Екатерина два дня просидела над расписанием войск, чтобы хоть что-нибудь послать дополнительно против шведов, – удалось отправить один Тобольский пехотный полк и четыре карабинерских.Начался новый набор рекрутов из расчёта со ста человек по одному. Выпущены были манифесты к народу, к дворянам и к финнам, чтобы не слушались шведов – бросали оружие.К удивлению императрицы, народ гораздо лучше понял опасность, грозящую родине, чем дворяне и купечество. Набор в армию шёл как никогда. Из дворян только крупные вельможи вроде Шереметева и Юсупова охотно давали людей в армию, остальные жались и пытались подсунуть хромых или убогих. И что уже было совсем непонятно, на призыв помочь строительству флота, «каковой только один может защищать границы наши от коварного неприятеля», первыми отозвались костромские плотники-крестьяне. Сто восемьдесят человек с пилами за спиной и топорами за поясом и краюхами хлеба, торчавшими из-за пазухи, толпой явились в Санкт-Петербург. Императрица растерялась и послала Храповицкого к графу Брюсу, переведённому из Москвы в Петербург на должность главнокомандующего, объявить, чтобы он имел о них особое попечение. Кабинет-секретарь из любопытства потолкался среди бородачей, сидевших на площади перед дворцом, пытаясь выяснить причину их добровольного прихода в столицу.Крестьяне молча смотрели на толстого барина в очках, продолжая заниматься своими делами. Кто чинил холщовую рубаху, кто плёл лапти вместо износившихся в дороге. Другие, собравшись возле котелков, хлебали квас с накрошенным туда хлебом.Наконец какой-то старик, видимо, староста, в плисовых штанах и выцветшей кумачовой рубахе, снизошёл до барина и на вопрос Храповицкого: «Вы, братцы, знаете, зачем вы нужны государыне?» – сказал, усмехаясь:– Да что ты, барин, разве мы дети, не понимаем, што к чему. Уж коли нас зовут, стало быть, беда, видать, швед-то силён!..Храповицкий смутился, сел в дрожки и поехал к Брюсу.С помощью крестьян-плотников быстро закончили постройку двух огромных стопушечных фрегатов – «Двенадцать апостолов» и «Святой равноапостольный князь Владимир» – и спустили их на воду.Ещё более были удивлены Екатерина и двор, когда в недавно учреждённой выборной городской думе по предложению таможенного советника Александра Радищева были вынесено решение создать добровольческую городскую команду для защиты Петербурга от шведов, причём по его настоянию туда принимали волонтёров и из крестьян, прибывших из других городов, «дабы и они могли быть истинными сынами отечества».В мрачном сводчатом сыром здании городской думы толпились разные люди. По екатерининскому положению о городах все обыватели делились на шесть категорий, записанных в одну из частей городской книги. Каждый из шести разрядов выбирал своего гласного, которые под председательством городского головы составляли думу.Комиссия по созданию добровольческой городской команды, в которой председательствовал Радищев, совсем не походила на обычный состав думы. В ней участвовали представители сословий, записанных в первую, третью и пятую части книги, то есть домовладельцев, торговцев, банкиров и ремесленников.В одной из комнат думы за длинным дубовым столом на резных креслах с высокими спинками сидели: отставной капитан-комендор с чёрной повязкой на глазу, седыми усами; владелец обувной мастерской – представитель цеха сапожников; толстый купец первой гильдии и, наконец, банкир. Председательствовал Радищев.– Мне кажется, господа, – говорил он, – что мы могли бы набрать в добровольческую дружину тысяч десять и более людей, разбив оную на полки. Всем дано право защищать родину. Из всех губерний прибывают крестьяне, желающие послужить отечеству. Многие мастеровые люди выражают такое же намерение. Некоторые дворяне согласны отпустить своих крепостных, кои захотят поступить в дружину.Сапожник был похож на цыгана, хотя и одет прилично. Он усмехнулся:– Дворяне сами воевать не желают, более надеются на простой народ…Радищев покачал головой:– У вас неправильное суждение, многие дворяне кроме тех, что уже служат в армии, идут на войну добровольцами. Даже те офицеры, что вышли в отставку, приходят в думу, предлагая обучать добровольцев и командовать ими в бою. Когда речь идёт о защите отечества, всякий честный гражданин готов собою жертвовать. В добровольцах у нас нет недостатка. Нам необходимы одежда, обувь, деньги, провиант. Главнокомандующий обещал выдать оружие.Сапожник погладил свою чёрную с проседью голову.– От нашего, значит, сапожного цеха каждый мастер даст по две пары сапог. Думаю, хватит…Купец, толстый, лысый, с седой бородой, одетый в кафтан тонкого сукна, вздохнул:– Уж не знаю, как быть… Налоги заели. Хлеб вздорожал – привозу мало. В Москве слышали, что делалось, – до последней крайности дошли, только теперь оправились… Дадим думе хлеба, сколько сможем, по своей цене. Дело, однако, трудное ещё снабдить десять тысяч человек. На первый месяц, может быть, как-нибудь наскребём… На помещиков более налегать надо… Если есть какие запасы хлеба, то у них.Радищев задумался. Вот она – великая империя с её пышным блеском, «без разрешения которой ни одна пушка выстрелить в Европе не может». В арсенале остались старые, петровских времён мушкеты, пики и алебарды, провианта нет, обмундирования не хватает даже для регулярной армии, бумажные ассигнации падают в цене. Он повернул голову и увидел капитан-комендора, который невозмутимо дымил трубкой, и немца-банкира. Банкир, благообразный старичок с голубыми глазами и розовым личиком, приятно улыбаясь, сидел на своём стуле с таким видом, как будто пребывание в этой сырой, полутёмной сводчатой комнате доставляло ему величайшее удовольствие.– Господин Тауфер, – обратился к нему Радищев, – могли бы мы получить у вас некоторый заём?– Та? – Господин Тауфер улыбнулся ещё шире. – Саём, для шево именно? На война мы не может тавать деньги.Капитан-комендор неожиданно ударил чубуком трубки о стол:– Скажите лучше, что не хотите давать! Небось шведам бы не отказали.Господин Тауфер перевёл свой взгляд на капитан-комендора.– О, зашем такой фолнение?! На война мы не можем тавать деньги, но для ратгауз, для городской тума мы можем дать деньги… – Он поднял палец вверх. – Под солитный обеспечений и с пансковской процент.Стемнело. Отставной инвалид-бомбардир в старом мундире принёс медные шандалы с зажжёнными свечами.– Итак, – сказал Радищев, вставая, – с завтрашнего дня приступаем к делу. За две недели добровольческие дружины должны быть сформированы, и господа офицеры начнут их обучение.В эти дни вернувшийся в свою ставку Потёмкин издал приказ: «Истоща все способы к преодолению упорства неприятельского и преклонению его к сдаче осаждённой нами крепости, принуждённым я себя нахожу употребить наконец последние меры. Я решился брать её приступом и на сих днях приведу оный в действие».Шесть дней спустя состоялся штурм и длился всего час с четвертью – Очаков пал.Румянцев, получив об этом известие, улыбнулся и сказал офицеру, который привёз ему реляцию:– Ну, наконец-то светлейший взял свою Трою. 16СПОР С ИМПЕРАТРИЦЕЙ Москва несколько вздохнула, когда вместо графа Брюса, переведённого в Санкт-Петербург, был назначен главнокомандующим генерал-аншеф Пётр Дмитриевич Еропкин. Этот в науки и политику не лез, а больше занимался тушением пожаров и «ловлей бродячих попов», в чём, впрочем, переусердствовал, заковав в цепи и без того обвешанного железными веригами некоего Захария, так что и сама Екатерина признала такое усердие чрезмерным.Хотя Новикова не вызывали никуда, однако ему через многочисленных друзей было хорошо известно, что императрица пристально следит за его деятельностью, считая его «опасным фанатиком». Эти сведения подтвердились, когда пришёл специальный указ Екатерины изъять у Новикова Университетскую типографию. Но она этим не ограничилась и собственноручно написала пьесы «Обольщённый», «Обманщик», «Шаман сибирский» и памфлеты «Тайна противонелепого общества» и «Мопс без ошейника и без цели, или Свободное открытие таинственного общества, именуемого мопсами». В этих пьесах императрица смешивала в одну кучу масонов, мистиков и московских просветителей. Особенно она обрушилась на богатых дворян, которые жертвовали деньги на разные благотворительные дела.Поставленные в Эрмитажном театре пьесы не имели особого успеха, ибо всем было известно, что очень многие приближённые императрицы состояли в масонских ложах, начиная с почти всесильного Елагина и кончая её кабинет-секретарём Храповицким… К тому же по рукам ходили номера «Московского издания», где напечатаны были письма «О государях» и «О льстецах и всех людях вообще».В первом «письме» говорилось: «Мы бы избегли многих бед, если бы всякий имел доступ к государю и мог бы сообщить ему нужды народа и давать советы: обыкновенно государя окружают льстецы, которые закрывают от него истину». Государь должен остерегаться увлечения страстностью, любовью: «Всякое государство лучше управляемо быть может праздным государем, нежели страстным. Ежели первый иметь будет искусного министра, тогда праздность его обратиться может в пользу народа; страстный же управитель сам не силён и, будучи невольником, повинуется воле любовницы, и сам приказать не в состоянии. Как скоро государь отдаётся любви, то весь его двор почитает за долг чувствовать ту же страсть. Временщики, министры, придворные, одним словом – все показывают нежное сердце. Что ж будет из сей прилипчивой любви? Женщины овладевают правительством. Любовницы государя, министров и временщиков, сделав союз, станут раздавать чины и все дела расположат по своим прихотям». «Такое правление бывало при государях, которые великую надежду подавали в начале владения».Ещё более резким было второе «письмо».«Честолюбие есть коршун, приставленный у людей к сердцу, которое он беспрестанно терзает». Всякий завидует тому, кто выше его, и унижается перед ним. «У людей есть степень, которая устраняет и уничтожает честолюбие: знатный господин низок и подл пред Самодержавцем; простой дворянин делается невольником придворного; мещанин терпеливо сносит высокомерие дворянина; а крестьянин определён быть рабом всех прочих состояний. И так люди против природы отдались один другому в неволю, происхождение которой одна их слабость причиной: малейший разбор ума, сложения и силы знатных уничтожает все высокие мнения, которыя простой дворянин об них имеет».И наконец, прямым ответом на пьесы императрицы были «Краткие повести», напечатанные в книжках «Московского издания». Особенно всех поразил рассказ о том, как некая графиня Мансфельдская видела в Ланебургских степях, что крестьянин готовил могилу для своего отца, так как не мог его прокормить. «Смотрите вы бедность сих бедных крестьян! Какая нужда, какая печаль!.. Вельможи и богачи грешат, если они затворяют своё сердце, смотря на бедность своих подданных, и вместо того, чтобы им помочь милостиво, то делают ещё оную день ото дня несноснее налаганием податей на них, тиранством и угнетениями».Но Новикову было ясно, что рано или поздно спор с императрицей закончится, – как всегда, она применит силу. И Николая Ивановича больше всего беспокоило, как бы не пострадали его друзья, из которых некоторые дали ему всё своё достояние на дело просвещения русского народа.Постоянное беспокойство, забота о предприятиях «Типографической компании» и «Дружеского общества» изменили его характер и даже внешность. Когда-то его внушительная крупная фигура дышала спокойствием. Ясность мысли, мягкость обращения как-то невольно привлекали к нему всех, кто с ним соприкасался. Теперь он похудел, стал раздражителен, стан его заметно согнулся.Была глубокая осень. Московские сады пожелтели и осыпались. Ветер носил по улицам шуршащие листья. Рано наступала темнота. По унылым улицам тянулись обозы раненых и больных, ежедневно прибывавших с турецкого фронта. На площадях и пустырях целые дня производили экзерциции новобранцы. В торговых рядах и в Зарядье купцы прежде времени закрывали лавки: и торговать нечем, и покупателей нет. Шли в чайные и сидели, долго толкуя: «Как оно обернётся, дело-то? Время-то уж очень сумнительное». Потом вздыхали, расплачивались, собирались домой: В переулках на завалинках зловеще шептались старухи. По ночам стали пошаливать: того разденут, а другого убьют. Бравый Еропкин скакал по городу из конца в конец – глаза навыкате, лицо неподвижное, сзади несутся казаки – пики наперевес, бороды веером. Помогало мало. Велено было будочникам раньше запирать рогатки, а жителям носить фонари, чтобы видна была личность, кто идёт.Николай Иванович вышел под вечер из своего дома у Никольских ворот, завернувшись в плащ, и пошёл по Тверской улице.Прохожих было мало. Прогремел палашом офицер конной гвардии – видно, прибыл на побывку – пьян и грозен. Пролетели, быстро семеня мелкими шажками, две девицы в лентах, накидках и кринолиновых юбках. Прошагал квартальный, засматривая во все подворотни.От освещённого подъезда гостиницы отделилась женская фигура, робко поравнялась с Новиковым:– Может быть, месье зайдёт выпить стакан вина. Есть очень кароший парижский парышня…«Видно, у французских сводниц дела стали неважные», – мелькнуло у него в голове, и он зашагал быстрее.Пройдя на Страстной бульвар, Новиков вошёл в подъезд огромного дома князей Гагариных, где помещался Английский клуб. Английский клуб, объединявший дворянскую знать Москвы и губернии, был основан при Екатерине II в 1772 г. английскими купцами. Павел I закрыл клуб, который был вновь открыт при Александре I в 1802 г. и просуществовал до 1917 г. Длительное время клуб не имел постоянного помещения, но с 1831 г. занимал дворец графа Разумовского на Тверской улице.

Клуб этот, в который не допускались женщины – даже полы там мыли мужчины, – был тем святилищем, где собирались избранные, к мнению которых с большим беспокойством прислушивалась и сама императрица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93