Федор повторил произнесенные стариком слова.— Ты и в поле, — возвысил голос гость, — ты и в доме…— Ты и в поле, ты и в доме, — молитвенно вторил постельничий.— В пути и в дороге, на небесах и на земли заступи и сохрани от всякого зла.— От всякого зла, — эхом отозвался Ртищев и поднялся с колен.Старик, поклонившись хозяину, достал из-за пазухи две свечи.— Сажи маненько сдобыть бы, — попросил он, озираясь по сторонам.Постельничий вышел в сени и шепнул дворецкому:— Сажи сдобыть ведуну.Дворецкий стремглав бросился исполнять приказание.Вываляв свечи в саже, ведун на каждой из них, у самого верха, начертал первые буквы имени женщины, которую называл господарь, и утыкал буквы иголками.— Время и огонек вздуть, — сказал он вполголоса.Федор дрожащей рукой зажег свечи.— Внемли, — насупился ведун, — егда почнут падать иглы, дуй в сторону, в коей живет зазноба, и реки за мной заговор.Раздув до последней возможности щеки, Федор исступленно дул в окно и нараспев повторял за ведуном:— Стал не благословясь, пошел не перекрестясь, из дверей в двери, из ворот в ворота, вышел в чисто поле, стал, оборотился, свистнул тридевять раз и хлестнул тридевять раз, вызвал тридевять сил…— Вертись на одной ноге! — крикнул старик и схватил Ртищева за плечи, с силою закружил его. — Вертись да приговаривай с упованием: вы, слуги верные, сослужите мне службу правильно, запрягите коня вороного и съездите за тридевять верст…Ртищев неожиданно остановился и замахал руками.— Какой тут тридевять верст? Доплюнуть — добежать до зазнобы моей.Старик свирепо схватил Федора за ворот.— Весь заговор разметал словесами своими! Нешто я мене твоего ведаю, где зазноба живет?Он повторил снова весь обряд заговора и поклонился хозяину до земли.— На дыбе пытать ее будешь, в землю схоронишь, а никуда не вытряхнешь любовь бесконечную.Ведун взялся за ручку двери и, не поглядев на серебро, щедро врученное ему Федором, собрался уходить. Вдруг на лице его изобразился испуг.— Ведь эко запамятовал… Вот оно — древние-то годы!… Черны, сказываешь, у зазнобушки волосья на голове?— Черны, Миколушка. Чернее ночи черны.— Вот по сей пригоде и должен я на груди носить за любовь за сию нерушимую перстень златой с камнем агатовым.Постельничий облегченно вздохнул.— Пожалуешь к вечеру, будет тебе перстень, Миколушка.Выпроводив ведуна, Федор обрядился в новый кафтан и вышел на крыльцо. На дворе копошились холопы — чинили сбрую, ожесточенно чистили и скребли застоявшихся аргамаков, бегали без толку в сарай и подклеть — прилагали все старания, чтобы обратить внимание господаря на свое усердие. На противоположном конце двора за низкою изгородью, на огороде, перекидываясь веселыми шутками, работали девушки.Ртищев поглядел на небо и решив, что уходить еще рано, побрел от нечего делать в огород.Девушки побросали работу и бухнулись ему в ноги.— Единому Господу поклоняйтеся, — назидательно пискнул постельничий.Он приготовился произнести свою обычную речь, в которой проповедывал «братство всех людей во Христе», но, услышав благовест, круто повернулся, раздал узенькое лицо в блаженную улыбку и, сорвав с головы шапку, перекрестился.— Во имя Отца и Сына и Святого Духа.— Аминь! — хором закончили девушки и снова поклонились господарю.Федор отправился в церковь. Устроившись на клиросе, он безмолвно воззрился на образа. Однако молитвенное настроение не приходило. Взор то и дело обращался к окну, а в мыслях против воли стояло все одно и то же: продаст или не продаст? * * * Кое— как отстояв обедню, постельничий чуть ли не бегом пустился в сторону Знаменского переулка, к усадьбе дворянина Буйносова.Буйносов увидел раннего гостя через окно и, в знак почтения, вышел к нему навстречу.— Дай Бог здравия гостю желанному.Пригнувшись, он обнял постельничего и троекратно облобызался с ним.В тереме Федор долго крестился на образа, потом еще раз поклонился хозяину и, захватив в кулак маленький, утыканный реденькою щетинкою подбородок, присел к столу.Со двора заунывною жалобою доносилась чуть слышная песня. Лебедь белую во чужой сторонушке захоронили,Со лебедь белою друга милого да разлучили,Да, эх, кручинушка, да долюшка сиротская!Знать, тобою, долюшка, нам даденоВековать ли с горюшком век-вечные,Во слезах зарю встречаючи,Да в горючих зорьку провожаючи… — Добро девки поют, — мечтательно закатил глаза, постельничий.Буйносов чванно выставил живот.— А краше всех, гостюшко, поет полонная женка Янина.Федор смущенно поглядел на пальцы свои и отошел к окну.— Эко, траву нынешним летом, как прорвало!Буйносов торопливо перекрестился и сплюнул через плечо.— Дурное око ворону на потребу, доброе же слово хозяину на корысть, — трижды проговорил он скороговоркой и потом уже спокойно прибавил: — Травы, доподлинно… могутные ныне травы, благодарение Господу.Помолчав немного, Ртищев снова присел рядом с хозяином.— Ежегодно радуются люди траве зеленой, — улыбнулся он печальной улыбкой, — а того в толк не возьмут, что оком не мигнешь, как травушке той и кончина века пришла.Буйносов сочувственно покачал головой.— Так и живот человеческий.Потерев раздумчиво лоб, Ртищев забарабанил пальцами по столу.— Читывал я, Прокофьич, и греческую премудрость, и многие тайны спознал, а все в толк не возьму: пошто и человек, и трава смертью помирают, а мир как будто и не помирал николи? Как жил много годов назад, так и жительствует.Он беспомощно заморгал глазами и спрятал в ладони потемневшее лицо.— Сдается мне, что и человек, как трава: коль един на земли сиротствует, нет ему ни доли, ни радости… Все кручинится да тужит человек одинокий. А позабыть ежели про себя да к людям податься, особливо ежели к женке, то ли жизнь пойдет!Прокофьич нетерпеливо дослушал гостя и грозно сдвинул рыжие брови.— Не до того еще допляшешься с борзостями еллинскими! Ума решишься! А пошто наважденье такое?… По то, Федор Михайлович, что старину позапамятовал. Нешто так отцы и деды наши на мир Божий глазели? Нас как навычали? Егда поспрошают тебя, ведаешь ли филосопию, отвещай: еллинских борзостей не текох, риторских астромонов не читах, с мудрыми филосопами не бывах, но учуся книгам благодатного закона, как бы можно было мою грешную душу очистить от грехов.— Не то! — воскликнул Федор, — против старины не смутьян я. Но ведаю, что не весь живот человеческий познала древняя мудрость.Песня за окном то таяла, припадая к земле, то вздымалась к небесам, исполненная кручины, то билась отчаянно в воздухе, как бьется отяжелевшими крыльями смертельно раненный сокол.— Эко, девки печалуются, Прокофьич!Буйносов выглянул в окно.— Сызнов Янинка раскаркалась!… Ужо закажешь десятому, как лихо накликивать.Тяжело отдуваясь, он вышел на двор. Ртищев обеспокоенно последовал за ним.При появлении господаря девки упали ниц, ткнувшись лицами в землю.— Пожалуй-ко, покажи милость, подойди-ка к крыльцу, — поманил Прокофьич пальцем Янину.Неторопливо поднявшись, женщина спокойно пошла на зов.— В нога! — крикнул господарь, наотмашь ударив ее по лицу.— Как тебе сподручнее будет, — гордо сверкнула глазами Янина, опускаясь на землю.Осанка ее, так не похожая на осанку даже самых родовитых российских женщин, величавый взгляд больших серых глаз и чуть вздрагивающие от скрытого возмущеиия ноздри привели Буйносова в неистовство.Федор, чтобы выручить Янину, стал между нею и Прокофьичем.— Неужто песней сиротской можно лихо накликать?Чуть приподняв голову, женщина обдала постельничего признательным взглядом.— А ежели лихо не накличет, — огрызнулся хозяин, — то уж вернее верного девок от работы отвадит!Он кликнул дворецкого и, не обращая внимания на немую мольбу Ртищева, приказал:— Сечь ее крапивой до четвертого поту!Ртищев гневно вцепился в руку Буйносова.— Опамятуйся!Но дворецкий, покорный приказу, поволок женщину через двор.— Дружбы для! — крикнул постельничий. — Не соромь полоняночку.Буйносов упрямо мотнул головой и, увлекая за собой не выпускавшего его руку гостя, пошел в конюшню.— Продай женку, Прокофьич! — завизжал Федор, едва холоп замахнулся на женщину пучком крапивы.Глаза Буйносова подернулись усмешкою. Чтобы еще больше раззадорить гостя, он сорвал с гвоздя плеть и, с наслаждением крякнув, трижды полоснул Янину. Ртищев умоляюще протянул к нему руки:— Ничего не пожалею, бери колико волишь!Хозяин кинул плеть под козлы.— Не можно. Рад послужить, да самому холопы надобны.— Дружбы для нашей!… До скончания живота памятовать буду добро твое…Буйносов почесав затылок, нерешительно помялся и с сожалением поглядел на гостя.— Нешто для дружбы?… А дружбы для и мы не бусурмане. Задаром отдам! За двести рублев.Федор всплеснул руками.— Окстись! Да нешто бывало, чтобы за холопку боле трех рублев плачивали?Ни слова не ответив, Прокофьич вытер руку о полу кафтана, перекрестился и кивнул кату Кат — палач.

.— Ты ей пятки полехтай огоньком.— Дворянин, а рядишься, что твой татарин, — не выдержав, проговорил постельничий и гадливо сплюнул.— Так-то ты! — заревел Буйносов. — В батоги ее!Каты бросились к батогам. Обомлевший Ртищев отпрянул к двери, но тотчас же ловким движением вырвал из руки холопа батог.— Царю ударю челом, не попущу! Нету такого закону, без суда людишек казнью казнить.Лютый гнев помутил рассудок Прокофьича. Он отшвырнул далеко в сторону заступника женки и схватил секиру.— А коли не волен ныне я, господарь, над смердами расправу творить, так на же!Федор, собрав все свои силы, метнулся к козлам.— Бери!… Двести пятьдесят бери, токмо помилуй!— То-то же, — спокойно ответил Буйносов, опуская секиру, — вон оно до чего довел ты меня, Федор Михайлович. Еще бы время малое, грех смертный принял бы на душу.Федор сжался и, боясь вновь рассердить неудачным словом хозяина, угрюмо молчал.В терему они ударили по рукам. Дворецкий побежал за дьячком. Подоспевший Буйносов, довольный выгодной сделкой, предложил гостю вина.— Не вкушаю, — поморщился постельничий, — не тешу нечистого.— Вольному — волюшка, а спасенному — рай, — презрительно ухмыльнулся Прокофьич. — Токмо по-нашему, по-неученому, не грех бы для крепости пообмочить купчую отпись.Он увел Ртищева в трапезную и насильно заставил пригубить корец.— А остатнее я отхлебну.В дверь просунулась голова дворецкого:— Доставил.Буйносов надменно оглядел пошедшего дьячка и, не ответив на глубокий поклон его, спросил:— Горазд ли ты купчую отписывать?— Тем и живы опричь служения в храме, — почтительно закивал дьячок и достал из болтавшегося на животе мешочка чернильцу.— А коли горазд, строчи, вислогубый!Дьячок повел кожей на лбу — из-за дрогнувшего уха выскользнуло перо и, точно прирученное, упало промеж растопыренных пальцев.— Про что отписывать, господари?Выслушав Буйносова, он припал на одно колено и, вытягивая горлом, в лад поскрипывавшему перу, застрочил купчую. Покончив с делом, он перекрестился на образ, высморкался и загнусавил: Купчая отпись на проданную польскую женку Янину. Се я, Иван, сын Прокофьев, дворянин Буйносов в нынешнем сто пятьдесят седьмом году, продал я, Буйносов, свою польскую полонную женку Янину постельничему Ртищеву Федор Михайловичу. А у тое женки глаза серые, волосы черны на голове. А взял я, Иван сын Прокофьев, за ту свою полонную женку у него, Ртищева, 250 рублев денег. А впредь мне, Буйносову, до тое женки дела нет ни роду моему, ни племени, не вступаться… И буде кто станет в ту женку вступаться, а мне, Ивану, сыну Прокофьеву, очищать и убытку никакого ему, Ртищеву Федор Михайловичу, не довести. В том я, Буйносов, ему Ртищеву, отпись дал. А отпись писал дьячок Васька Лотков лета 7157 году.
Ртищев в знак согласия качал головой. Он торжествовал. Что там деньги! Главное, сбылось, наконец, то, о чем он мечтал больше года, никому не смея поведать свою тайну. Да и как можно было ему — постельничему, господарю — прийти к Буйносову и откровенно сказать о своей любви к какой-то безвестной полонной женке! * * * В колымаге Прокофьича постельничий умчался к себе в усадьбу за казной. К обеду все было готово. Купчая отпись осталась в руках Федора, а Янину Буйносов обещался доставить на следующее утро, так как ей нужно было отлежаться после побоев.Спрятав купчую на груди, Ртищев облобызался с хозяином и укатил во дворец.Прокофьич на радостях пригласил соседей и мертвецки напился.— Ловко я его, ха-ха-ха!…— гремел его густой бас в низких хоромах. — Секи! Ха-ха-ха-ха!… Я секу, а он, гнида болотная — «Полсотни рублев прикину, помилуй токмо, продай полонную женку». Ха-ха-ха!…Тревожно и почти без сна провел Федор ночь. Едва забрезжил рассвет, он вскочил с постели и, позабыв о молитве, припал к окну. Дважды заходил в опочивальню дворецкий, о чем-то докладывая, спрашивал о чем то, и даже как будто, набравшись смелости, дергал господаря за край рубахи — но Федор только отмахивался.— Сызнов блажит! — с сожалением пожимал дворецкий плечами и уходил ни с чем в полутемные сени.Наконец, на дороге показалась Янина.— Принимай! — взвизгнул Ртищев и бросился в сени, но вовремя опомнился. — Ты вот что, Флегонт, — поднялся он на носках, чтобы казаться солиднее, и постучал зачем-то пальцем по груди дворецкого. — Я… того самого, как его… вечор полонную женку купил. От лютые смерти Христа для спас… Так ты ужо, Флегонтушка, баньку задай той полонянке, да ласковым словом примолви. Хоть и из ляхов она, а все же душа человеческая.Выпроводив дворецкого, Федор снова приник к окну.Пошатываясь, маленькая, пришибленная, с беспомощно болтавшимся в руке узелочком, точно олицетворение скорби и беспросветного одиночества, Янина шагала к резному крыльцу. ГЛАВА VI Сам Ртищев смазал раны Янины целебными снадобьями, перевязал холстом и на всякий случай, для крепости, попросил Миколушку свести хворь на черного таракана.На следующее утро, когда больная почувствовала себя лучше, ее перевели из подклети в каморку, примыкавшую к господарской опочивальне. Каморка была похожа скорее на узкий и низкий гроб, чем на человеческое жилье. Свет проникал через продолговатую щелку под подволокой, заделанную матовою слюдою.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100