Корепин всплеснул руками.— Окстись! Некуда, лебедь моя, идти нам с тобой!И, нахлобучив на нос шапку, взялся за ручку двери.— Прощай, лебедь моя… И ты, Григорий, не поминай лихом.Таня резко оттолкнула отца, бросилась к двери.— А где селезню летать, там и утице быть!Но Савинка открыл дверь и даже не оглянулся — чтобы не показать девушке перекосившегося от неслышных рыданий лица.— Прощай. Авось, настанет пора — прилетит селезень за утицей… Э, да что сказывать!Он выбежал на двор. Кружились метелицы. Ветер вздымал вороха снега, бросал их в окна…Савинка бежал до тех пор, пока хватило сил. Когда ноги отказались повиноваться, он покорно повалился в сугроб. «Восстань, на век заснешь», — тупо шевельнулось в мозгу, но тут же расплылось бесформенным, тяжелым туманом. Однако какая-то внутренняя упорная сила заставила его подняться. Он устремил в небо покорный взгляд и перекрестился.— Помилуй мя, Господи, не можно мне доле бороться за живот… Помилуй! Приими дух мой в пресвятые руки Твои.Порыв ветра донес откуда-то издалека рычание псов и голоса людей.— Стрельцы!Савинка злобно сжал кулаки:— Так нет же! Краше в лесу замерзнуть, нежели дьякам в пасть на потеху поддаться!Ненависть породила в нем новые силы. Он подобрал епанчу и бросился наутек. Но, едва сделал он десяток шагов, как почувствовал, что земля расступается перед ним. Он остановился. Снег заколебался под ним и с хрустом провалился, увлекая за собой в яму Корепина.— Сгкнь-сгинь-сгинь-сгинь! — крикнул кто-то глухим голосом, точно из сокровеннейших глубин земли. — Сгинь-сгинь-сгинь!Чьи— то пальцы вцепились в горло Савинки.— Сгинь, сатана!Перепуганный Корепин взмолил о пощаде.— Христа для! Отпусти странника божьего!Невидимый враг неожиданно разразился добродушным смешком.— Так то ж, выходит по словесам твоим, Бог мне гостя послал!Поняв, что в яме устроился на ночлег такой же бездомный бродяга, как и он, Корепин сразу пришел в себя.— Вот и кров послал Господь! — весело воскликнул он.В яме, под снегом, было сыро, но почти тепло. Крепко прижавшись друг к другу, бродяги усердно задышали друг другу в лицо.— Добро! — довольно бурчал хозяин. — И печки не надобно.— Добро! — повторял размеренно Савинка и сладко жмурился.Когда гость согрелся, бродяга порылся у себя за пазухой и достал луковицу.— Откушай, брателко.Корепин с жадностью схватил луковицу, почти не жуя, проглотил ее.— Одначе не солодко жительствуешь! — вздохнул хозяин и заботливо подсунул под бок товарища часть соломы, на которой лежал сам. — Издалече?— Издалече, брателко. Шествую из кручинной сторонушки, а поспешаю к неминучему лиху… Ведомы ль тебе те дороги, брателко?Хозяин присвистнул.— Превеликая дорога! Большая сила людишек той дорогой шествует.Они притихли. Над головами тужила о чем-то метелица.— Спишь, брателко, как тебя кличут, не ведаю?— Не спится. Все думушку думаю… А кличут меня Корепиным Савинкой.— То-то же! А то, помрешь ежели, как я вотчину твою боярскую да палаты каменные твои сыщу!И, довольный своей шуткой, изо всей мочи шлепнул Савинку по спине.— Небось, добро-то свое Яшке отпишешь?— А ты нешто Яшка?— Поспрошай на тюремных дворах, волишь во Пскове, волишь в Туле, всяк тебе про Яшку обскажет.Савинка собрался что-то сказать, но побоялся отогнать мягко охватывавшую его дремоту и промолчал…Утром товарищи вылезли из логова и внимательно оглядели друг друга.— Вместях ночку долгую ночевали, — осклабился Яшка, — а разлучи нас кто до свету, так бы во век ни ты меня, ни я тебя не признали бы.Корепин обнял бродягу.— В ночь ли темную, на дне ли окиан-моря, везде голодный признает голодного!До полудня бродяги толкались по рынку, тщетно выискивая с другими нищими и бездомными псами добычу.Савинка глубоко нахлобучил шапку, обмотал ворот епанчи тряпьем так, что лица почти не было видно. Глаза его подозрительно щурились на прохожих, выискивая среди них языков. Он уговорился с Яшкой не даваться живьем стрельцам в случае, если их узнают.— Краше в честном бою помереть, нежели сести на тюремный двор до скончания века. ГЛАВА XV Вдоль кремлевских стен скользят и тают в лунном сиянии тени дозорных. Суетливый дворцовый день кончился, сменился мирной вечерней молитвой и отдыхом.В низеньком тереме за круглым столом сидит Алексей. Желтый огонек лампады уютно теплится перед золоченым киотом, чуть оживляя строгий лик распластавшегося во всю ширину подволоки Бога-отца.Царь с блаженной улыбкой следит за игрой теней. Подле него на лавке сумерничает Босой. Юродивому скучно. Он лениво вычерчивает пальцем в воздухе какие-то полукруги и в лад движениям своим мычит что-то в дремучую бороду. Вериги давят бока и плечи, вызывают тупую боль и раздражение. Хочется уйти поскорее, отдохнуть от осточертевшей государственности. «Чай, дожидаются», — думает он и невольно разглаживает послюнявленной ладонью непокорные вихры. Под черной бархатной рясой, молодецки охватывающей его богатырский стан, тревожно шуршат и перекликаются звенья ржавых желез. Алексей переводит взгляд на Ваську, но тотчас же снова забывает о нем и продолжает умиленно следить за подмигивающим добродушно изображением Саваофа, за узорчатыми лунными рушниками, скользящими по стенам, и за собственною полупрозрачною тенью. Босой теряет терпение, исподлобья, зло поглядывает на государя.Васька давно уже изменился до неузнаваемости. Он редко юродствует, держится серьезно и строго, следит за собой. Весь Кремль остерегается его, боится вызвать его немилость. Вельможи первые кланяются ему, без его благословения не предпринимают никаких дел, так как хорошо знают, что неугодное юродивому всегда неугодно и Алексею.Ежедневно, после вечерни, царь подходит под благословение к Ваське и с напряженным вниманием выслушивает наставления на грядущее утро. Прежде чем начать слово, Босой долго стоит перед образом, подняв руки горе, и что-то невнятно нашептывает. Царь робко поеживается и терпеливо ждет. Если мертвое лицо прозорливца оживает, расплывается в дружескую улыбку, — Алексей крестится благодарно и чувствует, как все его существо наливается гордой радостью и покоем. Когда же темнеет взор Васьки и безжизненно падают руки его, а из груди вырываются протяжные, полные туги стенания, — государь сразу теряет уверенность в себе, горбится сиротливо и тайком, неслышно пятится к двери… Босой резко поворачивается к нему и. загораясь вдруг бешеной злобой, топает исступленно ногами.— Сызнов не внял глаголам Отца Небесного! Сызнов внемлешь ворогам истины!Он падает на колени перед иконами, кивком головы показывает царю на место подле себя и, после долгих молений, наконец смягчается.— Даешь ли обетование, Алексаша, сотворить по глаголу Божию?— Даю, прозорливец.Натешившись игрою теней, государь пересел ближе к Босому.— Скучно, мне, Васенька… Давненько ты мне сказов не сказываешь.«Эк, навязался, брюхатый!» — выругался про себя Васька, но вслух охотно согласился позабавить царя и, опустившись на пол, приступил к сказам.Мерно и убаюкивающе, точно шелест полевой травы в тихий весенний вечер, потекла речь Босого. Алексей зажмурился, уселся поуютнее и дремотно слушал.— Гораздо добро речешь ты, прозорливец. Словно бы не из уст твоих глас исходит, а за окном жужжание пчелиное, — сладко зевнул он и ткнулся бородою в кулак.Босой погладил цареву ногу и продолжал мягко ронять:— И есть, Алексашенька, дальняя теплая сторона, Индиею реченная, дивами дивными полная. А в той Индии теплой обитает птица, реченная Фюникс. А птица сия — одногнездница, не имат ни подруженьки, не птенцов, но едино в гнезде своем пребывает… Егда же состарится та птица Фюникс, долго жалешенько плачет, убивается, горемычная. А, накручинившись вволюшку, взлетает ввысь, берет огнь небесный и, спустясь, зажигает гнездо свое. И меркнут в те поры звезды небесные, и мрак велик ложится на землю, и плачут все твари земные. И земля в те поры плачет. А гнездо горит огнем белым, подобно первому белому снегу, а то и как месяц новорожденный. Фюникс же птица сидит во гнезде, жалешенько плачет, убивается, да огню небесному бока опаленные подставляет. А пепел с той птицы так и сыплется, так и сыплется, так и сыплется!… А когда померкнет огнь, слетаются к гнезду светлые, как очи царя Алексашеньки, силы небесные, дуют на пепел и райскую песню ему поют.Васька откашлялся в кулак и запел: Христос рождается — радуйтесь!Христос преставляется, радуйтесь!Яко в рождестве и смерти душе воскресение!Всем христианам до века спасение. И пророчески поднял руку:— А из пепла гнезда своего сызнов Фюникс воскресший встает и величит со духами светлыми Господа. И песня та златыми звездами в небеси рассыпается, а на земли зацветает благовонными цветиками и звоном малиновым. Слава, честь, поклонение и благодарение Отцу и Сыну и Святому Духу. Аминь.Он неторопливо встал и склонился к похрапывающему царю.— А-минь!… Все, Алексашенька.Алексей испуганно открыл глаза.— Улетел? Фюникс-то, отлетел?— Отлетел, мой преславный. А и тебе ли не срок ко сну отлететь, Алексашенька?Обняв не очнувшегося еще от сладкого полусна государя, он увел его в опочивальню. Едва добравшись до постели, царь, не успев даже перекреститься, крепко заснул.Васька покропил стены опочивальни святой водой и, отдав последние распоряжения стряпчему и спальникам, на носках вышел в сени.— К царевне, — шепнул он дожидавшимся его домрачею Никодиму и еще какому-то юродствующему нищему. — Нонеча там и полонная женка Янина.В светлице Анны стоял полумрак. Царевна нежилась на пуховике. У изголовья ее сидела Марфа и напевала вполголоса какую-то девичью песню. На полу, подобрав под себя ноги, дремала Янина. На коленях ее лежала раскрытая книга Георгия Писидийского: «Похвала Богу о сотворении всякой твари».Анна высунула из-под тафтяного с собольей опушкой и жемчужными гривами покрывала руку, нежно погладила черные кудри крестницы.— Измаяла я, поди, тебя, Нинушка?Полонянка полураскрыла глаза и прижалась к прохладной руке царевны.— Не можно мне верить, матушка моя царевна, что даровал мне Господь превеликие свои милости, сподобив меня крестницей твоей стать!Кто— то завозился в сенях. Марфа вскочила с постели и юркнула к двери.— То по велению царевны, — послышался резкий голос Босого, — утресь еще наказывала двух бахарей блаженных доставить.Марфа открыла дверь.— Жалуйте. И то, измаялась наша царевна, вас дожидаючись.Трижды перекрестившись на образа, юродивые, по молчаливому приглашению царевны, сели на лавку.— А духовник пошто не шествует? — спросила зардевшаяся боярышня, склонясь перед Босым.— Сейчас с царицей пожалует, — буркнул Босой, глядя куда-то поверх голов.Янина молитвенно сложила руки.— Прикажи, матушка-царевна, уйти. Не можно мне, не достойной, предстать перед очи царицыны.Мясистые губы Василия передернулись в усмешке. «А и лукава же баба проклятая. Обликом — херувим, а душою — сатана сатаной». Царевна привлекла к себе крестницу:— Не кручинься. Обсказала я царице про усердие твое в делах веры Христовой да про живот твой горький, полонный. И показала она тебе милость узреть тебя в светлице моей.— Жалует! — объявила боярышня и широко распахнула дверь.Милостиво улыбаясь, в светлицу вошла Марья Ильинична. За ней бочком протиснулся отец Вонифатьев. Васька встал и перекрестил воздух.— Благословенно благословенное… Тьма свету не в кручину. Свет же в тьме — радости.Никодим шлепнул себя по ляжкам и, грозясь пальцем в окно, подхватил, перебирая пальцами струны домры:— Тьме Бог — отец, свету Господь — родитель, нам же на радости — свет царица Мария.Царица ничего не поняла, с заискивающей улыбкой подошла к прозорливцу.— Не растолкуешь ли мне сии премудрые словеса?Васька поджал губы и повернулся к Никодиму.— Реки!Никодим таинственно наклонился к царице.— Прикажи Проньке. В пятничные дни дана ему великая сила предреканья.Пронька шмыгнул носом, обнюхав воздух и вдруг закатился сиплым смешком.— Зрю!… Ночь дню поклоняется, свет тьму проглотил. А в свете, как горлица белая, царица купается!Он обежал вокруг Марьи Ильиничны и радостно закончил:— Очистившийся перед Васенькой — перед Богом очистится!Допустив поочередно к своей руке царевну, Марфу и Янину, царица уселась под образами и умильно воззрилась на Босого.— Сказывала мне Аннушка, будто занадобилась я тебе, прозорливец.Васька ничего не ответил. Он неожиданно размахнулся, больно ударил себя по лицу и разодрал бархатную рясу. В сумраке, полунагой, свирепый, он казался очень страшным.Царица закрыла глаза, чтобы не видеть надвигающегося на нее великана.— Не можно мне зреть мужа нагого, — с мольбою вымолвила она. — Да и опричь сего, страшусь я вериг. Словно бы гады, обвились они вокруг телес твоих мученических. Свободи себя от них, прозорливец.— Сама слободи, — ткнулся губами в ухо Марьи Ильиничны Никодим. — Никому не положено, опричь царицы, касаться желез сих святых.Превозмогая страх и стыд царица сняла с юродивого вериги. Васька с наслаждением встряхнулся и присел на пол.— Сестры дражайшие!Все с удивлением переглянулись:— Откеле исходит сей глас?— Сестры дражайшие! — снова сдушенно прокатилось по терему.Помертвевшая от суеверного ужаса царица пала ниц перед иконами:— Царица небесная, заступи!И тотчас же, где-то подле нее, не то под ногами, не то у самого уха раздалось протяжно:— Царица небесная, заступи!Царевна и Марфа, потрясенные чудом, крепко уцепились за Никодима и Проньку и молили Босого выгнать из светлицы нечистого, но страшный голос не унимался. Он то гулко бился о стены, то рокочущим хохотом кружился в воздухе, отдаваясь громовыми раскатами в сердцах перепуганных женщин, то уходил куда-то в преисподнюю. Вонифатьев бегал, как ошалелый по светлице, рьяно крестил подволоку, стены и пол, непрерывно творя заклинания. Янина, закрыв руками лицо, на животе подползла к прозорливцу.— Про Никона… реки про Никона, — подсказала она едва слышно.— Некие рекут, Никон-де тщится книги священные исправить во славу Божию. Ему же противоборствуют еретики, — плачуще донеслось из-за окна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100