Отсюда и неверность квалификации гениальности как болезни. Просто человек поставлен в ненормальную ситуацию. Его окружают слепцы, он живет в мире абсурда.
Наконец, само существование личности в обществе, где личностное начало неразвито или отсутствует совсем, принимает крайне причудливые формы.

909

Примечание к с.50 «Бесконечного тупика»
Листы книги должны быть подозрительно полупрозрачными и в некоторых местах совпадать при наложении.
На похоронах Салтыкова-Щедрина взрослые дяденьки полезли на деревья в поисках опьяняющего развлечения. Я пятилетним мальчиком лёг на ветку растущего во дворе дерева и заснул, опьянённый детством. Умер. Как ни напрягай зрение, дешифровать это наложение нельзя. Но и пройти мимо него тоже нельзя. У меня в мозгу эти номера накладываются. Вот-вот пойму и умру во второй раз.

910

Примечание к №902
сам Юнг не в меньшей степени был склонен к безвольному подчинению демонам иррационализма
Продумать Юнга это значит понять историю ХХ века. Чтение Юнга вещь продуктивная, но коварная. Он слишком много говорит о себе. На него надо взглянуть более отстранённо, сухо, через факты его биографии, через «фамилии и адреса». И вот там много адресов и фамилий, слишком много. И если такой ум бродит в тумане мистицизма, причем махрового, то что же остаётся простым смертным? Если исследователь чертологии так СВЯЗАЛСЯ С ЧЕРТОВЩИНОЙ, то что такое человеческий разум? Фрейд – да, фанатик, с его тайным «Комитетом семи золотых колец». Но Юнг? Юнг это Фрейд, знающий, что он Фрейд, и всё же остающийся Фрейдом, свихнувшимся сексуальным чиновником.
Читая книги Юнга, постепенно начинаешь осознавать, что мир продолжает жить в эпохе средневековья (914), что люди надели пиджаки и джинсы, но ведьмы продолжают справлять шабаши, а инквизиторы – жечь костры. При знакомстве же с судьбой Карла Юнга понимаешь, что вообще никакого средневековья и не было, что средние века это обычное состояние человечества, пожалуй, даже по сравнению с предыдущими и последующими эпохами более рациональное и спокойное (927). Возникает ощущение, что рационализм это вообще неумная сказка, серьёзно верить в которую взрослый человек может только в состоянии опьянения или психического распада. Неслучайно же жизнь крайних рационалистов, как правило, темна и запутанна (930) (Конт, Бертран Рассел).

911

Примечание к №902
(Юнг) не понимал, что … его хитрое сознание программирует сны в угодном ему направлении
Юнг смутно чувствовал, что тут что-то не то, и однажды признался по конкретному поводу:
«Сон имел именно такую форму, какая мне была нужна, и это произошло оттого, что я приучил себя к тому, чтобы всегда одновременно жить на двух уровнях. Одном – сознательном, на котором я мог оказаться безуспешно пытающимся что-то понять, и на другом – бессознательном, на котором что-то хотело выразить себя и не могло сделать это в лучшей форме, чем в форме сновидения».

912

Примечание к №224
Ницше сказал, что каждая книга это … катастрофа
Катастрофа «Бесконечного тупика». Одиноков превращается в бесцельную стилизацию (915), идиотски обыгрывающую собственную гениальность. А Соловьёв, Чернышевский, Ленин, Набоков, Чехов и др. оборачиваются лишь двойниками моего "я". Вещи оживают, превращаются в персонажи, персонажи оборачиваются людьми, люди же оказываются на поверку лишь автономными элементами моего «я» (917). «Бесконечный тупик» превращается в тысячестраничную схему, лишённую конкретного содержания. Не так ли?

913

Примечание к №902
Психоанализ это ни что иное как катастрофическое смещение пластов человеческой психики
Меня всегда поражала удивительная узость, однонаправленность психоанализа. Он претендует на какие– то глобальные, чуть ли не «метафилософские» обобщения и одновременно является заурядной клинической практикой. Даже у величайшего из психоаналитиков – у Юнга – это сакраментальное противоречие. Почему же такая заклиненность на психоПАТОЛОГИИ? – т. е. на частности? Как начало – вполне понятно. Но ведь и развитие шло прежде всего как спасение, терапия.
А если вдуматься: в чем элементарная сущность психотерапии, делающая её неевклидовой наукой, «психотерапией элементарных частиц»? – В том, что психоаналитик лечит СЛОВОМ. То есть берётся человек, страдающий психическим расстройством, и настраивается при помощи некой суммы предложений. И тут же сразу, на поверхности, возникает другая, более общая проблема, которую психоаналитики, может быть просто из-за своего профессионализма, «гешефтмахерства» (сеансы психоанализа, в отличие от философских бесед, далеко не бесплатны), не заметили: а что если взять здорового, совершенно нормального человека – можно ли его свести с ума при помощи одних слов? «Взять в работу» и свести?
Меня очень этот вопрос заинтересовал. И я стал всех сводить. Но никто не сводился. То есть сначала всё шло очень хорошо, но потом застопоривалось. Я начинал про антропософию, масонский заговор, и люди очень быстро убеждались, что сидит в центре земли на телефоне идолище поганое и миром правит. А Библию русские придумали (евреи её украли). И Христос русский. Евреи из него кровь шприцами, шприцами (и за руки щипать).
Смотрю – плачут. Ага, думаю, вот вам и вялотекущая шизофрения. Через неделю прихожу в гости – настроение подавленное, конечно, но ничего, «роют окопы, запасают зерно».
Кажется, доверчивость и спасает. Какая-то наивная женская отдача себя. И всё сглаживается, гармонизуется. Вот где разгадка жизнестойкости столь парадоксальной гибридизированной западно– восточной цивилизации. Очень здоровая, цельная нация. Её ничем не проймёшь.
А вот немца, я думаю, легко сломать. Он сразу бросится спорить, доказывать. Тут ему и крышка (если, конечно, на любителя попадёт). Вот бы Юнга обломать! Я даже прикинул как. Подкатиться к нему надо архисерьёзно (завоевать авторитет, стать «интересным»):
– Так и так-де, Карл Густавович, есть к вам вопросик, помогите разобраться. Я вот думаю всё, где предел дозволенного вторжения в человеческую психику? Не является ли зачастую психоанализ провоцированием психических расстройств? Как же тогда с врачебной этикой, со знаменитым «не навреди»?
И материальчик, материальчик, заранее собранный. И тут он бы клюнул. Я заметил, что эта проблема его мучала и, что особенно важно, не вполне осознанно. Тут можно было бы и насчёт денег довернуть: гонорары с сумасшедших, несчастных людей, причём не просто пациентов, а друзей – ведь психоаналитик, в отличие от врача и человека любой другой специальности, имеет дело не с клиентом, а с личностью: лоб в лоб, глаза в глаза. И между ними устанавливаются человеческие личностные контакты: привязанность, симпатия, доверие. И тут деньги. И хорошие деньги. Но тут надо очень осторожно, так как с европейцами такие вещи не проходят. Это уже для русских условий. Но при благоприятной ситуации и с заглушками довернуть можно. Тем более, что это может быть осмыслено как составная часть определённой роли, которая будет являться второй фазой «русского психоанализа». Надо будет предстать человеком, нуждающимся в психотерапевтической помощи. То есть проблема этической ответственности врача, её заострение должно дешифроваться Юнгом как признак психической деформации (жажда разоблачительства как компенсаторная функция и т. д.). И тут уже Карла Густавовича начать ломать по-чёрному. В процессе контакта со сконструированным больным (действительно больным, так как психическая болезнь это лишь болезненное разрастание того или иного нормального психического состояния – болезнь следует нарастить на имеющуюся основу), и вот в процессе этого контакта психоаналитик должен почувствовать, что над ним глумятся. Но именно почувствовать, а не осознать – иначе крючок будет сорван. Никаких реальных фактов, а лишь неуловимая вязь намёков, некий запашок глумливого тлена, в который отказываешься верить. Ведь иначе получается совсем иной, грандиозный, немыслимый масштаб, а человек склонен верить в маленькое. Он видит крохотную головку плезиозавра и не догадывается, что под водой скрывается многотонная туша. И тут должно быть злорадное равновесие. То страх, то успокоенность («не будет же он»). Нужно манить кажущейся лёгкостью дешифровки ситуации. Вот-вот всё станет на свои места, все станет окончательно ясным. А не станет.
Теперь, когда противник перед вами в своей нежной открытости абсолютного неведения, надо фомочкой действовать, топориком. Скажем, Юнг верил в парапсихологию и т. д. Это дело сложное, запутанное, а нам важен сейчас хвостик. «Не будет же он» надо использовать. Юнг детски пугался разных неведомых стуков и скрипов, взрывающихся ножей и трескающихся шкафов. Ну и подсунуть ему хлопушечку. Умненько. Потом ещё: Юнг в одном отношении страшно слаб, наивен. Он не знает, что такое русское следствие, дознание. А пробраться в кабинетик к нему ночью в клинике, да и прочесть свою историю болезни. Ведь конечно всё чуть ли не на столе лежит, или в ящике незакрытом – «не будет же он». А когда шифрограмма в руках, умному человеку ничего и не надо больше. А если ещё в дневничке-паучке психоаналитические заметки субъективного плана… На кого ж ты полез, дурашка. (916) Тебе бы имени моего ужаснуться. Подсунуть ему парочку снов, злорадно объясняющих его же жизненную ситуацию (923). И чтобы луковично доходило, постепенно…
Юнг интересен. Это сложная, европейская игрушка: электрическая железная дорога или компьютерные «звёздные войны». Такие вещи и ломать интересно.

914

Примечание к №910
мир продолжает жить в эпохе средневековья
Леонтьев сетовал на всеобщую «приватность», цивильность Европы второй половины ХIХ века. И из этого делал далеко идущие выводы. Но Европы он совсем не знал. Знал «из газет», а не по секретным отчётам интеллидженс сервис (например). Да в ХIХ веке такое пышное средневековье, такой «праздник мира и труда», что эпоха Александра Македонского или крестовых походов (по ним скучал Константин Николаевич) это верх рационализма.

915

Примечание к №912
Одиноков превращается в бесцельную стилизацию
Стилизация. Положим, у вас дома ёж живёт. Сказать не «ёж», а «ёжик» – уже тёплое, интимное чувство. И смешно. Уже некая кокетливая улыбка появляется. Сорокалетняя дама, говорящая, что у неё живёт ёжик, мгновенно входит в роль шаловливого ребёнка. Назвать ежика Ермолаем:
– Ермолай по ночам пыхтел, шуршал газетами, натасканными им со всего дома себе под диван. Потом, посапывая мокрым носиком и постукивая коготками о паркет, топотал на кухню, долго лакал молоко из блюдца, удовлетворенно пыхтя и причмокивая.
Постепенно ёж превращается в зверюшку из мультфильма, с прической, как у Збигнева Бжезинского. Сидит за столом и пьёт чай вприкуску из самовара. Всё исчезает в стилизации. Ёжик-то пластилиновый!
Но я помню, у домика отца в пионерском лагере жил ёж. Я воспринимал его очень серьёзно. Опасливо гладил по колючкам, вытаращив глаза, смотрел, как отец его специально пнул и ёж сначала побежал, а потом свернулся в колючий шар. Отец сам был для меня похож на ёжика: во-первых, небритый, а во-вторых – причёска. Я трогал папину щёку, жёсткие волосы, уголком растущие на лбу. Всё было вполне серьёзно. К отцу я относился, как к отцу. Но стоило мне прикоснуться к живущей в памяти реальности, как она свернулась колючим шаром и превратилась в жеманную стилизацию. Никакого проникновения внутрь, в тот мир, – может быть единственно подлинный мир – не получилось. Я могу написать: «правое полушарие отцовского мозга, ошарашенно шарившее в предсмертной пустоте». Но ЧТО это было для отца ТОГДА…
Конечно, Набоков прав:
«Часто повторяемые поэтами жалобы на то, что, ах, слов нет, слова бледный тлен, слова никак не могут выразить наших каких-то там чувств (и тут же кстати разъезжается шестистопным хореем) … столь же бессмысленны, как степенное убеждение старейшего в горной деревушке жителя, что вон на ту гору никогда никто не взбирался и не взберётся; в одно прекрасное, холодное утро появляется длинный, лёгкий англичанин – и жизнерадостно вскарабкивается на вершину».
Действительно, при удивительном истончении ажурной решётки стиля она перестаёт замечаться и притворение переходит вроде бы в претворение. Но, во-первых, что делать не писателям, а простым смертным, и, во-вторых, при столь исключительных стилистических усилиях пробиться сквозь сито стиля платой за явление внутреннего опыта другим служит исчерпание его для себя. Происходит отчуждение. Тот же Набоков сказал:
«Внешние впечатления не создают хороших писателей; хорошие писатели сами выдумывают их в молодости, а потом используют так, будто они и в самом деле существовали».
Выдумка может быть гениальной и может почти полностью заменить реальный опыт. Но при этом смутное и нежное ощущение действительно произошедшего заменяется терпкой темперой, яркой и прочной, но неизменной и пахнущей химией.
Возможна ли целостность "я"? И зачем? Может быть, это лишь признак стремления к смерти?
Контакт в юности с детством – чисто физический. А потом возникает контакт с юностью и её физическим восприятием детства, может быть и не актуализированным. После юности детство умирает, и человек, вспоминая его, проникает в чужой, хотя и не чуждый, а, наоборот, ласковый мир. Обращение к детству помимо юности, вне юности, есть ошибка, свидетельствующая об инфантилизме данной личности. Ведь всё равно контакта нет. Есть пластилиновый ёжик, Ермолай или металлист. Задачу ежа можно решать соответственно в русофильском или молодежно-панковском стиле.
Не есть ли сама тяга к писательству – признак незрелости русского общества, его вечной детскости, неспособности контакта с собственным прошлым? Ключ к прошлому был не у историков – у писателей. После Карамзина писатели стали давать материал историкам, тогда как нормально было бы обратное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192