Хейт. Кашмирцы — мусульмане, индусы, сикхи, — забыв о своих религиозных различиях, проявили удивительное единодушие и оказывали яростное сопротивление превосходящим силам захватчиков.
Неру срочно созывает заседание комитета обороны при индийском правительстве, на котором лорд Маунтбэттон явно пытается выиграть время, предлагая как первую меру направить в Кашмир для ознакомления с обстановкой ответственного чиновника из министерства по делам княжеств.
Интервенты уже находились на подступах к столице Кашмира Сринагару. Магараджа Кашмира и глава временного правительства княжества шейх Абдулла 27 октября обратился к Маунтбэттену с просьбой о присоединении Кашмира к Индии, заявив при этом о необходимости незамедлительной присылки войск для защиты столицы от захватчиков. В тот же день рано утром Неру направил в Сринагар воздушный десант. Аэродром уже обстреливался интервентами, и индийские солдаты прямо из самолетов шли в бой.
США и Великобритания еще долгие годы будут вести против Индии недостойную игру, прикрываясь высокопарными фразами своих дипломатов о самоопределении и плебисците, чтобы только любыми путями вмешаться во внутренние дела суверенного индийского государства. «По вопросу о Кашмире, затрагивающему самые кровные интересы Индии, — с горечью говорил Неру, — Соединенные Штаты и Соединенное Королевство почти неизменно выступают против нас...»
В сентябре 1947 года Ганди поселился в новой части Дели в особняке, принадлежавшем крупнейшему индийскому промышленнику Гханьяме Датта Бирле. Бирла был в приятельских отношениях с Пателем и с некоторыми другими конгрессистами. Желая показать, что он небезразличен к героям национально-освободительного движения, миллионер открыл перед Ганди двери своего пустовавшего дома в Дели. Перед «Бирла-хаус» простирался ковер зеленых лужаек, и пушистые кроны деревьев бросали на них свою прохладную тень. Здесь, скрестив под собой ноги, в широкополой плетеной шляпе, любил посидеть, погрузившись в глубокое раздумье, семидесятивосьмилетний Ганди.
Громоздкий, безвкусный «Бирла-хаус» был ему безразличен и не вызывал в нем никаких чувств. Он вообще относился к внешней красоте равнодушно. Не привыкший к комфорту, Ганди продолжал спать на циновке, брошенной на мраморный пол...
В Дели и его окрестностях к началу 1948 года скопилось до четырехсот тысяч пенджабских беженцев — индусов и синхов. В городе распространялась зловещая эпидемия религиозной вражды.
Административное управление столицей и вся полиция находились в подчинении Пателя, но он не предпринимал эффективных мер борьбы с нарушителями порядка. Погромы и поджоги в Дели продолжались, банды из «Хинду махасабха» и «Раштрия сваямсевак сангх» (РСС) безнаказанно терроризировали мусульманское население города. Гибли люди, разрушались исторические памятники и святыни мусульман. Ганди глубоко страдал, видя, что все его усилия примирить общины не приносят успеха.
Ежедневно к дому Бирлы стекались толпы паломников послушать проповеди Ганди, который читал выдержки из разных священных книг — индусских, мусульманских, буддистских, христианских, призывая людей к смирению и религиозной терпимости. Вскоре индусы-фанатики стали обвинять его в измене своей религии, а мусульмане — не доверять ему, потому, что он все-таки оставался правоверным индусом. Если раньше весь народ откликался на призывы Махатмы, то теперь люди, казалось, оставались глухи к его самым пламенным словам. Воинствующие фанатики собирались у «Бирла-хаус» и угрожающе выкрикивали: «Ганди мурдабад!» — «Смерть Ганди!»
Однажды Махатма пригласил к себе Неру, Азада и Пателя.
— Что вы делаете для прекращения кровавого разгула? — обратился он к Пателю.
Тот пытался успокоить Махатму, отвечая, что сведения о беспорядках в городе сильно преувеличены и что у мусульман нет оснований для жалоб.
Ганди вскинул на Пателя удивленный взгляд:
— Я нахожусь не где-нибудь в Китае, а здесь, в Дели, да и мои глаза и уши пока еще при мне, — с обидой сказал он. — Если вы уговариваете меня не верить собственным глазам и ушам и уверяете, что у мусульман нет никакой причины жаловаться, то, очевидно, ни мне не убедить вас, ни вам меня.
В разговор вмешался Неру, которого возмутила ложь Пателя.
— Положение, когда мусульманское население города избивают словно кошек и собак, далее терпеть невозможно, — в сердцах сказал он. И, глядя Пателю прямо в глаза, добавил: — Меня лично мучают угрызения совести от сознания собственного бессилия и невозможности положить конец убийствам и беспорядкам.
Ганди больно ранило неискреннее поведение Пателя, который своей политической карьерой был во многом обязан ему.
Будучи не в состоянии предпринять что-то другое, Махатма прибегает к своему обычному оружию — 12 января 1948 года он объявляет шестнадцатую за свою жизнь голодовку протеста. Махатма полон решимости голодать до тех пор, пока в Дели не восстановятся мир и спокойствие.
В тот день Неру, Азад и Патель снова приехали к Ганди и пытались уговорить его отказаться от голодовки, ибо это означало для него верную смерть. Патель упрекал Ганди в том, что его голодовка ничего не даст и послужит только поводом для критики правительства. После этих слов он неожиданно поднялся и, делая вид, что больше не намерен продолжать беседу, собрался уходить. Азад сказал, что ему следовало бы еще остаться.
— А какой толк, если я останусь? — почти выкрикнул Патель. — Ганди не желает меня слушать. Он, по-видимому, решил очернить индусов перед всем миром. Если это его цель, то мне нечего здесь делать.
Ганди выдвинул условия, на которых он соглашался отказаться от голодовки. Он, в частности, потребовал прекращения всякой вражды между религиозными общинами и восстановления разрушенных индусами мусульманских святынь и памятников.
Махатма голодал с 12 по 18 января. Состояние его здоровья день ото дня ухудшалось. Миллионы людей с сочувствием и страхом следили за протестом престарелого вождя, который один восстал против религиозных фанатиков. Многие будто прозрели от еще недавно ослеплявшего их безумия. На многолюдных митингах, проводившихся в столице, они клялись, что выполнят все условия Ганди. В воскресенье, 18 января, представители индусов и мусульман в присутствии Ганди подписали клятву сохранить мир между общинами и распространить его на всю Индию и Пакистан.
Спокойствие в стране было восстановлено, и Махатма прекратил голодовку. Но не все остались довольны таким исходом событий. Руководители «Хинду махасабха» обвиняли Ганди в «предательстве священного дела индусов» и угрожали, что они не допустят чтения им во время молитвенных собраний отрывков из Корана и Библии.
20 января, в момент, когда Ганди выступал перед тысячами людей, собравшихся у «Бирла-хаус», террорист бросил в него бомбу, но она не причинила никому вреда. Ганди при этом даже не вздрогнул.
— Враг мусульман является врагом Индии, — сказал он и призвал присутствующих сохранять спокойствие.
Махатма продолжает вести прежний образ жизни и не разрешает полицейским проводить обыски людей, приходящих в сад его резиденции на вечерние собрания. Он великодушно прощает покушавшегося на его жизнь террориста.
В те же дни, когда Неру был в Амритсаре, на него тоже было совершено покушение: злоумышленник бросил небольшую самодельную бомбу, но, к счастью, промахнулся.
Все эти инциденты наводили на мысль о заговоре, о том, что, возможно, кому-то выгодно устранить Ганди и Неру.
30 января 1948 года Ганди, облаченный в белую полотняную одежду, в сопровождении своих внучек Авы и Ману вышел в сад на молитвенное собрание. Часы показывали 17 часов 17 минут. Из толпы выделился человек в рубашке цвета хаки и, быстро подойдя к Ганди, сказал:
— Вы сегодня запоздали.
— Да, — начал было отвечать Махатма, как раздались выстрелы. Убийца стрелял в упор. Две пули попали в область сердца, одна — в живот.
— Боже мой! — успевает еще произнести Ганди и падает. На его белой одежде расплываются красные пятна.
Близкие Махатмы переносят его безжизненное тело в дом, кладут на матрац, лежащий на каменном полу в переднем углу совсем пустой комнаты, и прикрывают простыней. Все вокруг быстро погружается в густую темноту ранней зимней ночи. А к дому, где жил Ганди, спешили люди. Джавахарлал и еще несколько членов кабинета прибыли сюда уже через несколько минут после случившейся трагедии.
Премьер-министр, словно оцепенев, стоял перед телом учителя. Восковое лицо Неру выражало состояние глубокого душевного потрясения. Он вышел в соседнюю комнату, где собрались министры: надо было принять решение об организации похорон.
Толпа перед домом все увеличивалась, и, несмотря на усилия сотен полицейских, пытавшихся прекратить доступ к дому, люди проникали в сад и, плотно заполнив его, требовали, чтобы им сообщили, что произошло с Ганди.
Выйдя к народу, Неру поднялся на стену, которая ограждала сад, и бушевавшая толпа, увидев знакомую фигуру премьер-министра, четко освещенную уличными фонарями, утихла.
— Из нашей жизни ушел свет, и всюду воцарилась темнота, — прерывающимся от скорби голосом произнес первые слова Неру. — Я не знаю, что сказать вам или как об этом сказать. Нашего горячо любимого вождя, Бапу, как мы называли его, отца нации, больше нет. Мы не придем теперь к нему за советом и утешением, и это ужасный удар не только для меня, но для миллионов и миллионов в этой стране...
Я сказал, что погас свет, но я не прав, поскольку свет, который освещал нашу страну, был не простым светом. Свет, озарявший страну в течение многих лет, будет гореть еще долгие годы...
Неру говорил людям, что лучшей памятью о Ганди будет строгое следование его призывам о прекращении братоубийственной вражды религиозных общин и восстановление в стране мира, ради которого и отдал он свою жизнь.
Позднее, вечером, Неру выступил по Всеиндийскому радио с обращением к народу — объединить усилия в строительстве новой Индии, о которой так мечтал Ганди.
Вероломное убийство в Дели потрясло всех тех людей в мире, кто с симпатией следил за мужественной борьбой индийского народа. Представитель СССР в ООП А.А.Громыко, выступая 30 января 1948 года на заседании Совета Безопасности, заявил: «Ганди, как один из наиболее выдающихся политических лидеров Индии, безусловно, оставил глубокий след в истории Индии... Имя Ганди будет всегда связано с той борьбой, которую народ Индии вел на протяжении длительного исторического периода времени за свое национальное освобождение».
Утром следующего дня тело Махатмы было выставлено для прощания. Страна погрузилась в траур. Тысячи и тысячи людей на площадях и улицах индийских городов и селений стояли в скорбном молчании. Многие индусы испытывали горький стыд, узнав, что убийцей оказался активист индусской ультрашовинистической организации «Хинду махасабха».
Уже вторые сутки Неру не ложился спать. Отдав необходимые распоряжения, он снова и снова приходил к телу Махатмы, покрытому национальным флагом и сплошь засыпанному цветами.
Носилки с телом Ганди возложили на орудийный лафет. Индийские военные моряки, взявшись за привязанные к лафету длинные канаты, медленно повезли Махатму в последний пятнадцатикилометровый путь к берегу реки Джамны. Перед строем почетного караула солдат, который шел впереди процессии, расступалось море людей в белом, желающих проститься с Махатмой — Великой душой Индии.
В шестнадцать часов священник передал факел младшему сыну Ганди, Девандасу, и тот зажег погребальный костер...
Сегодня на этом месте, именуемом «Раджгхат», воздвигнут мемориал Ганди. Здесь всегда много людей, приходящих из разных концов Индии. Они усыпают каменную плиту лепестками цветов и, сложив ладони перед собой, низко кланяются праху одного из основателей свободной Индии.
Еще за шесть лет до своей смерти Махатма Ганди на Всеиндийском комитете Конгресса назвал Неру своим единственным политическим преемником, отклонив при этом всякие сомнения в руководстве ИНК насчет того, что он и Неру объясняются на разных политических языках. «Язык, — твердо ответил тогда Ганди, — не препятствие к единению сердец. Я знаю, что, когда меня не станет, он будет говорить моим языком».
Тем не менее правые нередко отводили Пателю второе после Ганди место в конгрессистской иерархии. Патель открыто противопоставлял себя премьер-министру, а в последнее время перестал считаться даже с мнением Ганди.
Но выстрелы 30 января обернулись против Пателя. Некоторые видные конгрессисты возлагали на него, как на министра внутренних дел, ответственность за случившееся и требовали объяснения, почему он не принял надлежащих мер по охране жизни Ганди.
Патель негодовал:
— Враги Конгресса стремятся расколоть партию, выдвигая против меня подобные обвинения.
Неру многое не нравилось в Пателе: вызывающе-пренебрежительное отношение к интеллигенции, язвительные насмешки в адрес конгрессистов, придерживающихся социалистических убеждений, неоправданно жестокое отношение к коммунистам. Однако Неру не относился к тем политикам, у которых личная неприязнь к тому или иному человеку делала невозможной работу с ними. Он ценил в Пателе организаторские способности и не сомневался в его преданности идее борьбы за самостоятельную, сильную Индию.
Как-то, вскоре после смерти Ганди, американский журналист спросил Неру, правильно ли было бы представлять его и Пателя как «политических дуэлянтов» и зависит ли будущее страны от того, кто из них победит?
— Мы резко расходимся в деталях по конкретным вопросам нашей деятельности и часто оказываемся на разных полюсах, — откровенно ответил премьер. — Странно, но память о Ганди все же удерживает нас вместе.
Но не стало Ганди, и что-то разладилось в, казалось бы, до этого успешной карьере Пателя. Острые переживания политических и личных неудач в конечном счете ослабили незаурядную энергию и сломили волю Пателя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63