От разгоравшегося пожара накалился воздух и трещали загоравшиеся деревья сада, порывами ветра иногда проносило целые снопы искр и тучи дыма; из города продолжали доноситься крики, вопли и стоны, но Петр не слышал и не видел ничего, кроме красавицы.Кряж принес воды. Петр осторожно взял на руку и с руки брызнул на девушку. Та открыла глаза, большие, синие глаза, полные недоуменья, потом в них отразился ужас, она вскрикнула и метнулась, желая вскочить на ноги, но Петр тихо удержал ее.— Не бойся, девушка, — сказал он, — я прогнал твоих ворогов. Вон лежат они, — он махнул рукой по направлению дома и прибавил: — Кто ты?Она быстро села. Глаза ее пристально смотрели на Петра; немного спустя она, видимо, успокоилась.— Ты спас меня?Петр покраснел.— Ты убежала, а я бился с твоими насильниками!— А отец, мать, мамка? они где?Петр смутился.— Там! — ответил он тихо.Она оглянулась и увидела догорающий дом.— Там! — вскрикнула она исступленно и вскочила на ноги. — Там! — Она бросилась к дому, и Петр с Кряжем побежали за ней.— Куда? Ты сгоришь! Туда нельзя!Петр догнал ее и удержал. Она билась в его объятиях и кричала:— Ах, они убили всех! Они сгорели! Папа, мама! О, я горемычная!…Кряж растерянно смотрел на князя. Петр и сам терялся, не зная, что ему делать, и вдруг сообразил.— Девушка, — сказал он, — их, верно, убили. Слезами не поможешь. Скажи, что с тобой теперь делать?— Ах, я не знаю. Убей!— Кто ты? У тебя есть родные? — Но Петр тотчас вспомнил ужасный царский приказ и смолк.— Панна Анеля, — тихо ответила девушка, — отец мой подкоморий Подкоморий — судья, назначавшийся королем и ведавший вопросами размежевания владений. Чисто подкомориев соответствовало числу земских судов.

был, пан Луговский. Мы все попрятались, и вот они вбежали, с саблями… Я бросилась от них. Ах я несчастная! — И она залилась слезами.— Что с нею делать? — растерянно сказал Петр.Кряж почесал затылок.— Пожди, княже, — сказал он, подумавши, — я пойду поищу. Может, и найду, куда ее спрятать.Петр кивнул, и Кряж ушел.Пожар кончился, и с пожарища тянулся густой едкий дым. Спускались сумерки. В городе крики смолкли, и теперь слышался в отдалении трубный призыв.Петр довел девушку до скамьи и опустился с нею, поддерживая ее рукою. Она была недвижима, словно статуя печали и отчаянья.— Постой, девушка, — дрогнувшим голосом заговорил Петр, — не кручинься! Мой слуга пошел найти тебе убежище, а я тебя не оставлю. Может, у тебя есть кто родной, а?— В Вильне, — тихо ответила она, — тетка!— В Вильне! Ну, постой! Я тебя, может, в Вильну доставлю. Не кручинься, ясная!В первый раз он говорил с незнакомой девушкой, но в речи его было столько непосредственного чувства, что девушка подняла на него свои полные слез глаза и улыбнулась. Словно небо открылось Петру в этой улыбке.— Жизни для тебя не пожалею, — сказал он пылко.В это время раздался голос Кряжа.— Ау, княже! — закричал он.— Сюда! — крикнул Петр.Через мгновенье показался Кряж в сопровождении худенького, маленького человечка. На голове этого человечка была бархатная ермолка, длинные пейсы болтались у него по щекам и путались с жидкой бороденкой. На нем был длинный до пят какой-то подрясник, перетянутый поясом.Он подошел и тотчас стал быстро кланяться Петру, от чего пейсы его взлетали кверху.— Кто такой? — спросил Петр.— А жид, — ответил с усмешкой Кряж, — они, княже, все могут. Вот и он может ее устроить.— Лейзер, ясновельможный пан, бедный жидочек! Я для вас, пан, все сделаю! Я люблю казаков! Уф как люблю. Я в Сечи у них жил!— Что ты несешь? Какие казаки?— Уф, а пан не казак? Пан — русс. Э, я люблю русса! Русс храбрый! Русс такой лыцарь! Ой, вей мир!— Что он мелет такое? Ты можешь вот ее укрыть где-нибудь потаенно?Еврей поднял голову, закрутил головою и, подняв руки, воскликнул:— О, панна Анеля! Ясновельможная панна! А что пан скажет? Он скажет: подай мне Лейзера!— Убили моего папу и маму, и всех, — с плачем произнесла девушка.Еврей всплеснул руками— Ой, вей мир! Какой хороший пан был, и убили! Бедный пан!А труба гудела уже по городу, созывая отставших. Петр нетерпеливо окрикнул еврея:— Ну так можешь?Еврей даже подпрыгнул.— Ну зачем не могу! Только это так страшно. Казаки придут и узнают. А! Лейзер панну держит, а царь велел всех убивать.— Что ты врешь! Мы женщин не бьем!— А казак бьет! Сейчас меня паф и с пистолетом на голова.— Не болтай! Бери и прячь, — сказал резко Петр, — да покажи нам!Девушка оставалась недвижна, словно не о ней шла речь.— Ну а пан даст пять карбованцев? А?— Десять даст. Прячь!— Ну и сейчас! Пойдем, пан!Уже было совсем темно. Петр охватил рукою девушку, но она выпрямилась и сама встала на ноги. Он взял ее холодную руку, и они пошли по извилистым узким улицам, заваленным трупами и обгорелыми бревнами. Кое-где еще дымились догоравшие здания. Изредка раздавался слабый стон раненого. Собаки с окровавленными мордами отбегали от трупов при приближении людей.— Я не найду сюда дороги, — сказал Петр после нескольких поворотов.— Ну я приду за паном и проведу! — ответил еврей.— А обманешь?— Пусть пан не даст мне карбованцев!— Ладно!— Я найду пана завтра и приведу! Ривка, отвори! Это я, Лейзер! — закричал он, застучав в калитку крошечного домика, и едва калитка отворилась, быстро залопотал что-то на своем языке.— Сюда, паны, сюда, панночка! — заговорил он. — Осторожненько: тут полена везде!Они осторожно в темноте вошли в какие-то сени, где увидели маленькую толстую еврейку с каганцом в руке.— Сюда, сюда, — и еврей ввел их в небольшую чистую камору. — Здесь панна будет, и никто ее не увидит, — сказал он.Был уже поздний вечер, когда Петр с Кряжем вернулись в стан и отыскали свой отряд. Антон бросился к Петру.— Княже, ты? Где же ты пропадал? Мы тебя везде искали, чуть город не перерыли! Князь-батюшка себя не помнит! — воскликнул он с укором — А ты, — накинулся он на Кряжа, — чего думал? Где шаты шатал?— Батюшка! — испуганно сказал Петр и бросился в свою ставку.Князь беспокойно ходил по шатру и, увидев вернувшегося сына, протянул ему руки. Петр бросился в его объятья. Князь победил свое невольное волнение и сказал:— Ну слава Богу! Думал я, уж не убили ли тебя ляхи. С утра ведь пропал, а сеча была лютая. Ну, Бог миловал! Голоден, устал? Подожди, я крикну. Выпей меду да съешь кусок, а там к царю. Он тоже тревожился о тебе.— Спасибо, батюшка, — ответил Петр, когда князь, вызвав слугу, приказал подать меду и еды.— И я с тобой выпью! — сказал он уже весело. — Ну что, хорошо рубился?— Ах, — ответил Петр, и лицо его побледнело, — я ничего такого не видел! Это погано!— Что, что погано?— Когда мы бросились в ворота и бились с ляхами, я бился не хуже иных, но потом, когда город был уже наш и стали рубить всех, всех, — я не мог! Зачем это?Лицо князя стало строго.— За то, что они царевы супротивники, а мы слуги царские. Нам ли думать?— Но царь не знал, что убивали жен, девок, детей малых, старцев! Царь не видел этого, а то бы он сейчас остановил. Люди что звери стали, бегают в крови все, воют, зубами грызут. Один ухватил женщину за волосы и бежал по улице, а она билась головой о каменья. Зачем это? Она ли пред царем виновата?Лицо Петра разгорелось. Князь вздохнул и ответил:— Не нашего разума это дело. Все у Бога во власти! XVII ЮРОДИВЫЙ Тихо стало в Кремле с царевым отъездом из Москвы. Царица и царевны не показывались из теремов, по утрам не спешили со своих концов бояре ко двору на поклон, и эта тишина передалась и по боярским домам. У Морозовых, Милославских, Урусовых, у князя Теряева, у Щетинина, у каждого уехал кто-нибудь из дома в поход, и тихо было по всему двору, потому что женщины того времени и при мужьях вели теремную жизнь, а без них и подавно.Но в самой Москве жизнь текла прежним порядком. Торговали, обмеривая и обвешивая; пьянствовали по царевым кабакам и рапатам; грабили и убивали прямо на улицах, как свидетельствуют о том современники, — и разбойный приказ работал вовсю, ибо князь Пронский, оставленный царем в качестве как бы полицмейстера, хотел сразу вывести всякое зло.Тимошка— кожедер, а теперь и сын его Васька почти не выходили из застенка. Что ни день на Козье болото ехали мастера и, окруженные стрельцами, шли колодники. Рубили руки, резали уши, клеймили, секли головы, и народ глазел на кровавые зрелища, которых количество увеличивал и патриарший приказ.Никон был неумолимым, беспощадным гонителем своих супротивников, а их день ото дня делалось все больше и больше.Когда, ревнуя о чистоте православного учения и боголепии, Никон решил исправить священные книги, текст которых оказался совершенно искаженным, и стал вводить в богослужение согласное пение и порядок, сначала все подчинились его воле, начиная с царя и высших бояр, но потом вдруг возгорелся протест.Нашлись изуверы, которые увидели в его намерениях посягательство на веру, всполошились темные люди, старые попы, и Аввакум с бешенством фанатика начал отстаивать и пение соборное, и двуперстное знаменье, и «Исуса» с одним «и» Одно из нововведений патриарха Никона заключалось в изменении привычного написания «Исус» на «Иисус». В старообрядческих изданиях написание имени Иисус с одним «и» сохраняется до сих пор.

. Никон не знал к ним пощады. Волоклись староверы на патриарший двор, бились там, истязались и в глазах своих единомышленников приобретали мученический венец.Крупную ошибку творил Никон своими гонениями, но не знал середины его непреклонный характер.И все шире раздвигалась пропасть между староверами и никонианцами, образовывая раскол, впоследствии принесший такие горькие плоды. Но и в корне он не был сладок своим первоучителям и последователям.Темны были люди того времени, и слишком искренна, пламенна была их вера.Вот хотя бы боярыня Морозова, Федосья Прокофьевна. И молода, и красива, и знатна, а держит себя строгой постницей и молельщицей. Щеки ее не знали белил и румян, не чернила она зубов, и они сверкали молочной белизной, не пила она ни медов, ни настоек в теремах у боярынь на их пирах, а все дни тратила на молитвы и дела богоугодные. Особенно в последнее время, с той поры, как муж в поход уехал.Не могла простить она себе окаянства и упорно, страстно гнала от себя образ Терентия, князя Теряева, да трудно, видно, бороться с дьяволом!Вот она с раннего утра стоит коленками на голом полу молельной, смотрит на образ Спаса и перебирает пальцами листовицу Листовица — кожаные четки с кистью кожаных лепестков.

. Побледнело ее прекрасное лицо, умиление светится в ее глубоких глазах, и страстная, горячая вера огнем палит ее душу.Но вдруг заливает лицо краска, негодованием вспыхивают очи, и она опускает руки. Опять он! Опять наваждение! Стоит на коленях, тянет к ней руки и говорит, говорит…— Уйди, отойди, окаянный! Чур меня! — шепчет она в смятении и потом, рыдая, начинает класть поклоны и молится до полного изнеможения.— Господи, не попусти! Сохрани и помилуй! Грешница я окаянная, геенне обреченная!— Мати боярыня, почто крушишься так? — раздалось за ее спиною, и она обернулась.В дверях стоял мужчина с блаженной, бессмысленной улыбкой на губах, со сверкающим взглядом. Вид его был неистов: босые ноги покрыты пылью и грязью, посконная рубаха с открытым воротом спускалась почти до пят, волосы на голове торчали копною, спускались беспорядочными космами и путались с бородою.С палкою в руке, огромный, неуклюжий, он был страшен, но боярыня его не испугалась, а, тихо улыбнувшись, встала с колен и ответила:— По окаянству своему, Киприанушка!Он закивал лохматой головою.— Радей, радей, мати! Ноне всюду пошло окаянство, так хоть нам спасать душеньки бедные! Радей, мати! — сипло заговорил он, стуча посохом и разгораясь по мере слов. — Грядет антихрист, близко! Стонут праведники, в огне горят, но поют славу Господу! Ой, мати, мати, грядет им всем мзда по заслугам, и застонут они, антихристовы дети!Речь его была темна и сбивчива, но на Федосью Прокофьевну она действовала неотразимо.— Киприанушка, — робко сказала она, — али знаменье было?— Знаменье? Буде оно, буде! Распалится гневом Господь, пошлет мор, голод, проказу лютую. Слышь, как вопят окаянные? — И он стал прислушиваться, но кругом было тихо.— Истинно, — заговорила боярыня, — великое поношение терпим!… Киприанушка, не слыхал чего про попа Аввакума?Юродивый поднял руки кверху.— Грядет! На Москву буде страстотерпец наш.— Когда?— Сверзнется с трона своего Божий хулитель! Аки червь в пыли крутиться станет!— Про кого говоришь?— Про антихриста! Молись, мати, о наших душеньках! — И юродивый, резко повернувшись, быстро ушел из покоя, куда вход ему был во всякое время невозбранен.Боярыня долго смотрела на дверь, за которою он скрылся, и старалась проникнуть в смысл его речей, наполнивших сердце ее и надеждою, и страхом.Ах, если бы сбылось и вернулся из ссылки ее духовник, ее пламенный Аввакум!— Бедненький! — и душа ее умилилась. — Страстотерпец миленький! Бьют тебя, заушают Заушать — бить по щекам.

, поносят. Терпишь ты и голод, и холод в Сибири лютой. Слышь, там и солнышко не светит, и кругом погань…— Матушка боярыня, — сказала, входя, пожилая женщина, — Иванушка свет проснулся!— Проснулся, соколик! — с умилением произнесла Морозова. — Иду к нему. Помолюсь с ним, ангелочком!Лицо боярыни осветилось материнской любовью, и она пошла к своему сыну, шестилетнему Иваше.А юродивый Киприан шел по городу, махая палкою, и вопил:— Радейте, бедненькие, радейте, миленькие, близок час расплаты за окаянство Никоново!— Что он говорит? — шептали в толпе, идущей за ним.— Слышь, Никона клянет! — отвечала старуха какому-то приказному.Юродивый услыхал ее фразу и воскликнул:— Истинно кляну! Что видим? Имя сыну Божьему переменили! Печатают ныне с буквою ненадобной?! Это ль не окаянство? Гляди, в государевом имени сделай описку, того казнить, а дерзают нарушать имя Божие? Антихристовы исчадия. Окаянные!… А звоны? И те переменили! К пенью звонят дрянью, будто всполох бьют… Пожди, будет им ужо, как Господь разгневается!— Ты опять здесь народ мутишь? О чем болтаешь? — вдруг закричали два человека с палками, внезапно пробившись через толпу к юродивому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100