сурово выглядит ваша истина.
— У вас есть другая? Менее суровая?
— Значит, когда она придет сюда по повестке... Вы намерены ее задержать?
— Мы ее уже задержали. Вчера.
— Юшкова арестована?!
— Да, — Убахтин развел длинные руки в стороны, улыбнулся, изобразив глубокими своими морщинами нечто вроде сочувствия. Дескать, такова правда жизни. — Простите, Екатерина Сергеевна, но у меня впечатление, будто вы вовсе не обрадовались собственному успеху. А?
— О каких успехах речь, Юрий Михайлович?
— Но ведь ваши подсказки помогли изобличить убийцу!
— Она призналась?
— Конечно, нет.
— Вот видите!
— А зачем, собственно, нам ее признания? Она, кстати, не отрицает, что была в квартире Балмасова в ночь убийства.
— В вечер убийства, — механически поправила Касатонова.
— Это имеет значение? — Убахтин, как человек, славно поработавший, как человек довольный своей работой, откинулся на спинку стула и поглядывал на Касатонову с этакой снисходительностью, доброй, сочувствующей, но все-таки снисходительностью к ее неопытности, слабости, может быть, даже некоторой бабьей глуповатости. А вот этого Касатонова не любила. Более того — терпеть не могла и всегда находила возможность поставить наглеца на место.
— Как?! Вам, следователю, безразлично время, когда совершено убийство?! — изумлению Касатоновой не было предела.
— Видите ли, дорогая Екатерина Сергеевна, — Убахтин оттолкнулся, наконец, от спинки стула и положил руки на стол. — Это, конечно, имеет значение. Не спорю. Но на фоне других фактов, неоспоримых и суровых, некоторыми побочными обстоятельствами можно и пренебречь.
— Вы знаете о том, что Юшкова была любовницей Балмасова?
— Знаю. Как и то, что потом в качестве любовницы выступала дочь Юшковой.
Смена поколений, как говорится. Мать подготовила достойную замену. Но, видимо, где-то не совладала с собственными страстями. Бывает. Видимо, поддали они с Балмасовым в тот вечер, может быть, даже хорошо поддали... И вот результат.
— А откуда у нее пистолет?
— Знаю, знаю я про этот пистолет, — Убахтин махнул большой своей ладонью так выразительно, что лица Касатоновой коснулась, кажется, волна воздуха. — Сам Балмасов по глупости своей и самонадеянности этот пистолет вручил юшковской дочке. А мать нашла. И рванула к Балмасову выяснять отношения. Чем кончилось это выяснение, вам известно.
— Я все поняла, — обреченно проговорила Касатонова, потупив глаза. — Вам просто нужен убийца.
— Что?!
— И вы готовы этот ярлык нацепить на кого угодно... Вам срочно нужен убийца. Для отчета.
Касатонова прекрасно понимала, что несет полную чушь, но в то же время сознавала, что эта чушь, во-первых, задевает Убахтина за живое, лишая его спокойствия и здравости, а во-вторых, имеет жесткую, скрытую логику, которую вот так сходу опрокинуть невозможно. А если учесть, что это абсурдное обвинение произносит женщина, которая сама кое-что сделала для разоблачения убийцы, то нет ничего удивительного в том, что следователь попросту потерял дар речи.
— Мне нужен убийца?! А на фиг?! На фиг?!
— Для отчета, — чуть слышно проговорила Касатонова, не поднимая глаз.
— На фиг?!
— Чтобы получить повышение.
— На фиг?!
— И вам повысят зарплату, — Касатонова не поднимала головы и не смотрела на Убахтина, словно бы стесняясь его корыстолюбивых устремлений, которые только сейчас вдруг ей открылись.
— Ни фига себе, — обессиленно произнес Убахтин, чуть изменив свой возглас.
— Вот вы говорите — отпечатки остались... — Нет! — Убахтин поводил в воздухе указательным пальцем из стороны в сторону. — Отпечатки — это ваше достижение, Екатерина Сергеевна! А мои достижения в другом. Я установил, откуда пистолет, я установил мотив... Вам известен мотив?
— Известен.
— Он достаточно убедителен?
— Достаточно.
— Вы видели ее дочь?
— Видела.
— Разговаривали с ней?
— Немного.
— И что?
— Красивая девочка.
— Эта красивая девочка не сомневается в том, что ее мать — убийца. Вам это известно?
— Да. Но показания родственников не имеют значения.
— Кто сказал вам такую глупость? Имеют! Если родственники оправдывают — да, их мнением можно пренебречь. А если родственники обвиняют... — То вы уж и счастливы?
— Да! Я смеюсь и заливаюсь!
— Часто случается, что для обвинений у них не меньше оснований, чем для оправданий. У родственников. И если уж вы отрицаете их оправдания, найдите в себе мужество пренебречь и их обвинениями.
— Екатерина Сергеевна! Что вы несете?!
— Не знаю, Юрий Михайлович, не знаю... — Касатонова подняла, наконец, голову и посмотрела Убахтину в глаза. — Я не говорю, что не верю, я говорю иначе — мне не верится, что это сделала Юшкова.
— Почему?! — взревел Убахтин.
— Потому! — ответила Касатонова, понимая всю бестолковость своего ответа.
— Как тогда понимать мою разгромленную квартиру? А охота за снимками? А сгоревшие книжные склады моего сына?
— А почему бы вам не спросить об этом у своего сына? Может быть, оттуда ниточка тянется? Может быть, ваш сын запутался в платежах, авансах, арендах?
Это вам не приходило в голову?
— Приходило.
— И что?
— Ничего.
Касатонова и сама не могла разобраться в своих ощущениях. Она лишь поймала себя на том, что ей почему-то нестерпимо хотелось оправдать Юшкову, доказать ее невиновность. Может быть, за этим стояло простое бабье желание уязвить Убахтина? Нет, тут она могла ответить себе совершенно твердо — не было у нее такого желания. С каждой минутой, проведенной в кабинете следователя Касатонова все сильнее ощущала что-то большое и громоздкое, что ворочалось в ее сознании и раздражало своей неопределенностью.
Что это было?
Сомнение?
Или наоборот — уверенность?
— Екатерина Сергеевна, — взяв себя в руки, Убахтин заговорил негромко и рассудительно. — Давайте проговорим то, что нам известно. Балмасов некоторое время жил с Юшковой, достаточно долго, лет пять не меньше. Это много, люди за это время вполне способны внутренне породниться. Это и произошло с Юшковой. Но Балмасов вдруг бросает ее и уезжает в Турцию с дочкой. Он испортил девочку алкоголем, наркотиками, роскошью, заразил собственной порчей. Это достаточный мотив, чтобы пустить пулю в лоб?
— Достаточный, — согласилась Касатонова. — Но пуля была пущена в затылок.
Мне Юшкова сама об этом сказала.
— Она вам сказала, что выстрел был сделан в затылок?! — Убахтин приник грудью к столу, будто готовился к прыжку, будто услышал нечто такое, что переворачивало всю картину преступления.
— Сказала, — кивнула Касатонова.
— Сама?
— Ну, — Касатонова не понимала вопросов Убахтина, все о чем они говорили, казалось ей очевидным.
— Без всякой подсказки с вашей стороны?
— Она сказала в том смысле, что вот пуля в затылке, тело в морге... Ну, и так далее.
— Сама сказала?
— Ну, да, да! — с легким раздражением подтвердила Касатонова. — Что из этого следует?
— Из этого следует, что она сама и всадила пулю в балмасовский затолок! — веско отчеканил Убахтин. — Откуда ей известно, что пуля в затылке, а не во лбу?
— Она могла по телевизору увидеть, услышать, — неуверенно проговорила Касатонова.
— Не-е-ет! — Убахтин опять поводил указательным пальцем из стороны в сторону. — Всю информацию об убийстве для телевидения давал я сам! Лично! И никто другой! И сознательно, вникаете? сознательно внес ошибку, впрочем, можете назвать это ловушкой — я везде, всем и на всех уровнях говорил, что Балмасов застрелен выстрелом в сердце. И телевидение по всем каналам сообщило — пуля в сердце. И вдруг моя ловушка сработала! Вдруг моя ловушка захлопнулась! Я все время ждал — с какой стороны появится информация о выстреле в затылок! И дождался! Юшкова! Именно она первая сказала — пуля в затылке. Вопросы есть?
Касатонова помолчала, причем, скорбно помолчала, как бы огорченная бесчувственностью следователя, грубостью его мышления, подозрительностью. Потом горестно вздохнула, осторожно подняла глаза.
— Они ведь прожили вместе столько лет, Юрий Михайлович.
— Ну и что?
— Она могла почувствовать.
— Это как? — не понял Убахтин.
— Чувства могли ей подсказать, что Балмасов убит выстрелом в затылок.
— А что, так бывает? — удивлению Убахтина не было предела.
— И очень часто.
— Если она такая чувствительная... — Убахтин не знал, чем закончить эти слова, — если она такая чувствительная... То какого черта поперлась той ночью к Балмасову?
— Сердцу не прикажешь, — смиренно ответила Касатонова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26