Покойник, говорят, зиму стоит, а в марте хоронят.
— А мы ведь думали, что тебя казнили! Так нам сказали!
— Эй, Коняев, чью же вы голову за Маркешкину приняли? — спросил атаман.
— Да не знаю, чья была голова, — ответил рыжий и курносый казак, ходивший вместе с Маркешкой на Амур.
— Маленькая такая голова, лица хорошенько не разберешь, — заговорил Михайла Бердышов (он тоже был в походе и после исчезновения Маркешки ходил на маньчжурский караул смотреть на казнь), — со лба лоскут был содран... Ну мы поглядели, перекрестили его, да и подались своей дорогой. Спросили у людей: «Русского казнили?» «Русского», — говорят. Ну мы и пошли.
Маркешка всхлипнул, вытер глаза рукавом. Он как; бы почувствовал себя присутствующим на собственных похоронах, и его трогало сочувствие товарищей. Он представлял их горе.
Заиграла музыка, старик Коновалов запиликал на скрипке, ударили в бубен. Бурят захлопал в ладоши.
Маленький Маркешка, притопывая, прошелся перед гостями. Дебелая супруга его выступала посреди избы с платочком.
— Ну-ка давай фасонами сгоняемся? — воскликнул Хабаров. — Вот на ней кринолин, и вся в шелковье!
— Ну, куда там! — махнул рукой Алексей Бердышов. — Ты погляди — моя выплывает, паря, вот диво! Разряжена еще пошибче твоей... И с кринолином, и фижма есть.
Черноглазая, смуглая и толстая Бердышова затопала каблуками, заплясала.
— Гляди, бабы пляшут, а мужики за них доказывают друг другу!
— Эй, Маркешка, дай ему за фижму! Укуси, как амбаня.
— Зубы востры, как у хорька! — отбивался Алексей.
Мужики забарахтались на лавке.
— Эй, гляди: че такое? — вдруг раздались возгласы.
Послышались колокольцы. Бердышов вскочил проворно и взглянул в окно.
Пушистый снег валил хлопьями.
К воротам подъехала тройка. В кошеве виднелось меховое одеяло. Вылез военный в шубе. Бердышов побледнел:
— Не жандармы ли?
От сильного удара дверь отворилась, и вошел офицер. Лицо его с пушком русых волос заиндевело. Побелели ресницы, иней обметал шапку и воротник.
— Что случилось? — зашептали за столом.
Испуганный атаман вылез из-за стола, роняя табуретки.
— Кто Алексей Бердышов? — спросил офицер, когда все стихли.
Девки завозились на лавках, стараясь устроиться поудобнее, чтобы все видеть и слышать.
— Легок на помине! — пролепетал Маркешка.
— Я Бердышов, — выступил Алексей. Бесстрашный зверолов и землепроходец, прошедший неведомые страны и не раз смотревший смерти в лицо, сейчас заробел и смутился.
— Два часа на сборы — и едем со мной в Иркутск, — сказал офицер. — И еще...
— Неужто меня? Ба-атюшки! Ваше благородие! — испугался старый аргунский волк Скобельцын.
— Ну да что за беда! — стал уговаривать атамана Карп.
— И еще Бердышова Карпа!
— Как? И меня? — всплеснул руками огромный старик и в ужасе хлопнул себя ладонями по ляжкам. — Да я не казак! Я мужик, из деревни, с завода... Я тут в гости заехал... Да я тут в гостях, батюшка... Отец... Мне завтра по дрова...
— И тебе в Иркутск! — строго сказал офицер.
— Ну-ка, девки, живо, — сквозь слезы прошептала дочерям Бердышиха, подталкивая их к гостю.
Молодые женщины и девушки стали приглашать офицера за стол. Он сразу согласился. Строгости его как не бывало.
— Я чертовски замерз и устал!
Девки сняли с приезжего шубу, шинель, под руки повели к столу.
— О-о! Тут хорошее вино! Откуда же у вас такое?
Офицер оживился, стал пить и есть с аппетитом. Он хвалил вкус хозяина и вдруг быстро захмелел. Он сам этого не ожидал. Казаки и казачки тесно обступили его. Всем хотелось узнать, что будет Алексею, но никто не решался заговорить об этом.
Бурят Циренджинов подсел к офицеру.
— Как тебя зовут, барин? — спросил он, заглядывая в глаза.
— Михаил Семенович! Михаил Семенович Корсаков!
— Ваше благородие Михаил Семенович, бурят-то нынче худо живет, — таинственно сообщил он.
— Что так?
— Русский купец обижает. Кандинский, который в Кяхте живет... — Циренджинов огляделся и потихоньку добавил: — Че, барин, может, Алешку отпускаешь?
Офицер, стараясь прийти в себя, молча жевал баранину. В голове у него все шло кругом.
— Бурят баран пригонит, денег кошелек... У нас бедный бурят, а есть богатый. Когда беда, так мы идем богатому кланяемся, возьмем у него барана, серебра, потом лису поймаем — отдадим. Тебе ямбо достанем. Чаю цибик привезем, верблюда... Богатый бурят в Монголию торговать ходит... Алешку отпускай, мы с ним в дацан пойдем богу молиться. Скоро у нас там праздник. Гуляем на бурятской стороне. Алешка, когда не плачет, веселый... Отпускай.
— Нет, об этом не может быть никаких разговоров, — ответил Корсаков грубо через некоторое время.
Девки и молодухи, одна другой статнее, смуглей и осанистей, наперебой угощали его. Ему понравилась старшая дочь хозяина, Ольга, белокурая, с узким лицом и карими глазами чуть навыкате. «Одень ее по-городскому — чудо что за девушка будет».
— Ты, барин, не думай, что я бурят, так...
— Я знаю бурят! — перебил офицер. — У вас есть способность к образованию.
— Как же! Грамотность-то!
— А если ты грамотный, так знаешь, как это называется, что ты мне предлагаешь?
— Подарка?
— Смотри у меня за такие подарки!
— Михаил Семенович, а Михаил Семенович! — приставал с другой стороны Скобельцын. — А вот Маркешку не надо ли?
— Я ведь самый амурец, — выступил маленький казак, — могу все рассказать.
Но офицер так опьянел, что не отвечал.
— Начальство лыка не вяжет. Может, положить его на перины, — шепотом стал советоваться атаман с хозяйкой. — Утром и ехать, а то коней нет свежих.
— Нет, нет, нельзя! — встрепенулся офицер. — Ехать сейчас же! Коней только что сменили!
Офицера вынесли на руках и закутали в меха. В кошевку сел Бердышов и обнял его.
— А то вывалится! С ними как с малыми детьми! Он же меня арестовал, а мне с ним нянчиться.
Казаки простились, перецеловались. Буряты кинулись к лошадям и расселись верхами. Циренджинов, оттолкнув ямщика, сам сел на его место.
— Штабс-капитана я сам повезу!
— С богом, ребята! — молвил старый атаман.
Зазвенели бубенцы, кошевки тронулись. Конные поскакали провожать. Облако снега окутало отъезжавших.
— Алешеньку увезли-и! — вытянув шею, завопила Бердышиха.
— Ай-ай! Гляди, как баба убивается! — толковали бабы-казачки.
— Че под арест?
— Ох, не знаем еще! Налетел, как ястреб, и схватил!
— Однако по головке не погладят!
— Худа не будет, — уверенно сказал Скобельцын.
— Ух, и бравенький! — вспоминали девки офицера, возвратившись в избу и рассаживаясь на лавках.
Аргунские девки, сами крепкие, широкоплечие, скуластые, были в восторге от тонкого и стройного офицера.
— Мальчонка еще, а уже такой важный офицер! И в большом чине. Старше нашего атамана.
— Вот бесстыжие! Отца увезли — им хоть бы что!
— Им бы волю дать, они бы поймали этого кульера и всем бы селом насмерть зализали, — заметил атаман.
— А че раньше времени реветь! — возражала матери Ольга. — Тятю, может, за наградой повезли.
— Да за что? Какие у него геройства? Что через границу проник? Два года, на срам людям, в тайге таскался, нас забыл? Шкуру с него сдерут в Иркутске за это... Они один другого хлеще с Маркешкой. Шляются на Амур, может, это контрабандой назовут.
— Че же ты, маменька! — вспыхнула дочь. Ольга расплакалась. — Какой же контрабандой, когда они туда на зверей охотиться ходят. На бабкину заимку...
— А меня че-то не призвали! — сокрушался Маркешка Хабаров. — Что такое? Уж на кого подумать, не знаю. Алешка же с Карпом ничего не знают, рассказать не могут. Никто не был там, где я.
Глава восемнадцатая
ДОРОГА В ИРКУТСК
Над широкими полосами тайги золотятся купола Посольского монастыря. Леса расступились, открылся заснеженный торосистый Байкал, ушедший в глубокую темь. Слева, за морем, хребты громоздятся в облака. Голубые пики поднялись зубчатой стеной в розовой утренней мгле и стоят, словно выколотые изо льда.
— Море трескается, ехать ли, барин? — робели ямщики на Посольском станке.
— Ехать, живо! — отвечал Корсаков.
Забайкальские мохнатые кони, легко прыгая через глубокие трещины, помчались ледяной степью. Сани грохотали, пролетая над пропастями и ударяясь о кромку льда.
— А почему монастырь зовется Посольским? — спросил Алексей у ямщика-бурята.
— Не знаем...
— Как не знаем? А зачем ваши буряты здесь русских послов убили?
— А че же? — оборачиваясь, весело ухмыльнулся бурят.
Там, где снег снесло ветром, во льду, под полозьями саней, видны были тонкие белые круги, похожие на лотосы с монгольских шелковых икон. Словно кружась друг над другом, они тонули в глубокой толще прозрачного льда.
— Как по воздуху летишь, — заметил Алексей. — Дядя рассказывал: по Байкалу едешь в лодке — видны скалы под водой. Первый раз он думал, что такое? «Смотрю, говорит, там отвесы, а под ними черно. Глубины, однако, не верста ли? А видно далеко — саженей на десять...» — Алексей помолчал. — По мутной воде кто привык ездить, с непривычки боязно.
Он с большим любопытством рассматривал все вокруг и, казалось, позабыл свое положение.
Целый день переваливали Байкал. На середине его отдыхали в уже брошенной избе с железной печью, построенной прямо на льду, покормили коней.
Хребты плыли навстречу кошевкам, росли над снежным полем, становясь все круче и синей, охватывая озеро полукругом. Леса щетиной расползались по ним, подбираясь с разных сторон к торчавшим скалам и отступая от голых гребней. Тайга рассыпалась, синела по склонам, ссыпалась в долины, набилась в жирные белые складки волнистых гор, густела дочерна по ущельям. В горах открылся пролом. Солнце рассекло хребты пополам, ударило в глаза. Тени от гор потекли по морским льдам. Синие кони бежали по синим снегам.
— Вон Ангара, — показал Карп.
Пришлось забирать вправо, к берегу, держать на село. Дальше Ангара открыта. Вода как синька с прозеленью. Кошевка помчалась по камням и песку. Залязгали полозья.
У подножия крутых черных скал, на станке, ждали коней и заночевали. Чуть свет ямщики-буряты привели своих низкорослых лошаденок. Над головами от утесистых вершин леса валились в беспорядке. Склоны над скалами были усеяны буревалом.
— Сегодня в Иркутске будем, — с тяжелым вздохом молвил Карп, усаживаясь в кошевку.
Старик осунулся и ссутулился.
Кошевка помчалась по берегу. Посредине реки, там, где вырвалась она между двух утесов из моря, торчала, проткнувши лед и как бы не пуская его вниз, черная скала — Шаманский камень.
Быстрая река вставала поздно, несла лед, ломала, громоздила его на острова, заливала сверху, и снова вода намерзала, так что казалось — как шли по бурным порогам так и застыли вмиг ангарские волны.
Сопки, отойдя от Байкала, становились все ниже. Исчезли скаты и обрывы. Повсюду виднелись пологие склоны в снегу. На берегу кое-где были видны квадраты протаявших пашен. Их становилось все больше. Чувствовалось, что близятся жилые места.
Завиднелась русская деревня.
— Какая деревня? Не Иркутск ли?
— Малая Разводная, — ответил ямщик.
По долине и по склонам холмов сплошь пошла пашня. Алешка щелкал языком от восторга.
— Пашни-то... Росчисти-то... Гляди, так и распластали бок у сопки, как карася.
Пашни, отделенные друг от друга узкими полосами леса, тянулись ввысь...
В Малой Разводной, у бревенчатой избы с потускневшим орлом на столбе и с надписью «Почтовый станок», снова меняли коней, и крестьянский паренек повез путников дальше.
Мимо кошевок плыли дома сибиряков. Груды навоза по всей улице поднялись вровень с бревенчатыми заборами, и в ворота видно было, что дворы сплошь в навозе. Это понравилось Алешке:
— Скота много!
Через двадцать верст, под Большой Разводной, в роще, увидели казаки загородные дома богачей. У кухонь на березах стаями каркали вороны, и на голых ветках, как мохнатые шапки, висели вороньи гнезда. Навстречу попался обоз цыган.
Алексей Бердышов давно не бывал в Иркутске.
«Вот она, Русь-то!» — с гордостью и волнением думал Алексей и чувствовал себя в этот миг отторгнутым, заброшенным в каменную щель на Шилке, далеким, но верным сыном этой же земли. Он вспомнил безлюдный Амур; тысячи верст, пройденные пешком с лямкой от бечевы, с лодкой за плечами; тысячи верст прибрежных песков без людского следа; завалы колодника на Бурее величиной с добрую колокольню; дремучие леса, мари, пройденные верхом на олене; медведей в дуплах с медом; росомаху, утащившую голову сохатого, которого Алексей убил и разрубил на части; низовья Амура, широкие, как море; соболиную охоту на амурских дедовских землях...
— Гляди... — сказал Карп.
Из-за холмов поднимался город — море деревянных крыш.
Вокруг церквей виднелись стены.
— Кремль! — кивнул Алешка.
— Вот она где, Русь-то!
Старик соскочил с розвальней и зашагал, хлопая себя рукавицами по бокам, радостно наблюдая близившуюся сибирскую столицу.

* * *
В Иркутске казаков поместили в казарму. На другой день их позвали в присутствие. Офицеры снимали с них допрос о поездках на Амур.
Писцы заносили их ответы на бумагу. Дня не хватило на рассказы.
Наутро казаки явились пораньше и, ожидая начальника, расположились в прокуренном темном коридоре, на полу, как в таежном балагане.
Приехал Корсаков, он велел рассказать про контрабандную торговлю, про дружбу и знакомство с китайцами, которым маньчжуры запрещали знаться с русскими.
— Что нам, батюшка, за это? — спрашивал Карп, но ответа не дождался.
Офицер с большим любопытством спрашивал про Амур и про реку Шунгал. Алексей рассказывал про свое путешествие. Он уже знал, что двадцатилетний штабс-капитан Михаил Семенович Корсаков, доставивший казаков и снимавший допрос с них, был близкий родственник самого губернатора. Отпуская казаков, предупредил, что будет еще допрос.
На третий день, после полудня, он заехал в казарму и повез обоих Бердышовых через город.
Кошевка остановилась на берегу Ангары, около двухэтажного дома с колоннадой и с лепным орлом на фронтоне. Сад из остриженных черных деревьев крыльями стлался от дома по обе стороны вдоль набережной.
— Куда привезли? — тихо спросил Карп.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56