— Двенадцатый шар в правый угол, — заметил Данте, который ничего не слышал, когда прицеливался.
Коут смутился — он подумал, что, может быть, Данте просто хитрит. Выглянув из окна, он увидел в конце пристани Бигги, стоящую лицом к океану; по тому, как двигались ее руки, он догадался, что она говорит. Немного поодаль от нее, опираясь на швартовый столбик, стоял Богус — неподвижный и молчаливый, как рачок-прилипала, приросший к месту, пустивший корни.
Данте с присвистом послал кием шар и загнал двенадцатый номер в угловую лузу, но Коут так и не повернулся от окна. Данте наблюдал, как посланный шар легко оттолкнул десятый в сторону от восьмого, затем осторожно подкатился к четырнадцатому, оставляя ему превосходную позицию из противоположного угла. Он уже собирался ударить, когда Коут у окна что-то сказал.
— Скажи ему «нет», — пробормотал Коут, почти шепотом.
Данте наблюдал за застывшим у окна Коутом. «Господи, — подумал он, — один недоумок распечатывает свою гребаную почту раз в месяц, но и остальные здесь сумасшедшие, кажется, эти двое просто свихнулись из-за этой роскошной белой бабищи. Я сегодня не сомкну глаз, малыш, и, черт возьми, не дам пристукнуть себя этим бильярдным кием…» Но вслух он лишь произнес:
— Ваш удар.
— Что?
— Ваш удар, — повторил Данте. — Я промазал. Говорить неправду — это и была та тактика уравнивания сил, которую Данте изобрел для себя самого.
Я бросил улитку в воду. Она издала звук «плюх!», и я подумал: сколько времени понадобится этой улитке, чтобы снова выбраться на сухой берег?
А ты все говорила и говорила, Бигги.
Среди всего остального ты сказала, Бигги:
— Ну конечно же, я не могу перестать любить тебя, Богус. Но Коут и вправду меня любит.
Я швырнул три улитки, одну за другой. Плюх!
Плюх! Плюх!
А ты продолжала, Биг. Ты сказала:
— Тебя не было так долго! Но через какое-то время меня стало беспокоить не то, что тебя не было со мной, Богус, — меня стало беспокоить воспоминание о той жизни, когда ты был со мной: насколько я помню, мне она не нравилась…
Я нашел целое скопление ракушек и прижался к ним основанием ладони, потирая ее так, как если бы это был сыр.
— Я дам тебе время, Биг, — сказал я. — Сколько ты захочешь. Если ты захочешь остаться здесь на какое-то время…
— Я здесь надолго… — ответила ты, Биг.
Я шлепнул по воде очередной улиткой. После чего плеснула рыба, крикнула крачка, ухнула сова и, словно в ответ, на другом стороне бухты залаяла собака.
— Ты говоришь, — сказал я, — что Коут любиг тебя и Кольма тоже. Но что ты чувствуешь к Коу-ту, Биг?
— Это трудно выразить словами. — И ты отвернулась от меня лицом к океану. Я подумал, что ты имела в виду: тебе трудно, потому что ты не испытываешь к нему особых чувств. Но ты сказала: — Я очень его люблю.
— Секс? — спросил я.
— И из-за этого тоже. Очень.
Плюх! Плюх!
— Не заставляй меня рассказывать тебе, как сильно я его люблю, Богус, — сказала ты. — Мне бы не хотелось причинять тебе боль. Все позади, и теперь я почти не сержусь на тебя.
— Меррилл умер, — выпалил я, сам не зная зачем. И ты подошла ко мне и обняла сзади, сжав так крепко, что я никак не мог повернуться и тоже обнять тебя. Но когда я высвободился достаточно, чтобы сделать это, ты меня оттолкнула.
— Я обнимаю тебя за Меррилла, Богус, — сказала ты. — Пожалуйста, не пытайся обнять меня.
Поэтому я позволил тебе обнимать меня так, как тебе этого хотелось. Если ты предпочитала думать, что ты обнимаешь меня за Меррилла, то я не собирался тебя останавливать.
— Но как быть с Кольмом, Биг? — спросил я.
— Коут любит его, — ответила ты. — И он любит Коута.
— Все любят Коута, — буркнул я, и снова: «Плюх! Плюх! Плюх!»
— Коут очень к тебе привязан, Богус, — сказала ты. — И ты сможешь видеть Кольма, когда захочешь. Разумеется, мы всегда тебе будем рады…
А я подумал: «Плюх!» Затем я бросил пригоршню: Плюх! Плюх! Плюх! Плюх-плюх-плюх! Я наблюдал, как ты отвернулась от меня и подняла глаза на два силуэта в окне бильярдной: они стояли рядышком, бильярдные кии на плечах, словно ружья на параде. Но они не маршировали, они просто смотрели вниз на пристань, и ни один из них не шевельнулся, пока ты не направилась по дорожке к дому. Затем та фигура, что повыше и потоньше, отошла от окна; а та, что пониже, согнула кий, словно фехтовальную шпагу, и тоже скрылась из виду.
Плюх! Это все, что я услышал, когда захлопнулась входная дверь.
Из глубины острова, из-за соляных топей, оттуда, где мы однажды с Коутом застряли в лодке среди чахлых от соли сосен, гагара поведала всем, что было у нее на уме.
Данте выиграл у Бигги три игры подряд, пока не начал мазать нарочно, лишь затем, чтобы полюбоваться, как Бигги выгибается над столом, демонстрируя ему свои крепкие формы под тонкой тканью халата. Когда она била кием по шару, то закусывала нижнюю губу.
Внизу на пристани оба ее любовника, как он догадался, сидели рядышком, свесив ноги с помоста, соревнуясь в метании улиток.
«Боже правый! — подумал Данте. — Кто здесь нормальный, хотел бы я знать».
* * *
Ты всегда был добрым, и это заметно даже по внешности, Коут. Настолько, насколько я смугл, ты светлокож и весь в веснушках, а я — это льняное масло, втертое в шероховатую древесину. Высокий рост скрывает тот факт, что бедра у тебя шире плеч, но ты не выглядишь ширококостным; твои длинные, худые ноги, твои пальцы пианиста и твой благородный, ни разу не сломанный нос делают тебя стройным. Ты единственный рыжий, который мне когда-либо нравился. Я знаю, что ты отрастил бороду только затем, чтобы скрыть веснушки, но я об этом никому никогда не скажу.
Мы так же не похожи с тобой телами, как тюлень с жирафом. Ты, должно быть, на целую голову выше меня, Коут, и я не могу не вспомнить, что Бигги когда-то думала по поводу парней, которые выше ее. Подумай об этом хорошенько, хотя она, наверное, тяжелее тебя.
Я хотел сказать, что твоя грудная клетка не разорвет ее объятий, Коут.
Когда-то Бигги нравилось повторять, будто она не может обхватить мою грудную клетку руками и удержать их сцепленными, если я вдохну полной грудью. Так что смотри, она может раздавить твои легкие. И опасайся за свой позвоночник, когда она обхватит тебя ногами за талию! На самом деле удивительно, как она до сих пор тебя еще не прикончила. Ты чудом уцелел.
Но я лишь сказал:
— Ты хорошо выглядишь, Коут.
— Спасибо, Богус.
— Знаешь, она хочет остаться с тобой.
— Я знаю.
Я швырнул улитку как можно дальше, и ты сделал то же самое. Но твоя и близко не долетела до того места, куда шлепнулась моя, — естественно, при таком смешном, неуклюжем способе метания, как твой. У тебя никуда не годные руки, Коут. Ты столько времени провел в лодке, а гребешь как птица с подбитым крылом. Забавно, что теперь ты учишь плавать Кольма.
Но я лишь сказал:
— Приглядывай за Кольмом, когда он у воды. Он приближается к опасному возрасту.
— Не беспокойся за Кольма, Богус, — ответил ты. — С ним все будет хорошо, и я надеюсь, что ты будешь приезжать к нему, когда тебе только захочется. И к нам тоже — приезжай навестить нас, ладно?
— Ладно, Бигги говорила мне. Плюх!
Но ты бросил свою улитку настолько плохо, что она не долетела даже до воды: фип! И она шлепнулась на заливаемую приливом береговую полосу.
— Я бы хотел иметь фотографии, Коут, — сказал я. — Когда снимешь… Кольма, знаешь, напечатай и для меня несколько снимков.
— У меня есть несколько фотографий, которые я мог бы дать тебе прямо сейчас, — с готовностью откликнулся ты.
Плюх!
— Черт, мне очень жаль, Богус, — сказал ты. — Но кто мог знать, что все так обернется?
— Я! Я должен был знать, Коут…
— Она бросила тебя еще до того, как приехала сюда, Богус. Понимаешь, она уже приняла решение…
Плюх! Фип!
— А как с Пиллсбери? — спросил я. — Что они думают по поводу того, что ты живешь здесь с женщиной и ребенком?
— Поэтому мы и поженились, — ответил ты, а я подумал, что, должно быть, я стал улиткой, потому что мне захотелось броситься в воду и глотнуть побольше воды, слушая твои здравые рассуждения.
— Ты хочешь сказать, что вы собираетесь пожениться? — спросил я.
— Нет, я хотел сказать, что мы поженились., одним словом…
Я осмыслил это, произведя четыре плюха. Как это может быть? Это казалось невозможным, поэтому я спросил:
— Как это может быть, Коут? Я считал, что это я женат на ней.
— Ну конечно, ты был… это пока… не вступило в законную силу, — сказал ты, — но поскольку ты оставил ее… это дало возможность произвести судебное разбирательство… Я сам в этом толком не понимаю, но один из адвокатов Пиллсбери разобрался со всем этим…
Однако вы не сидели сложа руки, Коут!
— Мы не могли узнать, где ты или когда ты вернешься, Богус, — сказал ты. Затем ты говорил и говорил о том, как с юридической точки зрения было почти необходимо пройти через все это: из-за налогов и из-за выплаты пособий. Спасибо тебе, подумал я, когда ты дошел до того момента, что в этой ситуации отпадает вопрос об алиментах.
— Сколько я тебе должен? — спросил я.
— Это не важно, Богус, — сказал ты, но я уже извлек конверт и прижал девять сотен долларов к твоей изящной, тонкой руке.
— Господи, Богус! Где ты это взял?
— Я разбогател, Коут, — солгал я и попытался положить конверт обратно в карман, как если бы это был случайный жест, как если бы такие конверты были рассованы по всему моему телу, и я сомневался, из какого именно кармана я извлек этот. Затем, желая опередить тебя, чтобы ты не смог отказаться от денег, я понес первое, что приходило в голову.
— Если я не могу жить с ними, Коут, то я рад, что это будешь ты. Ты позаботишься о них лучше, чем я, я уверен. К тому же это отличное место для ребенка, и ты сможешь научить Кольма фотографировать.
— Бигги собирается работать этим летом, — сообщил ты. — Знаешь, когда Пиллсбери будут здесь, она станет ходить за покупками, готовить, присматривать за домом. Это даст мне больше свободного времени, чтобы снимать и работать в фотолаборатории… — Ты замолчал. — Осенью у меня будет еще подработка в Боудоине. Это всего в сорока пяти минутах отсюда. Понимаешь, всего одна группа учеников — что-то вроде мастерской по фотографии. Этой весной была устроена моя выставка, и ученики даже купили несколько снимков.
Тяжесть нашего разговора придавила нас.
— Это здорово, Коут.
— Богус, что ты, черт побери, собираешься делать теперь? — спросил ты меня после долгой паузы.
— О, мне нужно побыстрей вернуться в Нью-Йорк, — солгал я. — Но я снова приеду, как только хорошенько устроюсь…
— Уже почти утро, — заметил ты. Мы наблюдали, как раннее оранжевое солнце вставало из моря, его бледное зарево зажигало берег. — Кольм встает рано. Он может показать тебе своих питомцев. Я построил для него в лодочном домике что-то вроде зоопарка для животных, которых я поймал для него.
Но я не хотел оставаться, чтобы посмотреть, как выглядит мой сын, и проверить, по-прежнему ли он любит меня. Дайте свежей могилке зарасти травой — моя любимая присказка; тогда будет не так больно на это смотреть.
Но я лишь сказал:
— А теперь мне нужно переговорить со своим шофером, Коут.
Когда я попытался встать, ты схватил меня за ремень и произнес:
— Твой шофер не знает даже, кто ты такой, Богус. Что с тобой происходит?
— Со мной все в порядке, Коут. Со мной все будет в порядке.
Ты встал рядом со мной — ты, хрупкий чертов ангел, — взял меня за бороду и осторожно потряс мою голову, приговаривая:
— О черт, о черт, если бы только мы оба могли жить с ней, Богус, я бы не возражал… Ты понимаешь это, а? Я даже как-то спросил ее об этом, Богус.
— Ты спрашивал? — удивился я. Я крепко схватил тебя за бороду; я едва сдерживался, чтобы не поцеловать тебя или не выдрать с корнем все твои рыжие волосы. — И что же она тебе сказала?
— Разумеется, она сказала «нет». Но я думаю, что я бы не возражал, Богус.
— Я бы тоже не возражал, Коут, — кивнул я, что, вероятно, было неправдой.
Словно выскочивший из воды буек, огромный шар солнца целиком показался из моря, покачиваясь над синей гладью, и внезапно стало чересчур светло, чтобы видеть тебя так близко, Коут, поэтому я сказал:
— Давай мне свои фотографии, хорошо? А то мне пора ехать…
И мы вместе направились к дому, поднимаясь от лодочного домика по мощенной плитами дорожке, шаг в шаг. Я почувствовал, как ты сунул деньги, которые я тебе дал, в задний карман моих брюк. И тут мне на память пришел твой голый зад в лунном свете на этих самых каменных плитах: ты лежал на животе и горланил песни, Коут, чересчур пьяный, чтобы подняться. А девушка, что была с тобой, — одна из тех двух, которых мы подцепили в трейлерном парке в Вест-Бате, — натягивала на себя купальник, устав от попыток поднять тебя и отвести домой в хозяйскую спальню. Я тогда уютно устроился на чердаке лодочного домика со второй половиной подобранной нами парочки.
Я видел, как ты облажался на лужайке, Коут, и я помню, что подумал про себя, когда лежал там довольный собой, — я не был настолько пьян, чтобы не суметь трахнуться, — что бедному Коуту никогда не покорить девчонки.
Ну что ж, Коут, я тогда ошибся.
Когда они вошли в кухню, Бигги только что приготовила для Данте Каличчио бутерброд. Бутерброд был огромным, и Данте уничтожал его с большого плоского блюда в форме лохани, а Бигги налила ему пива, которое он прихлебывал из глиняной кружки размером с цветочную вазу.
Данте мучило любопытство, кто с кем останется. «Если бы на мою долю выпало прогуляться к пристани с этой крупной блондинкой, то я бы тоже не отказался», — подумал он.
— Ты хочешь чего-нибудь съесть? — спросила меня Бигги.
Но Коут сказал:
— Он хочет уехать до того, как встанет Кольм. «Кто? — подумал Данте. — Кто, черт возьми, мог спать в такую ночь, как эта?»
— Понимаете, — начал Богус. — Разумеется, я хочу его увидеть, но я не хочу, чтобы он видел меня… если это возможно.
— Когда он просыпается, то первым делом идет кормить своих животных в лодочном домике, — сказал Коут.
— И съедает свой завтрак на пристани, — добавила Бигги.
«Заведенный порядок, — подумал Богус. — У Кольма заведенный порядок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53