Десятки их виднелись, клонясь в разные стороны, когда волна подымала «Байкал». Казалось, ветер разметал корабли по всему морю. Вокруг потемнело, нашли облака.
«Спустилась пасмурность», — записывал в журнале молодой штурманский офицер Попов, сдавая вахту.
К ночи ветер стал крепчать. Капитан приказал рифить паруса. В полночь взяли еще один риф.
На рассвете вместо огромного и широкого полотнища на мачтах были видны уменьшенные, словно ссевшиеся от дождей, квадраты зарифленных и дотемна замокших вздувшихся парусов.
Гнутся косые кливера, и кажется временами, что все судно ложится бортом на волны, как маленькая яхта. А волны сегодня темней и выше.
Матросы собраны с разных судов. Сколько было хлопот с набором команды! Есть и старые знакомцы. Иван Подобин — служил с капитаном на «Авроре» и вызвался одним из первых идти с ним на службу в Восточный океан. Год службы там пойдет за два. Капитан являлся на суда в Кронштадте, вызывал добровольцев. Объявлял про льготы. Но неохотно отдавали капитаны хороших матросов. А Невельскому нужны были только лучшие. Взяли трех штрафованных. Эти шли в Охотск без всякой надежды на льготы. Еще назначены для отвоза в восточные порты мастеровые. И они бывали в плаваньях, начинали службу на кораблях матросами и в большинстве списаны с кораблей. Сейчас всем находится дело. Чувствуется, что вояж будет нелегкий.
Офицеры тоже с разных судов. Некоторые назначены по протекции, идут с интересом и охотой все. Всем полагается лишний чин за переход, а в случае успеха могут некоторые схватить и по два.
Петр Казакевич, Грот и Гейсмар — аврорцы... Старший штурман Халезов — ворчун, иногда подкусит кого-нибудь из мичманов.
Временами капитан подымает рупор, и от его резкого крика подымаются люди и разбегаются, шарахаются на мачты и по кораблю, как бумажные фигурки от сильного дуновения ветра.
Капитан приглядывается к матросам. Он опасался за них, им силы еще нужны впереди. При кругосветных переходах всегда болеют матросы. Редко-редко не вырвет из экипажа жизнь цинга или простуда с воспалением легких.
Судно с трудом шло против ветра.
— Не проигрываем ли мы, Петр Васильевич? — говорит капитан.
— Понапрасну маем команду! — отвечает Казакевич.
— Давайте спускаться к Сескару.
Невельской видел, что люди стараются, выбиваются из сил, все устали.
Судно переменило курс. До Сескара дошли быстро. За островом кинули якорь. Ветер теперь бил с берега. Вдали море волновалось, там, на горизонте, подымались целые горы воды, а тут тихо. Чуть рябит вода между «Байкалом» и близкой отмелью берега. Видны голые мачты многочисленных судов, также укрывшихся от ветра.
В кубрик спустился лейтенант доктор Берг и боцман.
— Ноги сухи? — спросил доктор у матроса Шестакова.
— Так точно, сухи! — вскочил матрос.
— А ну, попробуй, — велит доктор боцману.
— Садись! — приказывает боцман.
Широкогрудый, костлявый Конев еще переодевается в сухое белье. Матросы снимают после вахты сырую одежду, развешивают здесь же над печкой.
— Шестаков, зайди к капитану. Он велел, как сменишься...
— Ты грамотный? — спросил Невельской у матроса.
— Малограмотный, ваше высокоблагородие!
— Ведь ты пишешь письма товарищам...
— Пишу.
— Говорят, любишь задачки решать?
— Так точно...
— Хотим готовить тебя на механика. Будешь заниматься со мной и Петром Васильевичем.
На ночь команде выдали горячий глинтвейн. Кок разливал черпаком в чашки.
Весь день простояли на якоре. К Сескару подходила все новые суда и бросали якорь.
«Часто бывает у нас — начнем горячо, — думает капитан, вставая из-за своего стола с книгами, — а не умеем довести дело до конца! Столько у нас не сделано, не учено с детства как следует, народ темен, чиновники пьянчужки, за что ни возьмись — все валится... Дела слишком много. Кажется, век не управишься. Спохватишься, возьмешься, а вокруг сплошные дыры. Три дня потеряно... Утешимся, что первый блин всегда комом».
Он поднялся на палубу.
— Как, Подобин, отстаиваемся?
— Так точно. Дело обычное, Геннадий Иванович. В Балтийском море от порта до порта всегда неделями ходили в эту пору.
Если всмотреться, то все матросы разные, с разными привычками и ухватками.
Козлов — немолодой матрос, мохнатый и косолапый, с узкой переносицей и близко посаженными маленькими глазками, от этого как бы всегда насупившийся и очень похожий на медведя, такой же быстрый и ловкий.
Лучший марсовый Шестаков — он высок, светлая голова, выстрижен аккуратно, с серьгой в большой мочке уха.
Фомин — с толстым вздернутым носом и косо разъехавшимися скулами, с широко расставленными карими глазами. Грудь колесом, любит поговорить о девицах, гордится своими татуировками, которых на нем множество.
Рулевой Лауристан — светлый, розовый, как большой ребенок.
Лучший рулевой Иван Подобин. Когда на вахте, то кажется, что это кусок корабля, от загара такой же смуглый, как финляндская сосна. Словно и его на доках вырубили и приделали к судну. Руки никогда не оторвутся от руля. Подобин тоже грамотный.
Пока все более или менее благополучно. «Но вот как на описи начнут ветры меняться, замучают...»
Два месяца тому назад Невельской написал в Лондон инженеру, который принимал суда, строящиеся для России в Ост-Индских доках, просил выяснить, можно ли найти там готовую машину, чтобы поставить на шлюпку, приспособить к ней архимедов винт.
Еще нужны там новые книги, карты... Новые компасы, усовершенствованные. Капитан в мыслях своих уже в Лондоне. На судне ли он шел, пешком ли, ехал ли на чем-нибудь, голова как-то всегда опережала его...
Но вот и попутный подул... Под Готландом опять получили противный ветер... Почти две недели с трудом лавировали против ветра, перегнали более двухсот купеческих судов. Ели солонину, квашеную капусту и сухари, прежде чем бросили якорь в Копенгагене.
Ветер дул попутный, и в порту не задержались. В тот же день закупили провизии и утром снялись с якоря.
У Гельсинора спустили шлюпку, отвезли на берег письма к родным и знакомым в Россию.
— Знакомые места, Геннадий Иванович! — говорил Иван Подобин.
— Который раз мы с тобой идем здесь?
— Третий раз туда. Да обратно два раза шли. Нет, вы с Черного моря уехали, из Севастополя.
Капитан положил курс на Галопер. Письма пошли домой и к адмиралам. Проливы пройдены.
В голову приходило, что нынче впервые в жизни придется перейти экватор, увидеть тропические моря... Так желал он в юности и детстве! Но теперь уже влекли не тропические моря... Немного жаль, что юность прошла, что уже нет такого очарования в том, к чему стремился прежде. Все получилось по-иному. Началось с мечтаний о тропиках, а свелось к холодному Охотскому морю, к ледяному погребу. Там теперь земля обетованная. Там ключ к тропическим морям, к морским путям...
Приятно все же знать, что впереди мыс Горн. Будет испытание, к этому готовился всю жизнь, расспрашивал вояжеров, товарищей, читал жадно, изучал все, что только возможно.
Прибежал матрос. Капитана звали наверх.
Море все в пене. Ветер воет в снастях. Холодно. Все в бушлатах из клеенки, на теплой подкладке. Эти бушлаты сшиты по совету старых адмиралов, по особому заказу.
Ночью разыгралось. Заревела труба, засвистела боцманская дудка, матросы загрохотали сапогами по трапу.
Хлещет дождь. На мокрых, скользких реях люди убирают паруса. Вокруг сплошной рев и грохот. С силой ударил град величиной с голубиное яйцо, повалил снег.
— Довольно странно, — говорит капитан.
— Да, при зюйде! — отвечает Халезов.
К утру волны стали ходить через судно. Затрещала рубка. Едва спасли карты и приборы. Новый удар волны повалил рубку и унес груду дерева с палубы.
Днем стоял густой сумрак, не могли определиться. Как-то странно: судно без рубки, как собака с обрубленным хвостом... Хлынул проливной дождь. В полдень появилось солнце. Взяли высоту и определились. Оказалось, что за два дня снесло на двадцать миль. Держали на Галопер и ждали, что появится маяк. А все получилось не так.
Глава тридцать четвертая
МАТРОСЫ
Бриг как бы нехотя подымается на волну, потом слышится удар, форштевень разламывает тяжелый водяной вал, как бы пробивает брешь в его гребне, и на несколько коротких мгновений, кажется, наступает тишина и отдых. Корабль потом опускает бугшприт с заполненными парусами, валится, едва не черпая бортом.
В носу — матросские кубрики, и там, лежа после вахты на висячей койке, чувствуешь, как подкатывает к горлу.
Отчетливо ощущаешь каждую волну, пока совсем не укачает и не уснешь. Человек может ко всему привыкнуть. Привыкает и к такому отдыху. За обшивкой, совсем рядом, в ухо тебе бьет по матросским кубрикам водяной вал. Вот опять нос судна стал подыматься, и понесло всех людей на высоту вместе с койками и одеялами, с душным, спертым, но теплым воздухом.
Опять удар. Судно ломает грудью новую волну. Так без конца. Теперь до Саутгемптона. Неба здесь в эту пору не увидишь, шторм невелик. Матросы подобраны бывалые, плавали здесь не раз, бывали в разных странах. Матрос на корабле всюду дома, в любую страну приходит со своим домом.
Пора на вахту. Шестаков поднялся, все прибрал. Еще склянки не били, а он со своим соседом Яковлевым поднялся уже по трапу. Яковлев — мастеровой. Назначен в Охотск на службу.
Наверху довольно тепло, штормит несильно, облака низкие. Навстречу идет купец, как широкая, пузатая чашка, видно — много груза. Матросы сгрудились на баке, покуривают трубки, глядят на высокий нос приближающегося тяжелого четырехмачтового судна.
— Тысячи три тонн, не меньше, — говорит Шестаков.
— Какая огромадина! — восклицает молоденький Алеха Степанов.
— Смотри, и труба у него прилажена, может ходить без парусов... — толкует старый матрос Козлов.
— А ты молодец, — говорит Конев, — не травишь. Такой шторм — хуже нет.
Алеха улыбается.
Боцман Горшков кивает на купца — такой шторм, а ему хоть бы что.
Теперь понемногу открывается высокий борт проходящего судна, видны мачты с парусами. Высокая труба. Полощется английский флаг.
— Красивое судно! — восхищается Шестаков.
— С трубой некрасиво... — пренебрежительно замечает боцман.
— А людям легче! — отвечает Шестаков.
— У них кормят хорошо, — говорит Яковлев. — Одежду дают хорошую и деньги платят. Машина большое облегчение дает, но работа грязней.
Все умолкли.
На высоком борту проплыли лица торговых моряков. Трубки в зубах, многие с бакенбардами, шляпы, посаженные набекрень.
— Но нам этого не надо! — вдруг говорит Яковлев. — С их харчами вместе.
— Ну, серый! — Горшков, подсмеиваясь, хлопнул по плечу Алеху. — Продадим тебя вот на такой корабль. Они русских покупают охотно. А там тебя дальше продадут... Дикарям... А как сплошаешь, дикари съедят.
— Боцман врет, — говорит Яковлев про Горшкова.
— На переходе и так горя хватишь, — отзывается Козлов.
Всем известно: «Байкал» идет в Камчатку. Офицеры вернутся в Петербург, а экипажу в тех морях придется служить. Яковлев там не бывал, но слыхал от матросов с компанейских кораблей, какая там служба, какие порты, бедность, голод, ничего нет. Суда там дрянь — корыта... Туда посылают штрафованных, офицеры там пьяницы. Поставят на «Байкал» командиром тамошнего недотепу штурмана, пьянчужку.
Вахта прошла. Сменились. Опять спали.
Шестаков проснулся, взял книгу. Он говорил товарищам, что все понимает, будет изучать астрономию и навигацию.
— Зачем тебе? — спрашивал Яковлев.
— Пригодится!
Яковлев узнал, что не зря выбраны лучшие матросы и офицеры для службы на «Байкале».
Хотя есть штрафованные, как Веревкин, отсылаемые за дурное поведение, за дерзости и пьянство, но об этом никто не помнит в плаванье. Всем известно, что штрафованные бывают лучшими матросами. Геннадий Иванович сам об этом сказал.
Капитан охотно заговаривает с матросами, при случае рассказывает про восточные моря. Говорит, что там хорошие, теплые гавани и удобные для жизни места.
— Ну, и зачем, ты говоришь, тебе пригодится?
— Ученье-то?
— Да.
— Я слыхал, срок службы скоро сократят. Капитан говорит, грамотный сможет держать экзамен на штурмана.
Люди все терпят, велят — пойдут на описи и все на что-то еще надеются.
— Там не теплые моря, там льды и ветры, таких штормов, как там, нигде не бывает, — говорит Яковлев.
— Вот и посмотрим, — отвечает Шестаков.
— Не страшит тебя?
— Нет. Даже любопытно. Выслужиться дадут.
— Ты про выслугу? Сдашь экзамен — будешь уже старик. Жизни не увидишь.
Шестаков и Яковлев разговаривают, а все слушают. Они считаются грамотными и как матросы — из лучших на счету у офицеров.
— Сломало штурманскую рубку, — говорит Яковлев, — а в Англии нам не позволят ее чинить.
— Какое они имеют право? Это наше судно.
— А вот я тебе говорю.
Капитан вчера похвалил Яковлева за то, что на ходу, наскоро кое-что приладил. Но тут нужно все как следует исправить, капитальный ремонт полагается. Все заново делать придется перед плаваньем через океан.
Яковлев знает свои руки. Они все могут сделать. И вот с таким мастерством, как у него, придется погибать на Востоке. Вчера от похвалы капитана стало еще обидней. Ему казалось, что многому и он мог бы научиться такому, чего еще не знает. Вот прошел пароход. Есть люди — учатся на машинистов, им платят на купеческих судах хорошее жалованье. Машинист выйдет на берег, оденется чисто, возьмет трость и шляпу. «Шестакову надо еще много учиться, а я уже кое-что знаю... Но я не свой человек, казенный...»
Матрос Конев проснулся. Слушал умные разговоры и вдруг сказал:
— В портах Англии есть люди, говорят по-русски и всегда сманивают матросов. Хвалятся, что у них заработки хорошие. И каждый может сказать у них все, что хочет...
— Это обман! — сказал Козлов. — Попробуй пикни у них на клипере. Душу выбьют. Да у них так же все, бедных больше, чем у нас.
— Тебя сманивали? — спросил Яковлев у Козлова.
— Нет. А тебя?
— А меня пробовали сколько раз, — неуверенно сказал Яковлев.
— Они как цыгане лошадь... — сказал Конев. — Так и они видят человека сразу. Он сразу прикинет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56