И ты должна быть к этому готова.
– А когда? – осведомилась я.
– О, тебе предстоит еще долго ждать. Сколько тебе лет? Шесть. Я на семь лет старше тебя. Через семь лет и наступит твое время, – заявила Елизавета, и слеза скатилась по ее щеке.
Семь лет! Слишком далекое будущее, чтобы сейчас думать о нем. Ведь я даже столько еще не прожила.
– Людовик тоже должен будет жениться, – сказала Елизавета. – Но он счастливее нас: ему, по крайней мере, не придется покидать свой дом.
– Тебе так страшно не хочется уезжать? – спрашивала я, все больше удивляясь.
– Я совсем не хочу покидать свой дом. Войти в чужую семью… Уехать не знаю куда… Меня это пугает, Генриетта, – говорила моя сестра. – Тебе будет проще. Ты увидишь мой отъезд… потом – Кристины. Когда наступит твой черед, ты уже будешь подготовлена…
Елизавета взяла меня на колени, а потом смахнула слезы, опять покатившиеся по ее щекам.
– Никому не говори, что ты видела, как я плачу. Даже Мами или Гастону, – попросила она.
И я обещала, что никому не скажу ни о ее слезах, ни вообще о нашем разговоре.
– Наша мать рассердилась бы на меня, – пояснила Елизавета. – Она считает, что очень удачно выдает меня замуж, привлекая Испанию на сторону Франции, однако кое-кто весьма недоволен таким поворотом событий.
– И кто же? – полюбопытствовала я.
– Гугеноты, – заявила Елизавета.
– Гугеноты! Какое им дело до твоего замужества? – удивилась я.
Она обхватила мое лицо ладонями и поцеловала меня. Это было редким проявлением чувств…
– Ты еще так мала, – сказала Елизавета. – Ты и знать не знаешь, что творится там .
– Где там ? – не поняла я.
– В городе… И в мире… За стенами дворца. А впрочем – тебе еще рано думать об этом. Всему свое время, – заявила моя сестра.
Она поднялась и, расправив платье, снова превратилась в ту Елизавету, которую я знала; передо мной опять была девица, склонная с пренебрежением относиться к своей несмышленой сестренке.
– Теперь беги, дорогая, – приказала она, – и забудь, о чем я тебе говорила.
Но, конечно же, я ничего не собиралась забывать. Раз двадцать я едва не проболталась Мами и Гастону. Мне было страшно трудно держать язык за зубами. Зная то, о чем окружающие даже не догадывались, я ощущала свое превосходство, однако помнила о своем обещании и молчала.
Впрочем, мне не пришлось долго хранить сей секрет. Через несколько дней после моего разговора с Елизаветой в детскую зашла наша мать. Мы с Гастоном приветствовали ее по всем правилам этикета, а когда она протянула нам свою руку, мы приблизились, поцеловали матери пальцы и замерли рядом с ней. Вскоре я поймала себя на том, что пристально разглядываю ее грудь, которая всегда завораживала меня. Ни у кого еще не видела я столь внушительного бюста, разительно отличавшего мою мать от плоской, как доска, мадам де Монглат.
– Итак, дети мои, – проговорила государыня, – я пришла сообщить вам радостную новость. Ваш дражайший брат, король, собирается жениться.
От изумления у меня захватило дух, но я вовремя опомнилась, чтобы не выпалить: «А я думала, что это Елизавета собирается замуж».
Мы редко видели своего брата Людовика. Теперь, став королем, он сделался слишком важной персоной, чтобы появляться в детской; к тому же его постоянно учили управлять страной.
Королева между тем продолжала:
– Его дражайшая юная супруга приедет сюда и немного побудет с вами… пока не станет достаточно взрослой, чтобы перебраться к мужу. Мы поедем в Бордо, где встретим молодую королеву Франции. Отец монархини поручил ее нашим заботам. Она выйдет замуж за вашего брата. А чтобы король Испании не чувствовал себя несчастным, лишившись дочери, мы отдадим ему нашу принцессу Елизавету. Она станет женой сына короля Испании. Вы оба присутствовали на церемонии заключения этих браков по доверенности. Но вы этого, конечно, не помните. Вы были слишком малы. Это произошло три года назад, в Пале-Рояле. Тебе было только четыре, Гастон, а тебе три, Генриетта.
– Я помню, – воскликнул Гастон. – Был пир, а потом – бал…
– Я тоже помню, – встряла я, хотя ничего и не помнила; но я не могла допустить, чтобы мой брат в чем-то меня превзошел.
– Ладно, ладно, – отмахнулась наша мать. – Теперь будет настоящая свадьба. Поэтому мы отправляемся в Бордо, и я решила, что моим детям тоже полезно поехать со всеми.
Королева отступила назад и пристально оглядела нас.
Я видела, что с губ Гастона готов сорваться вопрос, однако брат мой все еще не решался слишком вольно разговаривать с матерью.
Королева продолжила:
– Это – счастливое событие! Это – альянс с Испанией! Дочь испанского монарха станет французской королевой, а наша дочь – испанской. Честный обмен, не правда ли? Испания будет нашей союзницей, а моя дочь… королевой Испании. Елизавета чрезвычайно удачно вышла замуж. Я очень довольна той короной, которая ей досталась, и рада, что дочь моя отправляется в католическую страну.
Тут я испугалась, что мать начнет интересоваться нашими успехами в изучении Священного Писания, – я ведь относилась к этому столь же легкомысленно, как и к другим предметам.
Однако она ни о чем не спросила. Видимо, государыня была полностью поглощена мыслями о тех браках, которые она устраивала.
– Предстоит множество приготовлений, – сказала нам мать. – Вам понадобится новая одежда.
От радости я чуть не захлопала в ладоши. Я обожала новые платья и знала, что для этой пышной свадьбы нам сошьют воистину великолепные наряды.
К знаменательному событию готовился весь двор. Позже я узнала, что народ на улицах роптал и поносил мою мать, но тогда я об этом не имела ни малейшего понятия.
Кажется, нам приходилось подолгу примерять свои наряды. Я смеялась над Гастоном, который в алом бархатном камзоле и широкополой бобровой шляпе гордо стоял перед портными. Он походил на миниатюрного кавалера. А я была похожа на придворную даму со своими присобранными юбками, буфами, широкими манжетами, кружевами и лентами. Все наши домочадцы сбегались полюбоваться нами; нам тоже нравилась наша одежда – настроение портили лишь вездесущие жесткие кружева.
– Я никогда к ним не привыкну, – объявила я; Гастон же ненавидел их даже еще сильнее…
Наряд Елизаветы был самым изысканным из всех, что нам доводилось видеть. Я слышала, как мать заявила, что надо поразить испанцев нашим безупречным вкусом. Бедная Елизавета… Вместо того чтобы сиять от счастья – ей ведь предстояло стать королевой католической страны, – сестра моя с холодным безразличием позволяла примерять на себя одно роскошное платье за другим. Я не в силах забыть ее грустного лица среди всего этого великолепия.
В положенное время мы отправились в Бордо. В карете иногда я сидела по одну сторону от матери, а Гастон по другую, но чаще всего мы путешествовали отдельно от государыни под опекой Мами.
Однажды я услышала, как перешептываются два человека. Думаю, это были какие-то придворные – из самых незначительных.
– Она полагает, что людям настолько понравятся два этих прелестных ребенка, что народ забудет о своей неприязни к ней самой…
И народ, несомненно, любил нас. Я улыбалась и – как меня учили – поднимала руку, благодаря толпу за восторженные крики приветствия.
Люди приветствовали и Людовика. В конце концов, он был их королем. Я слышала, как Елизавета говорила Кристине, что по молодости лет он не успел еще разочаровать народ.
– Вся их ненависть направлена на нашу мать и на маршала д'Анкра, – сказала Елизавета.
Мне хотелось знать больше. Почему они ненавидят мою мать и кто такой маршал д'Анкр – этот Кончино Кончини, о котором вечно шептались люди?
Хоть я терпеть не могла учить уроки, я жадно впитывала все рассказы о том, что происходит вокруг. Беда в том, что, когда тебе шесть, никто не воспринимает тебя всерьез и не желает откровенничать с тобой.
По пути в Бордо мы останавливались в замках и больших домах и развлекались вовсю. Гастону и мне иногда разрешалось потанцевать; кроме того, я пела – ибо голос являлся еще одним великим моим достоинством, и преподаватель часто сравнивал мое пение с трелями соловья.
Мы явно радовали королеву, однако я не вполне уверена, что причиной тому была материнская любовь. Возможно, государыня добивалась, чтобы, восторгаясь ее детьми, люди забыли о собственных ее немыслимых делах и поступках, которые так раздражали всех вокруг.
Однако мы с Гастоном ни о чем таком не задумывались – ему ведь было семь, а мне – шесть лет, и интересовали нас лишь развлечения.
– Как увлекательна жизнь! – сказала я Гастону, и он от всего сердца согласился со мной.
Наконец мы приехали в Бордо.
Мы не присутствовали на той торжественной церемонии, где французы и испанцы обменялись принцессами, однако мы танцевали на последовавших за этим празднествах; из Бордо мы уезжали уже без своей сестры Елизаветы, но зато с невесткой, известной как Анна Австрийская. Выйдя замуж за нашего брата Людовика, она сделалась королевой Франции.
Мы вернулись в Париж – и тут стало еще веселее. Мы должны были показать Анне Австрийской и сопровождавшим ее лицам, насколько изысканнее и тоньше мы здесь во Франции, чем они в Испании.
Когда мы въехали в город, узкие улочки были запружены народом, сбежавшимся поглазеть на новую королеву. Никто не любит ярких зрелищ больше парижан, и им несомненно понравилась Анна, ехавшая рядом с Людовиком во главе кавалькады. Девушка была высокой, стройной и настолько же светловолосой, насколько темноволосой была я. Более того, она была совсем юной – примерно одного возраста с Людовиком. У нее были красивые руки, которые она с удовольствием выставляла напоказ, – и вообще Анна казалась очень уверенной в себе. Я подумала, что мы с ней могли бы отлично поладить; ведь я уже выяснила, что она не слишком преуспевала в науках, зато любила петь и танцевать не меньше моего.
Мы проехали мимо нового здания на Королевской площади и площади Дофина; строительство тут затеял еще мой отец. Я наблюдала за Анной, стараясь понять, произвел ли на нее впечатление наш громадный город. Мой отец придавал большое значение возведению домов и дворцов – и здания эти очень украсили столицу.
– Ах, мадам принцесса, – говаривали немолодые дамы, – вам повезло жить в нынешнем Париже. В наши дни он выглядел совсем иначе. Но благодаря вашему великому отцу Париж стал самым прекрасным городом на свете!
Я знала, что отец завершил строительство старого Арсенала – того самого, на пути к которому был убит. И еще отец построил Отель де Вилль. Как-то мне показали этот дворец, и я с благоговением взирала на великолепную лестницу, резные потолки, изящные двери и замечательный камин в тронном зале.
Все это создал мой отец… При упоминании о нем люди всегда восклицали:
– Как жаль, что он погиб! Какая трагедия для Франции!
Иногда, слыша это, я чувствовала некоторую неловкость, поскольку понимала: люди порицают таким образом нынешнюю власть – то есть, попросту говоря, мою мать; ведь Людовик был еще слишком молод, чтобы его можно было ругать за дурное правление.
Когда мы приблизились к Лувру, я почувствовала, что сердце мое наполняется гордостью. Мы называли этот дворец Новым Лувром, поскольку старый стал столь ветхим и небезопасным, что Франциск I, любивший красивые здания, решился его перестроить. Едва приступив к этому, Франциск умер, но следующий король, Генрих II, и его жена Екатерина Медичи тоже обожали прекрасные дворцы и продолжили начатое дело. И я сама преклоняюсь перед красотой; пока не пришлось мне покинуть Францию, я часто проезжала мимо Нового Лувра – и всякий раз трепетала при виде великолепного фасада – творения Филибера Делорма.
К свадебным торжествам при дворе отнеслись со всей серьезностью. В Париже мы могли позволить себе быть более расточительными, чем эти испанцы в своих провинциальных городках, и собирались показать надменным грандам, какие мы тут богатые и умные.
На время все должны были забыть о своих обидах и наслаждаться празднествами. Редко доводилось мне видеть свою мать такой счастливой. Она получала столько удовольствия от свадеб! Позже она начала прививать мне стойкую приверженность к католицизму и стремление везде и всегда отстаивать истинную веру. Существовали две заповеди, которых следовало придерживаться любой ценой. Первая гласила: я сама должна быть ревностной католичкой и строго следить, чтобы весь народ – ради его же собственного блага – пребывал в лоне святой католической церкви. Вторая заповедь касалась священного права королей на власть: государь – помазанник Божий; трон дарован ему самим Господом; потому монархия непоколебима и вечна – и никакой другой формы правления быть не может.
Но сколь бы непреклонна ни была моя мать в этих двух вопросах, она все же обожала торжества, пиры, балы и твердо решила, что будет веселиться вовсю. И не важно, что сказал бы по этому поводу старый де Сюлли. Ее это совершенно не волновало. Он мог ворчать в одиночестве сколько душе угодно. Герцогу указали на дверь сразу же, как только он потерял своего господина.
Денег не жалели. Все собирались славно попировать на свадьбе, которую устроила государыня, именующаяся отныне королевой-матерью, поскольку у Франции была теперь и молодая королева. Для меня это было прекрасное время. Я забыла про уроки, про скучные однообразные занятия, про строгие замечания мадам де Монглат – все это кануло в прошлое. Сейчас мы праздновали свадьбу нашего короля, и я собиралась насладиться каждым мгновением этих торжеств.
Я танцевала. Я пела. «Какое обворожительное создание – маленькая мадам Генриетта!» Я не раз слышала эти слова и успевала заметить на лице матери довольную улыбку.
Какое счастье! Я молилась, чтобы оно длилось вечно.
Многие наши увеселения были выдержаны в испанском духе – в честь королевы, конечно. Некоторые наши дворяне проявляли кастильскую галантность; исполнялись кадрили и испанские танцы. Гастон и я немного освоили испанское па-де-де, которое и исполнили, ко всеобщему восторгу двора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59