— Так ты не Прокофьева дочь, а бесова!— Я дочь Христова!— Врешь, бесова! В железа ее!…Ее ухватили и, спешно заковав в кандалы, надев цепи на шею, повлекли через весь Кремль в подворье Печерского монастыря, где и посадили в яму.Она же пела и славила Господа.Княгиню Урусову заточили в Алексеевском монастыре, где ее мучили и терзали старицы, заушая ее, лишая пищи и всячески глумясь над нею за ее упорство.Терентий страдал и уже не мог скрыть от людей своих страданий. Лицо его осунулось, глаза загорелись лихорадочным блеском.Царь пытливо посматривал на него и качал головою или хмурился. Прежде Терентий прикрылся бы улыбкой или отвел взгляд. Теперь же он дерзко, вызывающе взглядывал в ответ, словно ожидая опалы и радуясь.Царь говорил Петру:— Что брат твой? Никак, и он старой веры и за Морозову мне супротивник!Петр вспыхивал, но не решался сказать правды.— Не знаю о нем ничего. Сторонится он нас. Одно знаю, что все мы, Теряевы, за тебя готовы животы положить.— Все ли? — недоверчиво говорил царь и задумывался.Борьба со староверами все более и более омрачала его, нарушая его тихий покой, расстраивая его веселье, забавы и игры с молодою женой. IX НЕБЕСНАЯ КАРА Грех смертоубийства, грех волхвования. И в наше безверное время убийство ближнего считается преступлением и против общества, и против духа. В ту же пору не было ужаснее греха, чем отравление жены мужем или мужа женою; равно и волхование казалось тяжким преступлением.Воспитанный в таких традициях, князь Тугаев не мог вынести на своей совести этих страшных грехов.Они давили и терзали его.Лицо его потемнело и осунулось, глаза глубоко ушли в орбиты и взгляд сделался тревожен и пуглив.— Анна, — говорил он иногда ночью жене своей, — не оставляй меня одного. Не уходи от меня. Мне мерещатся призраки умерших!Анна трепетала.— Сокол мой ясный, что с тобою? Какая кручина у тебя? Скажи мне!Он слабо улыбнулся однажды и сказал:— Коли я открою тебе душу свою, ты сгоришь, как от полымя!…Анну объял ужас. Что сделал ее Павел?Молиться, молиться!Так же думал и Тугаев, и они ездили из монастыря в монастырь, и не было ни одного старца, ни одного схимника, у которого не исповедовался бы князь.— Постой, золотая моя, — говорил он жене, — я к старцу схожу. А ты молись!…И он шел и каялся в своем страшном грехе. Слушали его старцы и схимники и в ужасе качали головами, а потом говорили:— Иди в монастырь, схиму прими — и замаливай грех свой. Велик он зело! Не помогут молитвы без дел!Он возвращался к жене бледный как смерть и говорил ей:— Молись, Анна, обо мне!— Скажи, что на душе у тебя?Он молчал. Сказать ей — это значит покаяться и идти в монастырь, отречься от нее, от всего того, ради чего он принял такие муки. Это было ему не по силам. Любовь к молодой жене побеждала ужас вечных загробных страданий.— Что сказать тебе, Аннушка, кроме любви моей к тебе безмерной, — говорил он ей в редкие минуты спокойствия, — ради любви этой пошел бы я на всякие муки.— Для чего же муки, милый? — со стоном говорила Анна. — Смотри, другие любятся и веселы, и детки есть, а мы… Только изводимся с тобою.— Ну, ну! Вот я слышал, в Ипатьевском монастыре пресветлый старец Иннокентий есть. Всякий, говорят, грех разрешает. К нему поедем!Но и старец Иннокентий не отпустил греха Тугаеву.Анна терзалась; в ее простом уме слагались ужасы без всяких определенных мыслей, но однажды она вдруг словно просветлела.Это было в странноприимном доме при Череменецком монастыре. В просторной горнице лежали они на кровати. Анна не спала, взволнованная печалью мужа, и думала тоскливые думы.Князь спал тревожным, тяжелым сном. Он стонал, метался во сне и бормотал несвязные речи.Вдруг он вскочил с исступленным криком. Глаза его расширились, он вытянул вперед руки и закричал:— Ты? Ты? Опять!…В ответ на его крик раздался другой. Князь очнулся и растерянно оглянулся. И вдруг замер в новом ужасе.Анна соскочила с кровати и в одной сорочке стояла в углу горницы, дрожа от страха и с ужасом смотря на князя.Он сделал к ней шаг вперед, взглянул на нее и встал как вкопанный. В ее взгляде он прочел, что она все знает…— Ты?…— с бесконечным ужасом и страданием произнесла Анна.Он вздрогнул.— Да, да! Вот он, мой грех! Вот мое окаянство! Анна, милая!Он упал на пол, и в несвязных словах полилась его ужасная исповедь.Ах, не встречаться бы им здесь вовеки! Не волен он был в сердце своем! Все мутилось, не в себе он был. Дьяволы томили его, дразнили и мучили! Видит Бог, он боролся…Анна слушала и трепетала.Вон он, грех лжи и обмана! До чего дошла она! Ведь и она в той душе загубленной повинна.— Иди в монастырь! Я тоже уйду!— Но я люблю тебя, Анна!— Прочь! Прими руки… окаянный!— Что?Князь вскочил как ужаленный и схватился раками за голову.— Прочь, прочь, прочь! Не скверни меня руками своими! — твердила, дрожа, Анна.Князь дико вскрикнул, захохотал и бросился из горницы.— Куда? — остановил его привратник.— Прочь! — оттолкнул он его с силою и выбежал за ограду.Была весна в начале. Огромное озеро, что окружало монастырь, почернело и вздулось, готовое сломить лед при первом порыве ветра.— Проклят, проклят! — бормотал князь, бегом спускаясь на зыбкую поверхность талого льда.— Братии, душа гибнет! Спасайте! — закричал испуганный привратник.— Боже, спаси и помилуй!— Проклят, проклят! — твердил князь, увязая в снегу, попадая в лужи талой воды. Вдруг перед ним мелькнул словно призрак его умершей жены.— Опять ты! — закричал он исступленно и рванулся вперед.— Сгиб! — раздался вопль с берега.При свете луны привратник увидел, как князь на всем бегу словно провалился. Он упал в прорубь. Крик привратника огласил уснувшую обитель.Несколько иноков выбежали на берег. Отважные монахи бросились следом за князем, дошли до проруби, но не увидели его трупа.— Затянуло под лед, — толковали они потом.— Ох, грехи тяжкие!— Кто княгине-то скажет, милостивцы! — печалился ключник.А княгиня лежала в горнице без сознания. Ее ум не выдержал такого напряжения, и бедная голова ее закружилась. Когда она очнулась, подле нее у постели сидел старец.— Опамятовалась! — с тихой улыбкою сказал он и взглянул на нее с нежным участием.— Отче, — робко спросила она, — где супруг мой?Старец помолчал мгновение, а потом тихо и торжественно сказал:— Господь Бог уготовил тебе тяжкое испытание…— Где муж? — повторяла Анна.— Там, — старец поднял глаза кверху, — где нет ни печалей, ни воздыханий, но жизнь бесконечная!…— Он принял схиму?…— Навечно…— Так скоро? Сколько же я лежала?— Он утоп, дочь моя! — тихо ответил ей старец.— Как?Анна поднялась и села, бледная, как плат.— Утоп по неразумию.И старец рассказал про смерть ее мужа.— И тела нет… вот весною лед вскроет, тогда предадим его честному погребению… Что ты, дочушка!— Божья кара! Божий суд! — вскрикнула Анна и, упав на колени, прижалась лицом к ногам старца.— Что, доченька, что, милая?…Она неясно бормотала:— Грех! И его грех, и мой грех! Оба грешны. Отче, выслушай!— Ну, говори, доченька! Вот так! Я слушаю. Шепчи мне потиху!Он опустился рядом с нею на колени и прислонил ухо свое к ее помертвевшим губам.Анна бессвязно начала свою исповедь, задыхаясь от глухих рыданий. X ТЯЖКИЕ ВРЕМЕНА По Москве опять заходили странные люди. То тут, то там вдруг объявлялось подметное письмо. Голь кабацкая и гультяи толпами собирались и говорили меж собою.— Ужо им, боярам! Идет молодец на них. С ними, слышь, везде расправу чинят!— Верно! Слышь, братцы, Астрахань взял, Саратов, Царицын…— На Казань идет!— Цыц вы, крамольники! — орали пристава. — Расходитесь! Не то вас!Толпа разбегалась, а в другом месте уже собиралась вновь и вела свои разговоры.Слух о Стеньке Разине дошел до Москвы и взволновал ее сверху донизу.Царь собирал думу и совещался. Вор вернулся после двухлетней пропажи снова в Астрахань и на этот раз взял ее, пролив море крови.— Тогда выпустили! — с укором говорил Урусов. — Львов да Прозоровский большой беды тогда наделали!— Тогда, тогда! — с раздражением сказал царь. — Надо думать, что теперь делать!— Дозволь слово, государь, держать, — произнес боярин Нащокин.Царь обернулся к нему.— Допрежь всего всем воеводствам строгие наказы разослать, чтобы держали себя с великим бережением и друг другу помощь бы оказывали, а не супротивничали бы да не сварились бы.— Так, боярин! — одобрил царь.— А потом и сидеть себе в упокое, — продолжал боярин, — немыслимо, чтобы вор этот до Москвы дошел.— Вестимо, немыслимо, — подтвердили все.— Одно только, в людях смятение, государь, — вставил Троекуров.— Государь, — сказал патриарх, — по моему разумению малому, надо проклясть этого самого Разина всенародно. Объявить на него анафему, и тогда, верь, народ отшатнется от него и будет он совсем один!— Это так! — сказал повеселевший царь. — Проклясть его всенародно. Истинно он от дьявола.— Проклясть! Отлучить! — подхватили бояре, и на думе решили отлучить Стеньку от церкви и наречь ему анафему.
Уже дума собиралась расходиться, когда встал Иоаким и заговорил:— Милостивцы, прислушайте мое слово!Царь воззрился на него.— В народе нонче опять непокойно, опять мятежные думы в головах и на языках сквернословие, а тут же у нас ко всему соблазн велий. Народу якобы на потеху и радость.Терентий побледнел, и сердце его сжалось предчувствием злого.— Про что говоришь, отче? — спросил царь. — Не возьму в толк!— Говорю, государь, про смутьянство, что вслух поносят нас, иереев, и тебя, царское величество, и царевен, и царевичей. Говорю про староверок упорствующих, Феодосью и сестру ее Евдокию. Всем соблазн!…Царь нахмурился.— Что же они делают? Али мало им, что в клетях по монастырям сидят?— Всем, государь, — соблазн, — заговорил с жаром Иоаким, — теперь возьми эту Евдокию…Князь Урусов опустил голову.— Что она творит? Господи Владыко! Теперь ей наказали мы беспременно в церкви нашего чина службу стоять. Так что ж? Не идет! Ноги, слышь, не служат. Ну, ее на рогожу и волоком тащут, а она-то ругается. А народ видит это и соблазняется.Царь кивнул.— Ну а та? Морозова?— И того хуже! Теперь, слышишь, со старицей Меланьей что ни день видится, письма от нее подметные. Где та старица, ищем и сыскать не можем. А она, боярыня, у себя в железах сидит и поет гласом велиим на всю обитель. А то сквернословит! Ей говорят: тихо! А она еще громче. Народ прямо под окнами толпой стоит. В пору палками гнать…Царь гневно нахмурился.— Ох, эти мне две супротивницы! Ну что с ними сделаю? Услать их надо куда от Москвы далее, в крепкие железа заковать, за запоры посадить.Терентий не вытерпел и вдруг сказал:— За что, государь?Словно грянул гром, так все бояре всполошились в думе. Царь поднял голову и удивленно смотрел на Терентия, иные бояре встали со своих мест.— Как за что? — переспросил царь.Терентий был белее вешнего снега.— Веруют так они и за то страждут, — твердо ответил он, — а в чем провинились пуще того? Сделали дело татебное? Воровством, знахарством промышляли? Убийством жили? Гляди, сколько убогих и скорбных приютила у себя боярыня. Не гнушалась в чумное время ходить за больными. Нищих оделяла. Что свеча горела перед Господом! Смилуйся, царь, над нею!И Терентий вдруг, к общему соблазну, упал в ноги царю.Царь встал, пылая гневом.— Что говоришь, безумный! — закричал он. — А супротив меня она не шла? Не поносила меня и святых отцов? Не сказывала, что я по-бесовски верую, а она истинно? Али это не в упрек ныне, своему царю перечить?Патриарх подал едва заметный знак.— Как веруешь? Как крестишься? — завопил вдруг Иоаким, бросаясь к Терентию.Все замерли. Терентий медленно встал и вопросительно взглянул на царя.Царь отвернулся и глухо повторил:— Как?— Так! — звонко и решительно ответил Терентий, подымая два пальца.Тяжкий вздох пронесся по Грановитой палате.— Опомнись, князь! — закричал испуганно Шереметев.Царь махнул рукою.— Не маленький он!И, обратившись к Теряеву, грозно сказал:— Род ваш немало оказал услуг мне и всегда прямил, не то бы огнем спалил я тебя за отступничество! Теперь же иди с глаз моих и жди дома моего решения. Иди!…Терентий низко поклонился царю и пошел из палаты. Лицо его было светло и радостно.— Сподобился! — шептал он, ликуя.Старый князь сидел погруженный в размышления, собираясь идти ко сну, когда в горницу вошел любимец его Антон и остановился в дверях.— Чего тебе? — спросил князь.— Государь, Антропка приехал. До твоей милости!— Какой такой Антропка?— Запамятовал, государь! Антропка, это стремянный князя Павла!… Приехал он…— А-а! Ну что ж? От Аннушки весть какая! Что ж, зови!Антон вышел и через минуту вошел со стремянным князя Тугаева. Антропка стал на колена и стукнулся лбом об пол.Князь милостиво кивнул ему.— Ну, вставай! Сказывай, с чем прислан, откелева? Что князь Павел? Что дочушка?Антропка встал и нерешительно почесал затылок.— Ну, чего ж ты?Князь взглянул на него пристально и вздрогнул.— Али беда какая? Что? Говори…— Князь-то наш…— начал Антропка.— Что с ним?— Приказал долго жить…Теряев откинулся и широко перекрестился.— Царство ему небесное! Что с ним приключилось?…— Утоп! — тихо ответил Антропка.Князь побледнел.— А дочь? Едет?— А княгиня до тебя послала меня. Скажи, гыт, что я постриг приняла и…— Что? — не своим голосом закричал старый князь и бросился к теремной лесенке. — Ольга, подь сюда!…— Ты врешь, холоп? — закричал он на перетрусившего стремянного.— А вот и грамотка от нее, и волосы ее тут! — сказал он, протягивая вынутую из-за пазухи тряпицу.Князь жадно схватил ее, развернул, отбросил толстую косу, что змеей упала на пол, и, сломав печать, стал разбирать грамоту.— Пошел вон! — через минуту проговорил он Антропке.Тот мигом скрылся.Князь читал исповедь измученной души.Грамота, видимо, была написана кем-то иным, монастырским четким почерком, и только подпись Анны свидетельствовала верность послания.Она писала про свой грех, открывала страшную тайну мужа, его смерть и оканчивала послание: «И мне, грешной, ноне только молитвы и за свою, и за него душеньку. Господь милосерден и простит грешника, а я за его молельщица навеки».Грамотка была подписана:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100