— Я сейчас буду…
Суетясь где-то на заднем плане, моя мать произносит:
— Я в больницу за кислородом, Эдмунд…
— Мистер Бингхэм! — кричит в трубку мой отец, в то время как Бигги пинает плиту ногой, издавая стон досады. — Притяните колени к груди, мистер Бингхэм! И не пытайтесь говорить!
Я вешаю трубку.
Корчась, словно от смеха, Бигги стремительно проходит мимо меня в коридор, потом в спальню и хлопает дверью. Издаваемые ею свистящие звуки напоминают дыхание бедного мистера Бингхэма с его барахлящим сердцем.
Не замеченный ночным сторожем, я провожу ночь в алькове с диссертациями, хранящимися в айовской библиотеке, в одном из многих залов четвертого этажа, обычно заполненных потными студентами с бутылками колы у каждого. И в каждой бутылке, в мутной коричневой жидкости плавают сигаретные окурки. Даже из другого конца зала можно услышать, как они шипят, когда их бросают в бутылку.
Однажды, уже доводя диссертацию до полного завершения, Гарри Пете, выпускник Бруклина, штудировавший какой-то документ на сербохорватском, откинулся всем своим весом на спинку стула и вылетел из своей кабинки задом; отталкиваясь ногами все быстрее и быстрее, он просвистел мимо нас, мимо всего длинного ряда столов. В самом конце прохода четвертого этажа он врезался в стеклянную панель, разбив и стекло и голову, однако не вылетел на стоянку машин под окном, где бедный Гарри Пете наверняка уже видел себя распростертым на капоте чьей-нибудь тачки.
Но я никогда бы не сделал такого, Бигги.
В «Аксельте и Туннель» есть одна трогательная сцена, когда Аксельт одевается и вооружается, собираясь сразиться с постоянно воюющими Гретсами. Он прилаживает защитные накладки на колени, на плечи и почки и, как принято, прикрывает жестяным колпаком свое естество, в то время как несчастная Туннель умоляет возлюбленного не покидать ее. Следуя ритуалу, она срывает с себя одежды, распускает волосы, расстегивает ножные браслеты, обнажает запястья и высвобождается из корсета, пока Аксельт продолжает обвешиваться цепями и облачаться в железо. Аксельт пытается разъяснить ей смысл войны (del henskit af krig), но она не желает слушать. Тут к ним вламывается Старый Так, отец Аксельта. Старый Так тоже в полном боевом облачении, но застежку на его груди — или что-то в этом роде — заело, и он пришел, чтобы ему помогли. Разумеется, он смущен видом жены своего сына, обезумевшей и полуобнаженной, но, вспомнив свою собственную молодость, он догадывается, о чем они спорят. Поэтому Старый Так пытается утешить обоих. Старческой рукой в шипастой перчатке он крепко шлепает по заду Туннель, вместе с тем давая Акссльту мудрый совет: «Det henskit af krig er tu overleve» (Смысл войны заключается в том, чтобы уцелеть в ней).
Это натолкнуло меня на мысль, что точно таков смысл получения PhD — и, вероятно, моей женитьбы. Такое сравнение глубоко потрясло меня тогда.
Проходя мимо стоянки машин, куда едва не вывалился бедный Гарри Пете, я украдкой слежу за юной Лидией Киндли, скрывающейся от меня в горбатом сине-зеленом «эдселе». На ней плотно обтягивающий фигуру костюм грушевого цвета с короткой юбкой, который делает ее старше.
— Привет! А у меня тут «эдсел»! — говорит она. И я думаю: «Ну, это уж слишком!»
Но ее бедра под юбкой внушают чувство безопасности, к тому же я знаком с ее коленями, поэтому они меня не пугают. Какое облегчение ошутить, как под моей головой поднимается и опадает ее нога, нащупывающая тормоз и акселератор.
— Куда мы едем? — спрашиваю я обреченно, слегка поворачиваясь на ее узких коленях.
— Увидите, — говорит она.
И я поднимаю глаза на ее грудь, слегка выступающую под тканью, потом выше — на подбородок; я замечаю, как она осторожно закусила нижнюю губу. Из выреза костюма выглядывает яркая ржаво-желтая блузка, из-за которой скулы Лидии выглядят загорелыми, цвета лютика. И я вспоминаю себя и Бигги на поле под монастырем в Катцельдорфе с бутылкой монастырского вина среди лютиков. Я прижимаю букетик лютиков к ее соскам, от этого они становятся ярко-оранжевыми, и она краснеет. Потом Бигги держит пучок над моим ярко освещенным солнцем членом. Кажется, от этого он становится абсолютно желтым.
— «Эдсел» не мой, — сообщает мне Лидия Киндли. — Это машина моего брата, но он сейчас служит.
Новая угроза поджидает меня, куда бы я ни повернулся. Здоровенный братишка Лидии Киндли, крутой парень из «синих беретов», является по мою душу с точно отработанными ударами в ключицу, чтобы обрушить на меня свою страшную месть за осквернение его сестрицы и его «эдсела».
— Куда мы едем? — спрашиваю я снова, чувствуя, как подпрыгивают под головой ее колени, что, по всей видимости, объясняется ухабистой дорогой. Я вижу, как в окне клубится пыль; я вижу плоское небо без единого облачка, без единой белой полоски самолетного следа.
— Увидите, — говорит она, и ее рука соскальзывает с руля, чтобы погладить мою щеку, источая чудесный невинный запах духов.
Затем — снова в яму и из нее; я почти уверен, что мы покинули пыльный ухабистый проселок, потому что за окнами нет больше пыли и колеса глубоко уходят в мягкую почву; иногда слышен звук, который в Айове может означать лишь одно — стерни или кабанью кость. Мы явно сменили направление, потому что солнце пригревает мои коленные чашечки под новым углом. Потом я слышу, как скользят шины, будто по мокрой траве. Я начинаю бояться, что мы застрянем где-нибудь у черта на рогах и что нам вместе с «эдселом» придется торчать всю ночь в каком-нибудь соевом болоте.
— Где над нами будут крякать одни лишь утки, — бормочу я, и Лидия слегка встревоженно смотрит вниз на меня.
— Однажды меня возил сюда один парень, — роняет она. — Иногда тут можно увидеть одного-двух охотников, но больше никого. Правда, мы всегда можем натолкнуться на машину охотника.
«Один парень, — думаю я, — интересно, была ли она уже осквернена?» Но она, словно угадав мои мысли, торопливо добавляет:
— Но он мне не понравился. Я сказала ему, чтобы он отвез меня обратно. Однако я запомнила, как мы сюда добирались. — Она на мгновение высовывает кончик языка, чтобы смочить уголки губ.
Потом — тень и спуск; почва становится более твердой и ухабистой; я слышу под колесами «эдсела» шуршание и улавливаю сосновый запах — в Айове это не редкость! Машина цепляет ветку, что заставляет меня подпрыгнуть и ткнуться носом в рулевое колесо.
Когда Лидия останавливается, мы оказываемся в густой заросли молодого сосняка, старого валежника, плосколистного папоротника и ноздреватого, наполовину вымерзшего мха. Вокруг грибы.
— Видишь, — говорит она, открывая дверь и спуская ноги на землю. Обнаружив, что там мокро и холодно, она застывает спиной ко мне, болтая ногами.
Мы на холме, покрытом неряшливой порослью деревьев и кустарников. Позади нас скошенная пшеница и соевые поля; впереди и довольно далеко внизу, видимо, Коральвиллское водохранилище, замерзшее по краям и покрытое зыбью посредине. Если бы я был охотником, то я бы устроил засаду здесь на холме, запрятался бы глубоко в папоротник и ждал бы ленивых уток, совершающих короткие перелеты от одного поля к другому в поисках пиши. Они низко спустились бы к земле, особенно самые жирные, отражая блестящую гладь воды своими брюшками.
Но тут я наклоняюсь через подлокотник «эдсела» и вытягиваю ноги прямо в маленький зад Лидии Киндли; на какое-то мгновение у меня создается впечатление, будто я выталкиваю ее из машины. Но я лишь дотронулся до ее спины, и она, обернувшись через плечо, заносит ноги обратно и захлопывает дверцу.
В багажнике одеяло и пиво, которое, по словам Лидии, купила выглядевшая постарше соседка по комнате. Кроме того, отличный сыр, теплый круглый хлеб и яблоки.
Перебравшись через спинку переднего сиденья, она разложила еду на заднем, и мы, накинув поверх себя одеяло, устроили что-то вроде уютной палатки. Маленький кусочек сыра прилип к голубой жилке на запястье Лидии Киндли, и она сняла его своим быстрым язычком, глядя, как я наблюдаю за ней; ее скрещенные ноги уставились коленями прямо в меня.
— У вас на локте хлеб, — прошептала мне Лидия, и я идиотски хихикнул.
Она убирает ноги и стряхивает одеяло, чтобы избавиться от крошек; я наблюдаю, как хлеб падает на пол; я вижу, как ее юбка задирается до самых бедер, когда она притягивает меня ближе к себе. На ней детская розовая комбинация с голубыми цветочками, напоминающая мне одеяльце в кроватке Кольма.
— Я думаю, что я люблю вас, — говорит она.
Но я отмечаю размеренность каждого слова, настолько хорошо продуманного, что я догадываюсь: она лишь упражняется в произношении. Словно догадавшись, что что-то не так, она поправляется:
— Мне кажется, что я уверена, что люблю вас. — Прижимая ко мне свою стройную ножку, она переносит вес на бедро и осторожно притягивает мою голову к себе. Мое сердце утыкается в ее колени.
На ее трусиках те же самые проклятые голубые цветочки. Ее цвета — детские; такие веселенькие милые вещички для «юных мисс».
Она снова изгибается и слабо притягивает меня за уши, сознавая, что я вижу ее цветочки.
— Вам не обязательно любить меня, — произносит она, и я снова слышу ту же размеренность упражнений. Я уверен, где-то в студенческой спальне Лидии Киндли лежат блокнотные листики с этими фразами, придуманными как варианты, перечеркнутыми, исправленными, возможно с примечаниями. Мне бы хотелось знать, какие ответы написаны за меня.
— Мистер Трампер, — говорит она, и я целую ее под краем юбки, чувствуя, как напрягаются слабые мускулы. Она притягивает мою голову к своей птичьей грудке; жакет расстегнут, блузка поверх прохладной кожи слегка помята.
— Vroognaven abthur, Gunnel milk, — цитирую я. Нижний древнескандинавский при таких обстоятельствах безопаснее всего.
Слегка вздрогнув, она садится прямо напротив меня, но даже такой горбатый «эдсел» не слишком удобен, и ей приходится долго изгибаться, прежде чем она освобождается от жакета. Мой охотничий пиджак повисает на ручке задней дверцы, Сидя к ней спиной, я ухитряюсь развязать ботинки, пока ее руки проходятся по пуговицам на моей рубашке. Повернувшись к ней, я обнаруживаю, что она уже расстегнула блузку и теперь стоит на коленях, прикрыв скрещенными руками лифчик; ее бьет мелкая дрожь, словно она разделась, чтобы искупаться в холодной реке.
Испытывая едва ли не облегчение, она застывает передо мной полуобнаженная, в ожидании объятий, ее юбка расстегнута, но лишь наполовину стянута с одного бедра. Ее влажные руки скользят по моим ребрам и цепляются за жалкую складку, слегка нависающую над моим ремнем.
— Я никогда еще… знаете, я никогда… — бормочет Лидия Киндли.
Роняя подбородок на ее острое плечико, я щекочу ей ухо усами.
— Чем занимается твой отец? — спрашиваю я и чувствую ее вздох, одновременно разочарования и облегчения.
— Он производит джутовую ткань, — отвечает она, ее пальцы нащупывают мои почки. А я думаю: «Он производит джутовую ткань! Все время? Заворачивается в нее, одевается в нее, спит на ней…»
— Вряд ли ему очень удобно, — бормочу я, но ее острая ключица вызывает онемение моей челюсти.
— Знаете, сумки, мешки для зерна… Представив себе здоровенного папашу Лидии Киндли, который поднимает стофунтовый джутовый мешок с луком и опускает его на мою спину, я вздрагиваю.
Лидия выпрямляется на коленях, отстраняется от меня, ее руки на бедрах — стягивают юбку; из-под цветастой комбинации выглядывает маленький округлый животик. Поскольку руки девушки заняты, я спускаю с ее плеч бретельки лифчика.
— Я такая худышка, — извиняющимся голоском бормочет она, в то время как я спускаю до колеи свои брюки.
Перекидывая ноги через переднее сиденье, я неуклюже задеваю пятками клаксон; в машине с опущенными окнами сигнал звучит так, будто он исходит от другой машины, и Лидия неожиданно прижимается ко мне, давая расстегнуть лифчик. На ярлычке надпись: «Белье для юных и хорошеньких». Истинная правда.
Я чувствую, как ее твердые грудки прижимаются ко мне, и стягиваю рубашку, замечая, что ширинка на моих боксерских трусах разошлась и девушка пристально смотрит прямо туда; она словно окаменела, но бедрами помогает мне стянуть с себя трусики. Под ними родинка и крошечный яркий треугольник, младенчески розовый и голубой.
— У вас такие тонкие соски, — произносит она, проводя по ним пальцами.
Я беру в ладонь ее маленькую округлую грудь — настоящие апельсины на ощупь, — у нее не менее твердые соски, чем упирающиеся в мою ногу суставы. Я медленно опрокидываю ее на спину, обводя всю быстрым взглядом — упругую, с выступающими ребрами, с бугорками грудей и слегка припудренной ложбинкой между ними. Затем она прижимает мою голову к этой ложбинке, и я чувствую, как от запаха пудры у меня напрягается низ живота. Этот запах напоминает мне детский шампунь Кольма, тот, что с надписью на этикетке: «Без слез!»
— Пожалуйста… — шепчет она. Пожалуйста что? Надеюсь, она не заставит меня самого принимать решение. По этой части у меня постоянно одни проблемы.
Целую ее осторожно, двигаясь вниз к пупку, замечая полоску от трусов, отпечатавшуюся на округлой выпуклости маленького живота. Меня беспокоит, что я не помню, когда и каким образом она оказалась без трусов. Было ли это ее решение или мое? Мне это кажется слишком важным, чтобы я мог забыть. Мой жесткий подбородок покоится на этой границе. Я начинаю двигаться вниз, и она, ощутив первый поцелуй, плотно сжимает бедрами мою голову и дважды быстро и больно дергает меня за волосы. Но потом бедра расслабляются; я чувствую, как ее руки скользят по моей голове и сжимают мои уши, так что я слышу море в стереозвуке, или это Коральвиллское водохранилище вышло из берегов и превратило наш выступающий холм в остров, чтобы оставить нас на произвол судьбы под летающими в сумерках утками, в клубах удушливого пыльного запаха, поднимающегося с соевых полей, словно облака мельчайших частичек.
Одно мое ухо освобождено — теперь море шу-мит только с одной стороны, моно. Я замечаю, как рука Лидии падает на пол и теребит жакет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53