, 1969
Служба университета Айовы
по размещению преподавателей
3д. Союза студентов
Университет Айовы
Айова-Сити, Айова
Миссис Флоренс Марч
Дорогая миссис Марч!
Заплатив за ваши услуги, я надеялся, что ваша служба поведет себя, по крайней мере, благоразумно. Присланное вами предложение по «возможному размещению» не показалось мне сколько-нибудь возможным. Я назвал вам — в анкете, заполненной в трех экземплярах, — свои наклонности, интересующую меня область науки, свой диплом и место, где (в каком регионе страны) я хотел бы заниматься преподавательской деятельностью.
Что касается полученных мною предложений, то я отказываюсь давать интервью для Карозерского общественного колледжа (Карозерс, Арканзас), нашедшего мне место в их студенческом городке «Мапл Блисс» для ведения литературы в пяти группах первокурсников на условиях $5000 в год. Неужели вы считаете, что я полный идиот?
Повторяю вам: Новая Англия, Колорадо или Северная Калифорния; в колледже, в котором у меня будет возможность преподавать не только для первокурсников, и получать жалованье по крайней мере в $6500 плюс подъемные.
Ну и услуги вы предоставляете, должен заметить.
Пребывающий в упадочном настроении
Фред Трампер».
* * *
«Фред Трампер
918, Айова-авеню
Айова-Сити, Айова
3 окт., 1969
«Шайв & Хупп»
Ассоциация займов, «Ферма & город»
US шоссе 69, Вест
Маренго, Айова
Дорогие господа Шайв & Хупп!
Я повторяю: в данный момент я не в состоянии заплатить вам свой долг. Пожалуйста, воздержитесь в дальнейшем от посылки мне писем с сообщениями о вашем знаменитом «повышении процентов по займу» и неуклюже завуалированными угрозами наслать на меня «констеблей».
Просто делайте свое дело. Это то, что делаю я.
Искренне ваш
Фред Трампер».
* * *
«Фред Трампер
918, Айова-авеню
Айова-Сити, Айова
3 окт., 1969
Агентство «Аддисон & Халсей коллекшин»
456, Давенпорт-стрит
Дес-Мойнес, Айова
Аттен, мистеру Роберту Аддисону
Дорогой Бобби! Подавись этим! Всего наилучшего.
Фред».
Глава 9
МЫШИ, ЧЕРЕПАХИ & РЫБЫ В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ!
Теперь о счетах заботится Тюльпен. Я даже не заглядываю в чековую книжку. Хотя, разумеется, примерно раз в неделю я требую у нее отчета о том, как у нас с деньгами.
— Ты голоден? — спрашивает она. — У тебя достаточно напитков?
— Ну конечно, у меня достаточно…
— Тогда тебе нужно что-нибудь еще?
— Да нет…
— Ну значит, с деньгами все отлично, — говорит она. — Мне больше не требуется.
— И мне тоже, — говорю я ей.
— Может, ты хочешь что-нибудь купить? — спрашивает Тюльпен.
— Нет, Тюльпен, нет. У меня и так все отлично.
— И у меня тоже все отлично, — подхватывает она, и я стараюсь больше не возвращаться к этому вопросу.
Но я просто не могу в это поверить!
— Так сколько у нас денег? — спрашиваю я у нее. — Я хочу сказать, какова приблизительно эта цифра…
— Бигги нужны деньги?
— Нет, Бигги ничего не нужно, Тюльпен.
— Ты хочешь послать подарок Кольму — грузовик, кораблик или что-то еще?
— Грузовик или кораблик?
— Ну, может какую-то особенную игрушку?
— Господи, не бери это в голову, — говорю я. — Я просто интересуюсь и все…
— Послушай, Трампер, ты должен честно сказать, что ты имеешь в виду.
Я и в самом деле должен придерживаться фактов. Именно это она имеет в виду.
Но я искренне считаю, что мое стремление избегать фактов выросло как из моего неверия в их значимость, так и из моего длительного вранья. Я не думаю, что статистика в моей жизни имела когда-либо большое значение.
Когда раньше моя мать писала мне письма, она всегда спрашивала, есть ли у нас те или иные вещи Ее беспокоило, например, есть ли у нас ночной горшок для Кольма. Если он у нас имелся, значит у нас все в порядке. А мой отец, помню, предлагал нам зимние шины: с такими шинами мы должны были быть счастливы целую зиму. Я представлял себе, как их друзья спрашивают о нас; и тогда мой отец рассказывает о зимних шинах, а моя мать — о ночном горшке для Кольма. О чем другом они могли бы еще рассказать?
Чаще всего в своих немногословных беседах по телефону отец узнавал у меня, как я оплачиваю счета. «Чековой книжкой», — отвечал я ему. (Полагаю, Тюльпен расплачивается точно так же.) «Тебе не следует посылать наличные в письме». Это звучало так, как если бы именно это интересовало его больше всего, — а зная это, он представлял, как у меня дела.
Ритуалы имеют куда большее значение, чем факты!
Например, одно время у меня был магнитофон, который был мне другом. Я писал письма к своей жене; я хочу сказать, что писал Бигги, когда еще жил с ней. Разумеется, я никогда не давал их ей читать; это были не совсем письма — это был ритуал их написания, который имел для меня значение.
Одно из них я показал Тюльпен.
«Айова-Сити
5 окт., 1969
Думаю о тебе, Кольм, — о моем единственном ребенке. И о тебе тоже, Бигги, — эти больничные халаты тебе совсем не идут.
Как ты встаешь в шесть: твое сильное гибкое тело наклоняется к будильнику, потом снова падает рядом со мной.
— Новый день, Биг, — бормочу я.
— О, Богус, — говоришь ты. — Помнишь, как мы когда-то просыпались в Капруне?
— И снег залеплял все окна, — машинально бормочу я. — Снег набивался за оконную раму, наметало даже на подоконник…
— И так пахло завтраком! — восклицаешь ты. — А лыжи и ботинки ждали внизу в холле…
— Говори потише, Биг, — прошу я. — Ты разбудишь Кольма… который потом сразу же начнет носиться из нашей спальни в холл.
— Не кричи на него, когда я уйду, — говоришь ты и встаешь из постели, толкая меня обратно. Ты подпрыгиваешь на холодном полу, и твои большие, торчащие вверх сиськи высовываются на свет; они указывают через холл в кухню (что символизирует это направление, для меня загадка).
Затем твой большой лифчик, Биг, обхватывает тебя, словно лошадиная упряжь. Этот проклятый больничный запах холодным туманом окутывает тебя.
И моя Бигги уходит, анестезированная, стерилизованная, облаченная в нечто бесформенное, напоминающее флакон с декстрозой, который ты увидишь сегодня позже, перевернутым кверху дном, заливающим глюкозную силу в престарелых пациентов.
Ты вырываешься на минутку поболтать с другими сестрами и санитарками в кафетерии. Они рассказывают друг другу, когда их мужья вернулись домой вчера вечером, и я знаю, что ты говоришь им: «Мой Богус сейчас в кровати с нашим Кольмом. А ночью он спал со мной».
Но ночью, Биг, ты сказала:
— Твой отец — старый мудак.
Я никогда раньше не слышал, чтобы ты выражалась подобным образом. Разумеется, я с тобой согласился, и ты спросила:
— Чего он хочет от тебя?
— Чтобы я разбил себе морду в кровь, — говорю я.
— Именно это ты и делаешь, — отвечаешь ты, Биг. — Чего еще ему надо?
— Должно быть, он ждет, — говорю я, — что я скажу ему, что он был во всем прав. Он хочет, чтобы я приполз к нему на коленях и принялся целовать его антисептические докторские башмаки. А потом я должен сказать ему: «Отец, я хочу быть профессиональным человеком».
— Но это не смешно, Богус, — говоришь ты.
А я-то считал, что всегда могу рассчитывать на твое чувство юмора, Биг.
— Это последний год, Биг, — говорю я тебе. — Мы снова вернемся в Европу, и ты сможешь снова кататься на лыжах.
Но ты лишь вздыхаешь:
— Да пошел ты к… — Никогда раньше я не слышал, чтобы ты так выражалась.
Затем ты растягиваешься рядом со мной в постели, листая журнал о лыжном спорте, хотя я не раз говорил тебе, что читать в таком положении вредно.
Когда ты читаешь, Биг, ты упираешься подбородком в свою высокую грудь; твои густые, подстриженные до плеч волосы медового цвета падают вперед, закрывая щеки, и мне виден лишь торчащий кончик твоего острого носа.
А ты всегда читаешь лыжный журнал, да, Бигги? Возможно, ты делаешь это не нарочно, а просто хочешь напомнить мне, чего я тебя лишил, а? Когда ты натыкаешься на манящий альпийский пейзаж, ты говоришь:
— О, посмотри, Богус. Кажется, мы тут были? Кажется, это где-то возле Зелла, или — нет! Мариа Зелл, да? Ты только посмотри, как они высыпают из поезда. Господи, ты только взгляни на эти горы, Богус…
— Но мы сейчас в Айове, Биг, — напоминаю я тебе. — Завтра мы отправимся на кукурузное поле покататься. Поищем пологий склон. Будет еще проще, если мы найдем какого-нибудь борова с покатой спиной. Мы можем намазать его грязью, я задеру ему рыло вверх, и ты сможешь скатиться на лыжах между его ушей к хвосту. Удовольствие, может быть, не такое уж и большое, но…
— Я ничего такого не имела в виду, Богус, — обижаешься ты. — Я просто хотела, чтобы ты полюбовался картинкой.
Но почему я не могу оставить тебя в покое? Я продолжаю:
— Я могу привязать тебя сзади к машине, Биг. Это будет тот еще слалом: между кукурузных стеблей, в погоне за фазанами! Я завтра же организую поездку в Корваир.
— Да хватит тебе. — Твой голос звучит устало. Наша прикроватная лампа начинает мигать, потом гаснет совсем. — Богус, ты оплатил счет за электричество? — шепчешь ты в темноте.
— Это всего лишь пробка, — говорю я тебе, покидая согретую твоим теплом постель и спускаясь вниз в подвал.
Хорошо, что я туда спустился, потому что сегодня я там еще не был и не освободил мышеловку, установленную по твоему требованию для мыши, ловить которую я не хочу. Так что я снова освобождаю мышь и меняю пробку — ту самую, постоянно перегорающую по неизвестной причине.
Ты, Бигги, кричишь мне сверху:
— Ты был прав! Снова горит! Ты просто молодец! — как если бы свершилось настоящее чудо. И когда я снова возвращаюсь к тебе, твои сильные, белые руки обнимают меня и ты начинаешь двигать ногами под одеялом.
— Хватит читать, — говоришь ты, изо всех сил зажмуриваясь и продолжая брыкаться своими сильными ногами.
О, я знаю, что ты стараешься ради меня, Бит, но я также знаю, что твои выкрутасы ногами всего лишь старые упражнения для лыжников, которые способствуют укреплению мышц. Ты меня не обманешь.
— Я сейчас вернусь, Биг. Я только посмотрю, как там Кольм, — говорю я тебе.
Я всегда стою и долго смотрю на него, спящего. Что меня тревожит в детях, так это то, что они такие беззащитные, такие хрупкие с виду. Кольм! Я встаю ночью посмотреть, не перестал ли ты дышать.
— Честное слово, Богус, он совершенно здоровый ребенок.
— О, конечно, я верю, что это так, Биг. Но иногда он мне кажется таким маленьким…
— Он достаточно крупный для своего возраста, Богус.
— О, я знаю, Биг. Я имел в виду не совсем это…
— Послушай, Богус, пожалуйста, не буди его этими проклятыми проверками.
Иногда я вскрикиваю по ночам:
— Посмотри, Биг, он мертв? — Ради бога, прекрати, он просто спит… — Но ты только посмотри, как он лежит! У него сломана шея!
— Ты и сам спишь в такой же позе, Богус…
Как говорится, яблочко от яблоньки… Но я совершенно уверен, что спокойно могу свернуть себе шею во сне.
— Возвращайся в кровать, Богус! — Я слышу, как ты зовешь меня обратно в свое тепло.
Не то чтобы я не хотел возвращаться туда. Но мне нужно проверить котел; сигнальная лампочка постоянно гаснет. Да и сама топка гудит как-то странно; однажды утром мы проснемся спекшимися. Затем нужно проверить, заперта ли дверь. В Айове водятся не только кукуруза и кабаны — во всяком случае, осторожность не помешает.
— Ты когда-нибудь ляжешь, а?
— Я иду! Я уже иду! — обещаю я.
Богус Трампер просто проверяет и перепроверяет. Ты можешь называть его предусмотрительным, но только не умудренным опытом».
Письмо «к никому» произвело на Тюльпен сильное впечатление.
— Ты нисколько не изменился, Трампер, — сказала она.
— Я начал новую жизнь, — возразил я. — Теперь я другой.
— Когда-то ты беспокоился из-за мыши. Теперь это черепахи и рыбы.
На этот раз она меня, так сказать, подловила. Мое молчание заставляет ее улыбнуться и приподнять, совсем немного, вверх одну грудь тыльной стороной ладони. Когда-нибудь я просто побью ее за это!
Но это правда. Я беспокоюсь из-за черепах и рыб. Хотя совсем не так, как когда-то я беспокоился из-за мыши. Та мышь жила в постоянной опасности, и от меня зависело, выберется ли она живой из мышеловки Бигги. Но когда я переехал к Тюльпен, она уже ухаживала за этими черепахами и рыбами. С трех сторон ее кровать окружают книжные шкафы высотой до груди — мы оба огорожены словами. И по всей поверхности шкафов буквой «U» стоят эти булькающие аквариумы. Они булькают всю ночь. Тюльпен постоянно подсвечивает их воду неоновыми лампами. Должен признаться, это очень удобно, когда я встаю помочиться.
Но такая обстановка вокруг кровати требует привыкания. Стоит начать засыпать, как тебе вдруг начинает казаться, будто ты находишься под водой жуткого цвета, а над тобой кружат рыбы и черепахи.
Она кормит черепах кусками мяса, которые привязывает к веревочке; всю ночь черепахи скрежещут своими челюстями, хватая болтающееся мясо; утром этот кусок выглядит омерзительно серым, как настоящая дохлятина, тогда Тюльпен его убирает. Слава богу, что она кормит своих черепах лишь раз в неделю.
Как-то ночью мне почудилось, будто живущий в квартире над нами мужчина мастерит бомбу.
(По ночам он зачем-то возится с электричеством; слышны странные звуки и щелчки, после чего свет в аквариуме тускнеет.) Если бомба у этого чудака все же взорвется, то воды в аквариумах вполне хватит, чтобы утопить нас спящих.
Однажды ночью, раздумывая над этим, я спохватился: а не позвонить ли мне доктору Жану Клоду Виньерону? По одной причине — пожаловаться: водяной метод срабатывает не всегда. Но еще важнее мне было услышать голос уверенного в себе человека. Может, я даже осмелюсь спросить, как это ему удалось стать настолько самоуверенным. Хотя, мне кажется, я испытаю большее удовольствие, если сумею смутить его. Я решил позвонить ему как можно позже. «Доктор Виньерон, — сказал бы я ему, — мой член отвалился к чертовой матери». Просто затем, чтобы посмотреть, как бы он отреагировал.
Я поделился с Тюльпен своим планом.
— Ты знаешь, что он сказал бы? — ухмыльнулась она. — Он сказал бы: «Положите его в холодильник, а завтра утром запишитесь на прием у моей секретарши».
И хотя я подозреваю, что она права, я обрадовался, потому что она не отреагировала на это подниманием своей сиськи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53