Кожица с них содрана, и каждое движение, каждый извив – обжигающая огненная боль. Больной ум. Самое отвратительное – в уме, а многие из них действительно умны. И поэтому не просто вываленные из человеческого мира, а перекорченные какие-то, ненормальные. От них умом не защитишься, они глубже лезут. Не испорченная душа, не испорченная воля, а вывихнутый, но сильный разум – это главное. Печать небытия, дефектность, но как подумаешь, как погрузишься мысленно внутрь этой банки – голова кружится, подташнивает от ужаса: кровоточащие щупальца рассудка мажут тебя по губам, щекам, глазам. И им больно. Об этом Зиновьев, но он сам из этих, «порченый». А было бы интересно исследовать. Сама накачка лексики интересна:
– Трава синяя, небо зелёное, а солнце квадратное и чёрное. Да, но следует учитывать атмосферические условия, определённые искажения в человеческом восприятии. Солнце черно, но в определённых условиях, под определённым углом зрения оно выглядит, как бы несколько желтоватым и даже иногда, при особом положении Луны, просто-таки ослепительно жёлтое. Однако, смотря на жёлтое солнце, следует иметь в виду его чёрную паразитическую сущность: ни греть, ни светить, а лишь нагло впитывать любую подвернувшуюся под руку энергию. Следует также учесть, что солнце ловко двурушничает, пытается скрыть свою квадратную сущность и притворяется кругом. Советские астрономы должны бдительно следить за происками всевозможных «солнц», поставивших себя выше общества и маскирующихся под источники света. Пора покончить с благодушием и ротозейством некоторых граждан, необходимо развернуть широчайшую кампанию по искоренению Солнца и его публичному, показательному оплеванию. А впереди ещё работы на десятки лет. Ещё потом надо солнце реабилитировать, согласовать его в общем даже положительную роль в построении социализма в одной стране с все-таки злокозненной квадратностью и чернотой. И т. д. и т. д. И напрасно думать, что для подобного рода «деятельности» не нужен ум. Лысенко в известной степени посильнее Канта был. Кант в тихом Кенигсберге жил, а Лысенко 20 лет на краю пропасти балансировал. У него все эти годы мозг как у волка на охоте работал. А проследить добычу, взять след, высчитать, когда жертве наперерез броситься, – это для волка работа посильнее «Критики чистого разума». Волчий череп трещит от напряжения. И так жить десятилетия, всю жизнь. Это одна из вершин зла. Вот оно в развитии, в безликом господстве.
Какое же еще доказательство бытия Божия? Достаточно посмотреть на убогость истерически безбожного существования. Разве это люди? Даже самые умные, красивые, молодые. Это такое зияние. В них нет ничего, им не хватает всего. Чего? Прямо не скажешь. Совести? – Нет. На некотором уровне развития образуется новая среда, новая мораль, новая совесть. Нравы неизбежно смягчаются, расправа становится все более интеллектуализированной, словесной. Создаётся целый искусственный духовный мир. С тысячами имён, десятками тысяч книг. Может быть, не хватает гармонии… Тоже неточно. Тоже можно сказать, что возникает постепенно некая соразмерность, основательность. Нет, не хватает Блага. Спокойствия. Смирения. Вроде и совесть, и даже душевное равновесие, но какой ценой. Все тело колотит от напряжения. В конечном счете человек сам себя мучает, обрекает на мучения. И эта безмерная яма так глубока, так явна, что ясно – Он есть. Этого не замечаешь в нормальных людях, как не замечаешь воздуха, пока его вдоволь.
Без Бога человек должен стараться быть человеком, все душевные силы тратить на то, чтобы остаться человеком. Общество без Бога все силы тратит на то, чтобы остаться обществом, хоть каким-то.

344

Примечание к №310
Бабель сказал о Набокове: «Хороший писатель, только писать ему не о чем».
Именно потому, что Набокову было не о чем писать, в его произведениях в максимальной степени сказались основные черты русского творчества, носящего чисто субъективный характер. Оторванный и от русской истории, и от жизни эмиграции, Набоков стал свободен. Гоголь за границей писал «Мёртвые души». А Тургенев? А Достоевский? Надо было отказаться от МЕШАЮЩЕЙ действительности.
Набоков писал по поводу начала «Мёртвых душ»:
«Разговор двух русских мужиков чисто умозрительный. Их раздумья типа „быть или не быть“ на примитивном уровне. Беседующие не знают, едет ли бричка в Москву, так же как Гамлет не потрудился проверить, при нём ли на самом деле его кинжал. Мужики не заинтересованы в точном маршруте брички: их занимает лишь отвлечённая проблема воображаемой поломки колеса в условиях воображаемых расстояний, и эта проблема поднимается до уровня высочайшей абстракции оттого, что им неизвестно – а главное, безразлично – расстояние от NN (воображаемой точки) до Москвы, Казани или Тимбукту. Они олицетворяют поразительную творческую способность русских, так прекрасно подтверждаемую вдохновением Гоголя, действовать в пустоте. Фантазия бесценна лишь тогда, когда она бесцельна. Размышления двух мужиков не основаны ни на чём осязаемом и не приводят ни к каким ощутимым результатам; но так рождается философия и поэзия…»

345

Примечание к №341
с … Осипом Степановичем Дымовым Чехов отождествил самого себя
В процессе мифологизации образ Чехова претерпел сильные изменения (424). Лицо его вытянулось, нос несколько вырос и выгнулся, голос стал глубже и мягче. Исчез и лёгкий южнорусский акцент. Речь стала медленней, плавнее. Постепенно Чехов превратился в артиста Юрия Яковлева, благородного сефарда, величественно-скромно умирающего от туберкулёза и высказывающего в промежутках этого процесса соломоновы афоризмы. И всё это так чинно, благородно. Элегантно.
От подлинного Чехова тут осталось разве что пенсне. Да и пенсне… «Чеховское пенсне». Почему? Если бы он пенсне в ХVIII веке носил или в конце ХХ.

346

Примечание к №338
«Всё … развитие идёт с замечательной … эстетической закруглённостью, согласно марксистским формулам». (Н.Бухарин)
Ежов из «Фомы Гордеева» Горького (401) говорил:
«Я собрал бы остатки моей истерзанной души и вместе с кровью сердца плюнул бы в рожи нашей интеллигенции, чёррт её побери! Я б им сказал: букашки! вы, пьющие сок моей страны! Факт вашего бытия оплачен кровью и слезами поколений русских людей, о! гниды! Как вы дорого стоите своей стране! Что же вы делаете для неё?»
И действительно, на процессе Бухарина Ежов вскрыл отвратительную сущность интеллигентских паразитов и двурушников, подло убивших Горького.

347

Примечание к №326
Чехов вошёл в русскую историю как скромнейший, добрейший, великодушнейший и вообще – ший и – ший человек
Мать Чехова сказала о своём 16-летнем сыне: «У него злоба природная и закоренелая».
Конечно, мало ли что говорится родителями о детях и детьми о родителях, тем более в России, но всё же нет дыма без огня. Да и сам Антон Павлович в конце жизни заметил:
«От природы характер у меня резкий, я вспыльчив и проч. и проч., но я привык сдерживать себя, ибо распускать себя порядочному человеку не подобает. В прежнее время я выделывал чёрт знает что.»
Интересна и характеристика Чеховым людей своего сословия и происхождения:
«Интеллигенты, вышедшие из народа, болезненно самолюбивы, упрямы и злопамятны».
Близко знавший Чехова литератор Ежов, пытаясь бороться с последовавшим после 1904 года шквалом демагогии, указал в своих мемуарах на «мелочность и злобную мстительность» многих чеховских рассказов, превращавших их в прямые пасквили (например, «Попрыгунья», где в карикатурном виде выставлен Левитан.)
Однако не думаю, что это было обдуманной местью Чехова. Лучше всего чеховский характер если не поняла, то по-женски прозорливо угадала Книппер, однажды, в минуту раздражения написавшая мужу, что он лжив, неоткровенен, зазывает всех в гости, а потом кокетничает, жалуясь, что это мешает ему работать, утомляет и т. д.
Конечно же. Тут ведь идеал чеховской «скромности». Прийти с «Королём Лиром», подписать на обложке «шутка в пяти действиях».
– Что ты мне принёс?
– Нет – так; безделицу. Намедни ночью
Бессонница моя меня томила,
И в голову пришли мне две, три мысли.
Сегодня их я набросал. Хотелось
Твоё мне слышать мненье; но теперь
Тебе не до меня.
– Ах Моцарт, Моцарт!
Когда же мне не до тебя?
Садись; Я слушаю.
(Моцарт играет.) …
– Ты с этим шёл ко мне
И мог остановиться у трактира…
Ты, Моцарт, Бог, и сам того не знаешь.
А божество тут:
«Мамочка, как бы мне чаю».
По-русски это называется «скромность». (348)
Это устойчивая тема в чеховском творчестве. В «Попрыгунье» Дымов приходит на свою дачу, а там гости жены:»
– Что вам угодно? – спросил актёр басом, нелюдимо оглядывая Дымова. – Вам Ольгу Ивановну нужно? Погодите, она сейчас придёт.
Дымов сел и стал дожидаться. Один из брюнетов, сонно и вяло поглядывая на него, налил себе чаю и спросил:
– Может чаю хотите?"
Тут появляется жена и усылает мужа за какими-то пустяками обратно в город.
«Дымов быстро выпил стакан чаю, взял баранку и, кротко улыбаясь, пошёл на станцию. А икру, сыр и белорыбицу (которую он принёс – О.) съели два брюнета и толстый актёр».
А потом «Ольгу Ивановну» бросает любовник и она «чувствует себя уж не Ольгой Ивановной и не художницей, а маленькой козявкой». А благородный Дымов весь в блеске своего величия идёт на смерть, облучается, спасая ребёнка.
Чехов ужасно любил такой идиотизм. И постоянно провоцировал реальность – ставил окружающих в положение «козявок» и давил их прессом своей скромности. Пригласит к себе человека, разговорит, очарует, а потом очень тонко даст понять, что тот его утомляет, мучает. Но именно тонко, деликатно. У Чехова был природный талант издевательства над людьми, дар духовного вампиризма. Он пил из окружающих жизненную энергию. Может быть, в этом он черпал силы для творческого акта, по своей сути глубоко нечеловеческого. Любить он не умел, вести декадентски-ненормальный образ жизни не мог, был для этого слишком воспитан, слишком «омещанен». Разве что чахотка давала ему импульс, но в этой болезни как раз нечто вампирическое: постоянное эротическое возбуждение и кровь, кровь. Чехов опустошал людей, опошлял. Даже Книппер, всё же очень близкий ему человек, чувствовала чеховскую пустоту.
Чехов:
«Дусик мой, если я часто писал тебе о погоде, то потому, что полагал, что это для тебя интересно. Прости, больше не буду. Затем еще ты сердишься, что я с тобой ничем не делюсь. Но чем делиться? Чем? У меня решительно нет ничего или по крайней мере кажется, что нет ничего. Новостей нет никаких, здоровье великолепно».
Или:
«Какая ты глупая, дуся моя, какая дурёха! Что ты куксишь, о чём? Ты пишешь, что все раздуто и ты полное ничтожество, что твои письма надоели мне, что ты с ужасом чувствуешь, как суживается твоя жизнь и т. д. и т. д. Глупая ты!»
Книппер же писала:
«Ты не выходишь у меня из головы, каждую минуту я думаю о тебе. Вдруг мне кажется, что ты уже охладел ко мне, что не любишь меня, как прежде, что тебе просто нравится, чтобы я приезжала к тебе, вертелась бы около тебя и больше ничего, что ты не смотришь на меня, как на близкого тебе человека. А я без тебя не представляю себе своей жизни. Ну, прости, милый мой, что я опять об этом. Не буду – ты ведь не любишь этой бабьей болтовни. Не сердись на меня».
Вот отрывок из другого письма:
«Я вчера долго стояла у окна и плакала, плакала, – впрочем, ты этого не любишь. Смотрела в лунную ночь, и так заманчиво белела тропиночка, так хотелось пойти по ней и почувствовать себя на свободе … Опять, верно, выбранишь меня – зафилософствовалась, немка!»
Конечно, Книппер, как женщина, да ещё и актриса, тут невольно подыгрывает Чехову, так, «как Он бы хотел». Но тем самым она точно копирует вообще отношения Чехова с миром. Отношения с женой – это модель отношения с реальностью вообще.
Но Ольге Леонардовне хотелось чего-то более сентиментального, «философская немка» не понимала, что для русского сентиментальность возможна только в виде стилизации и идиотизма. Чем тщательнее Чехов разыгрывал из себя добрейшего и милейшего, тем злораднее и вывороченнее становился окружающий его мир.
Горький, наивный шарлатан, восхищался, не понимая этой вывернутости своим удмуртским мозгом:
«Мне кажется, что всякий человек при Антоне Павловиче невольно ощущал в себе желание быть проще, правдивее, быть более самим собой, и я не раз наблюдал, как люди сбрасывали с себя пёстрые наряды книжных фраз, модных слов и все прочие дешёвенькие штучки, которыми русский человек, желая изобразить европейца, украшает себя, как дикарь раковинами и рыбьими зубами … каждый раз, когда он видел перед собой разряженного человека, им овладевало желание освободить его от всей этой тягостной и ненужной мишуры, искажавшей настоящее лицо и живую душу собеседника … всегда А.Чехов был самим собой, был внутренно свободен и никогда не считался с тем, что одни – ожидали от Антона Чехова, другие, более грубые, требовали … У него была своеобразная манера опрощать людей».
Далее Горький приводит характерные примеры «опрощения». Две дамы «расфилософствовались» о греко-турецком конфликте. Возник следующий «диалог»:
"– Антон Павлович! А как вы думаете, чем кончится война?
– Вероятно – миром.
– Ну да, конечно! Но кто же победит? Греки или турки?
– Мне кажется, – победят те, которые сильнее…
– А кто, по-вашему, сильнее?
– Те, которые лучше питаются и более образованны…
– А кого вы больше любите – греков или турок?
– Я люблю – мармелад… а вы – любите?"
Далее сообщается о собеседнике Чехова, который страшно волновался и битый час говорил о его творчестве.
«– вам нравится граммофон? – вдруг ласково спросил Антон Павлович».
Горький восторгается: Чехов «тонко и верно» подметил сходство собеседника с граммофоном, да так, что тот этого и не заметил. Вот она – «культура». Дальше – больше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192