Входит медсестра и проворно задергивает шторки вокруг кровати, закрывая обзор.)
Виньерон (голос за кадром). …говоря другими словами… это сорок восемь часов болезненных ощущений. Но это не слишком сильная боль, верно?
(163: Синхронный звук. Средний план с Ральфом Пакером, берущим интервью у доктора Виньерона в его кабинете.)
Пакер. Насколько я представляю, существует некий вид психологической боли… понимаете? Боязнь болезненных ощущений, связанных с пенисом.
Виньерон. Ну, я полагаю, некоторые пациенты могут ощущать… Вы имели в виду боязнь кастрации?
(164: Медбрат бреет Трампера, который лежит на больничной кровати, не спуская глаз с лезвия, чиркающего по его лобку.)
Пакер (голос за кадром). Да, кастрации… Ну, понимаете, боязнь того, что тебе там все начисто отрежут. Разумеется, по ошибке!
(Он смеется.)
(165: То же, что и в кадре 163, — кабинет Винь-ерона.)
Виньерон (смеясь). Ну, я вас уверяю, я никогда не допускаю оплошностей в этой области!
Пакер (смеясь истерически). Ну, разумеется, нет… но я хочу сказать, что с точки зрения пациента, у которого почти паранойя относительно своего стручка…
(166: Синхронный звук. Средний план с Трампе-ром, который поднимает простыни и рассматривает себя под ними, позволяет заглянуть и Тюльпен.)
Т р а м п е р. Ты видишь? Как у младенца.
Тюльпен (сильно вздрагивая). Как если бы ты собирался родить ребенка…
(Они смотрят друг на друга, затем отводят глаза в сторону.)
(167: Синхронный звук. То же самое, что и в 163-м и в 165-м. В кабинете Виньерона оба, доктор Виньерон и Пакер, громко безудержно смеются.)
(168: Средний план. Трампер сидит на кровати, машет на прощание рукой Пакеру и Тюльпен, которая машет ему в ответ от спинки кровати.)
Виньерон (голос за кадром, видимо, он дает инструкции сестре). Никакой плотной пищи вечером и никакого питья после десяти. Сделайте ему первую инъекцию утром в восемь; он должен быть на операционном столе в восемь тридцать…
(Тюльпен и Ральф покидают рамку кадра вместе, сопровождаемые сестрой. Трампер, нахмурившись, сердито смотрит им вслед.)
ВСЕ ИСЧЕЗАЕТ.
Но после этого, готов поклясться задницей, я никуда не исчезаю. Я лежу, ощущая свой гладко выбритый пенис — шея агнца, остриженного под заклание.
Я также слышу бульканье старика, который лежит со мной рядом, человека, которого питают, будто карбюратор: его трубки, входы и выходы, и даже сама жизнедеятельность обеспечивается механическим отсчетом времени.
Я не беспокоился насчет своей операции, честное слово; просто я испытывал к ней страшную антипатию. Что меня беспокоило больше всего, так это то, до какой степени я начал предугадывать события, даже в отношении самого себя, все выглядело так, словно мои реакции были проанализированы, выверены и взвешены — настолько тщательно, что меня можно было читать, как график. Мне очень хотелось бы поразить их всех, всех этих ублюдков.
Была почти полночь, когда я заявил медсестре, что мне необходимо позвонить Тюльпен. Телефон звонил и звонил. Когда Ральф Пакер ответил на звонок, я повесил трубку.
(169: Синхронный звук. Крупный план после исчезновения. Тюльпен чистит зубы перед зеркалом в своей ванной, ее плечи обнажены — предполагается, что и все остальное.)
Пакер (за сценой). Ты думаешь, операция изменит его? Я не имею в виду, только физически…
Т ю л ь п е н (она сплевывает, смотрит в зеркало, затем бросает через плечо). Тогда в каком смысле изменит?
Р а л ь ф (за сценой). Я имею в виду, психологически…
Т ю л ь п е н (прополаскивает рот, булькает, сплевывает). Он не верит в психологию.
Р а л ь ф (за сценой). А ты?
Т ю л ь п е н. Только не в его случае…
(170: Синхронный звук. Средний план Тюльпен в ванне, намыливающей грудь и подмышки.)
Тюльпен (случайно глянув в камеру). Видишь ли, это очень упрощенный подход — пытаться объяснить сложных и глубоких людей или, скажем, сложные вещи при помощи общих схем и поверхностного анализа. Но я также полагаю, что не следует считать, будто все люди глубоки и сложны. Я хочу сказать, что мотивы Трампера, на деле, лежат на поверхности… Может, он и есть сама поверхность, всего лишь поверхность…
(Она умолкает, устало смотрит в камеру, затем на свою намыленную грудь и, застеснявшись, сползает в воду.)
Тюльпен (глядя в камеру, как если бы Ральф находился в ней). Хватит, пусть теперь будет ночь…
(За кадром звонит телефон, и Тюльпен начинает вылезать из ванны.)
Р а л ь ф (за кадром). О черт! Телефон… Я возьму!
Тюльпен (смотрит ему вслед за кадр). Нет, дай мне — это может быть Трампер.
Ральф (за кадром, отвечает на звонок; Тюльпен слушает, замирая). Да, алло? Алло? Черт подери…
(Камера прыгает: она пытается неуклюже отступить, когда Тюльпен выбирается из ванны. Сконфуженная, она неловко заворачивается в полотенце, когда Ральф входит к ней в кадр. У него на шее висит экспонометр, которым он указывает на нее, затем вниз на ванну.)
Ральф (раздраженно берет ее за руку и пытается направить обратно в воду). Нет, не уйдешь. Мы должны снять все это еще раз… черт бы побрал этот телефон!
Тюльпен (вырываясь из его рук). Это был Трампер? Кто звонил?
Р а л ь ф. Я не знаю. Он повесил трубку. Ну, давай, это займет не больше минуты…
(Но она плотнее заворачивается в полотенце и выходит из ванной.)
Тюльпен (сердито). Уже поздно. Я хочу встать пораньше. Я хочу быть с ним, когда он отойдет от анестезии. Мы можем сделать это завтра.
(Она раздраженно смотрит вверх, в камеру. Неожиданно Ральф сам сердито взглянул в объектив, как если бы до него только сейчас дошло, что аппарат все еще продолжает работать.)
Ральф (орет в камеру). Стоп! Стоп! Черт бы тебя побрал, Кент! Прекрати мочить пленку, ты, чертов недоносок!
ЗАТЕМНЕНИЕ.
Рано утром они пришли и опорожнили горшки, шланги и прочие резервуары, принадлежащие мужчине, который лежал рядом со мной. Но они ничего не сделали для меня, даже не накормили.
В восемь часов сестра измерила мне температуру и сделала два обезболивающих укола: в обе ноги, высоко в бедра. Когда за мной пришли, чтобы отвезти в операционную, я не мог толком идти. Две сестры поддерживали меня с обеих сторон, уговаривая помочиться, а я по-прежнему все чувствовал там внизу и беспокоился, что укол не подействовал как надо.
Я сказал об этом сестре, но она, кажется, меня не поняла; на самом деле мой голос прозвучал странно даже для меня самого: я сам не разобрал, что произнес. Как жаль, что я не смог вовремя выразиться вразумительно, чтобы не дать им применить скальпель.
В операционной меня ждала сногсшибательная, полногрудая сестра в зеленой униформе, какую носят все операционные сестры; улыбаясь, она пощипала меня за бедра. Это она воткнула иглу, по которой в мою вену из капельницы побежала декстроза; затем она особым способом перебинтовала мне руку, прикрепив к ней иглу, и привязала руку к столу. Декстроза, булькая, бежала по желтому шлангу в меня; я мог проследить за ее током до самой вены.
Внезапно мне в голову пришла мысль о Меррилле Овертарфе: если бы его нужно было прооперировать, то использовать декстрозу было бы нельзя, так как она состоит в основном из сахара, да? Что бы использовали в этом случае, а?
Свободной рукой я дотянулся до паха и пощупал свой пенис. Я по-прежнему все чувствовал, и это меня страшно пугало. Какой смысл замораживать мои бедра?
Затем я услышал голос Виньерона, но не увидел его; взамен я увидел невысокого, добродушного чудака в очках, который, как я догадался, был анестезиологом. Он наклонился надо мной и поправил иглу с декстрозой, потом ловко пристроил капельницу с пентоталом рядом с баллоном с декстрозой и провел от нее шланг вдоль шланга с декстрозой. Вместо того чтобы втыкать в меня еще и иглу с пентоталом, он воткнул ее в шланг с декстрозой, что, как мне подумалось, было весьма разумно.
Шланг с пентоталом имел зажим, и я мог видеть, что лекарство еще не поступало в меня. Я наблюдал его близко, могу поклясться задницей, а когда анестезиолог спросил меня, как я себя чувствую, то я громогласно заявил, что по-прежнему отлично чувствую свой член и надеюсь, что все они об этом осведомлены.
Но они лишь улыбнулись, как если бы меня не слышали. Анестезиолог отпустил зажим и дал ток пентоталу, а я наблюдал, как он струился вниз, пока не смешивался с декстрозой в главной резиновой вене.
— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, — быстро проговорил я. Только на это ушла вечность. Пен-тотал изменил цвет декстрозы, бежавшей в мою руку. Я видел, как он достиг иглы, и, когда он вошел в мою вену, крикнул: «Восемь!»
Затем прошла секунда, длившаяся два часа, и я проснулся в послеоперационной палате — комнате для выздоравливающих, потолок которой был так похож на потолок операционной, что я подумал, будто все еще нахожусь на прежнем месте. Надо мной склонилась все та же сногсшибательная сестра-красавица в зеленом, она улыбалась мне.
— Девять, — сказал я ей, — десять, одиннадцать, Двенадцать…
— Мы хотели бы, чтобы вы сейчас сделали пи-пи, — сообщила она мне.
— Я уже сходил, — попробовал увильнуть я. Но она перевернула меня на бок и подсунула под меня зеленую утку.
— Пожалуйста, только попробуйте, — умоляла она. Она была страшно мила.
И я попытался сделать пи-пи, хотя и был уверен, что отлить мне нечем. Когда появилась боль мне показалось, будто я ощущаю чью-то чужую боль, откуда-то из другой комнаты, а может, еще дальше — из другой больницы. Боль оказалась довольно чувствительной, и мне стало жаль терпевшего ее человека; я закончил писать, когда до меня дошло, что боль была моей собственной и что операция уже закончена.
— Ну вот и хорошо. Очень хорошо, — похвалила меня сестра, гладя по волосам и вытирая с моего лица неожиданные слезы.
Ну конечно, они специально от меня утаили эту неизбежную сильную боль при первом мочеиспускании. Но я смотрел на это по-другому. Я счел это настоящим предательством — они меня обвели вокруг пальца.
Затем я снова погрузился в головокружительный сон, а когда очнулся, то лежал уже в своей больничной палате. Рядом с моей кроватью сидела Тюльпен и держала меня за руку. Когда я открыл глаза, она улыбнулась мне.
Но я притворился, будто все еще нахожусь под действием наркоза. Я уставился прямо сквозь нее. Могу поклясться задницей, что не один доктор Виньерон провел меня и преподнес мне сюрприз…
Глава 32
ДРУГОЙ ДАНТЕ, ДРУГОЙ АД
Водитель обслуживал этот лимузин около трех лет. До этого он водил такси. Но работать на лимузине ему нравилось больше — никто не пытался его ограбить или избить; работа оказалась не такой утомительной, а сама машина выглядела элегантнее Мерседеса у него с прошлого года, и ему нравится ездить на нем. Время от времени он выезжает из города — один раз аж до самого Нью-Хейвена, — ему нравилось управлять машиной на открытой скоростной трассе. Он считал, что именно для этого и существуют «открытые трассы»: ездить до Нью-Хейвена Это было самое большое расстояние, на которое он удалялся от Нью-Йорка. У него имелись жена и трое детишек, и каждое лето он говорил жене, что проведет свой отпуск, убравшись с востока и прихватив с собой всю семью. Но собственной машины у него пока не было; он ждал, когда сможет позволить себе «мерседес» или когда его фирма даст ему возможность приобрести подержанную машину подешевле.
Поэтому, когда его наняли ехать в Мэн, он воспринял это так, как если бы ему предложили прокатиться до Сан-Франциско. Мэн! Он воображал себе людей, которые охотились на китов, ели на завтрак омаров и круглый год ходили в резиновых сапогах. Он рассказывал о себе два часа подряд, пока до него не дошло, что пассажир либо уснул, либо впал в транс; после чего он замолчал. Звали его Данте Каличчио, и его вдруг осенило, что с тех пор, как он водит лимузин, это первый случай, когда пассажир внушает ему страх. Он решил, что Богус чокнутый, и поглубже засунул стодолларовую бумажку в свои боксерские трусы, прямо в ширинку, откуда их нелегко было бы достать. «Может, этот тип даст мне еще одну, — подумал он. — Если только не попытается отнять эту».
Данте Каличчио был приземистым, тяжелым парнем, с густой копной черных волос и носом, который столько раз ломали, что он стал почти плоским. Раньше он был боксером; он любил хвастаться своим излюбленным приемом, который всегда проводил. Ударом носом. Он также был борцом, из-за чего его уши напоминали цветную капусту. Чудесный комплект из двух складчатых, раздутых и бугристых комков теста разного размера, пришлепнутых по обеим сторонам лица. Он громко чавкал жевательной резинкой — привычка, приобретенная им много лет назад, когда он бросил курить.
Данте Каличчио был человеком простым, и его интересовало, как живут другие люди и на что похожи другие места, в которых они живут, поэтому он не сильно расстроился, когда понадобилось доставить этого придурка в Мэн. После того как они взяли курс на север от Бостона, начало темнеть, трасса стала менее оживленной, почти пустой, и он испугался перспективы ехать по такому безлюдью с человеком, который ни разу не открыл рта с тех пор, как они миновали стадион «Ши».
Дежурный в будке у шлагбаума Нью-Хэмпшира взглянул на шоферскую униформу Данте, внимательно осмотрел шикарное заднее сиденье и впавшего в транс Богуса, затем, поскольку других машин не наблюдалось, спросил Данте, куда они едут.
— В Мэн, — прошептал Данте, как если бы это было заклятие.
— Куда в Мэн? — поинтересовался дежурный. Мэн в общем-то находился всего в двадцати минутах от его поста.
— Я не знаю куда, — ответил Данте, когда дежурный протянул ему сдачу и махнул рукой. — Эй, сэр! — позвал он, поворачиваясь к Богусу. — Эй, куда в Мэн?
Джорджтаун — это остров, но в голове Трампе-ра он представлял собой еще более обособленное место, чем это было на самом деле. Этот остров вполне можно было считать полуостровом, поскольку он соединялся с материком мостом; на нем не ощущалось таких неудобств, как на настоящем острове. Но Трампер думал о той заманчивой изоляции, в которой жил на этом острове Коут. Пожалуй, Коут мог бы создать иллюзию изолированности даже в аэропорту Кеннеди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53