Понял?
— Так точно!
— Михаил Семенович... Оружье в ход!
— Я готов...
Через несколько минут по каменистой дороге над Аргунью в облаке пыли галопом мчались Корсаков и Алексей Бердышов.
Губернатор впал в крайний гнев, раскричался. Брызги летели из его ослабевшего, перекошенного рта, лицо густо побагровело. Он ходил и, размахивая руками, что-то бормотал. Он долго не мог успокоиться. Со стороны похоже было, что он вдребезги пьян.
Казаки так и думали — не выпил ли губернатор лишнего.
— Ниче будто сначала незаметно было, чтобы пьяный, а? — толковали они тихо.
— Это уж потом его развезло!
Забайкальцы, терпеливые и спокойные, не могли поверить, чтобы трезвый человек так мог расходиться.
— Казнокрады! Бездельники! Зачем держу вас?! — в новом припадке гнева гремел Муравьев на казачьих и на пограничных полицейских офицеров. — Вон, вон всех! Рожи наели... Держу свору бездельников... Царю напишу! Всех на виселицу!
Он опять ослаб и замахал руками, не желая слушать увещеваний.
— Нет, братцы, вы настоящих господ не видели, поэтому и удивляетесь, — говорил казакам повар губернатора Мартын. — У вас тут нет помещиков, так вы и не видали, как настоящие господа сердятся! Генерал! Держать себя ему нет надобности. А вы — пьяный!.. А он с государем свой...
— Гураны, одно слово! — молвил с презрением камердинер полковника Иванцева.
Губернатор велел вызвать атамана.
— Проезжал иностранец? — спросил он, когда есаул явился.
Атаман не знал, кто проезжал.
— Кто-то проезжал. Не знаю кто... — в страхе признался он. — Какой-то словно нерусский.
— У него записка от Кандинских, — сказал кто-то из казаков.
— Ага, вот оно что! — обиженно воскликнул губернатор. — Значит, правительство здесь слабей купцов? Этому не бывать! — закричал он, снова приходя в бешенство.
Тут народ, чувствуя, что губернатор недоволен Кандинскими, осмелел, и на них посыпались жалобы.
— Почему же ты до сих пор молчал? — Генерал-губернатор осыпал бранью есаула.
Есаул не мог ничего возразить:
— Ведь мы привыкли, что из Питера — так начальство.
— Ты знал, что у него записка от Кандинских?
— Знал.
— Что же ты воды в рот набрал?
Есаул молчал: привык, что Кандинские и власть — одно и то же. Ему и в голову не приходило, что поступает против закона, подчиняясь произволу. Он привык к нему и за всю свою жизнь, кроме беззакония, ничего не видел и никогда не думал, что придется за это отвечать.
Губернатору донесли, что Кандинские принуждали население Забайкалья принимать фальшивые деньги.
— Все им мало!
— Уж давили, давили...
«Шпионам покровительствуют... Выставляют ему караул... Фальшивые деньги... И еще приказывают их брать. А люди знают, что фальшивы. И подчиняются... Ну, теперь я эти порядки выведу!» — думал Муравьев.
— Расстреляю. Расстреляю Кандинского. Этого Остена своей рукой застрелю! — закричал он на офицеров. — И напишу резолюцию на письме канцлера — расстрелян как шпион и лазутчик! Всех расстреляю... Подлецы!
Глава двадцать четвертая
НОВЫЕ ДРУЗЬЯ
Через сутки Остена привезли.
Когда его ввели в избу атамана, лицо Муравьева приняло тупое выражение. Некоторое время губернатор как бы не обращал на него внимания.
Остен не знал, как ему быть. Перед ним был грубый русский деспот. Как всякий англичанин, он почти мистически боялся этого русского деспотизма.
Крепкий и упрямый в достижении цели, Остен на этот раз поколебался. На миг все путешествие представилось ему с изнанки. Нерчинские рудники, таинственная Кара. Как рассказывал Хилль со слов Риши, стены в этой тюрьме красны от раздавленных арестантами клопов. Говорят, что рудники превращены в подземные тюрьмы и были они во власти этого рыжеволосого, краснолицего молодого человека. Остен вспомнил случай, о котором в Англии упорно говорили, — будто бы русские поймали и засадили в рудники экипаж английского китобойного судна, да так, что никакие дипломаты поныне не могут сыскать их следов. Чего доброго, и на Остена наденут кандалы, а на запросы посольства ответят, что он давно проехал на Амур и искать его следует там. Как многие авантюристы, Остен был очень смел и энергичен, но в то же время суеверен и доверял самым невероятным слухам.
В конце концов, он мужчина и знал, на что шел. Но его ужасала судьба Ингриды... А Муравьев все еще держит гостя в смятении.
...Темные мысли владели англичанином, когда с растрепанными волосами и в запыленной одежде стоял он перед губернатором. Наконец Остен что-то залепетал, кланяясь. Губернатор быстро взглянул на него, и чуть заметная усмешка блеснула в его взоре. Затем вдруг он поднялся и сказал по-английски:
— Господин Остен, я рад познакомиться с вами. Жаль, что мы не встречались прежде... Почему вы одни? Где же ваша супруга? Я надеюсь, она не обеспокоена? Уверена ли, что вы в безопасности?
«Где моя супруга?» — с обидой подумал Остен. Его схватили сразу с места, с плота, посадили в страшилище, которое по-русски называется та-ран-тас, и чуть всю душу не вытрясли во время бешеной скачки. Остен просил — дайте верховую лошадь...
— Господин Остен! Поезжайте с удобствами, вы гость! — отвечал Корсаков и не давал верхового коня.
Ночью гнали. Почти пятьсот верст на этих диких лошадях, которых часто меняли.
«Моя супруга!» — с горечью подумал Остен.
— Я сожалею, что нам не удалось познакомиться в Иркутске, — сказал Муравьев. Но чем он был любезнее, тем тревожней всматривался Остен. Известно, что существует фальшивая русская искренность, что русские вкладывают в свои любезности так много чувства, что им веришь. И попадаешься.
— Из опасения за вашу жизнь я не смею пропустить вас! Вы живы, и вы мой гость! Я рад, что все обошлось... Все эти дни меня не оставляли мысли о вашей судьбе. Ваше путешествие неизбежно должно было кончиться катастрофой: маньчжуры убивают всех, кто появляется там... Нет, флаг не поможет, как и знание вами языка! Они подсылают в таких случаях наемных убийц, а потом сообщают, что казнят их... Я очень рад, что все обошлось благополучно.
«Все обошлось благополучно!» — мысленно и с обидой повторил Остен. Он как онемел и только кротко кланялся.
«Хитрый же этот генерал!» — подумал Алешка, не понимая слов, но чувствуя, о чем идет речь. Казаки удивлялись: с англичанином Муравьев как друг, а на своих из-за него так кричал и ярился, что страшно становилось.
— Я отвечаю за вас... Я не смею... разрешить вам ехать на Амур. Дальнейшее путешествие может быть гибельно... — говорил Муравьев начальственно, но с лаской во взоре и с большим расположением.
Он, казалось, в самом деле рад.
— Я сожалею, если ваша супруга может беспокоиться... Произошло недоразумение, и я огорчен. — Муравьев говорил так серьезно, что все же в его искренности, как уверял себя Остен, нельзя было сомневаться. — Я прикажу доставить вашу супругу со всем возможным комфортом. Надеюсь, что госпожа Остен завтра будет здесь и все произойдет к общей радости!
Остен приглашен был тут же на обед. Обед — показатель вкусов, манер... Муравьев слегка коснулся европейских политических проблем, почувствовалось, что знает их. В Иркутске он получал «Таймс» и французские газеты. Их посылали губернатору, где бы он ни был.
Англичанин не ожидал такого любезного приема. Он полагал, что губернатор — грубый царский служака. До сих пор он был так жесток со всеми, по рассказам.
Муравьев видел, что Остен душевно разбит. Губернатор обласкал его. Подали шампанское. Явились офицеры свиты. Они говорили по-английски и по-французски. Остен сказал, что изумлен, встретив на границе Китая такое общество. Ему только было неприятно, что инженер Васильев, пожилой и вялый господин, узнав, что Остен послан английским правительством искать Франклина по сухопутью, стал расспрашивать о великом путешественнике. Оказалось, Васильев знает про Франклина такие подробности, каких Остен никогда не слыхал. Англичанин сидел как на иголках и несколько раз пытался перевести разговор на другие темы.
На другой день прибыла госпожа Остен, слуги, багаж и собаки. Муравьев приказал поместить гостей в том же доме, где остановился сам... Он, казалось, так полюбил Остена, что ни на шаг не отпускал его от себя. Он повез супругов Остен со своим поездом в Верхне-Удинск, а потом в Иркутск.
Муравьев выказывал гостеприимство, много шутил. «Не мог Нессельроде не знать, — думал губернатор, — что делал, позволяя ему это путешествие. Канцлер позволил, а я нет... Посмотрим... Но уж тут, Николенька, держи ухо востро!»
Губернатор обнаружил знание европейских дел, свободно судил о парламентских отношениях, об английских министрах, знал колониальные проблемы Англии, толковал про английские дела в Индии, которые, казалось, особенно занимали его. Остен привыкал, беседовал с ним, как с англичанином, и становился откровенным. Муравьев спрашивал советов у своего нового друга по части управления Сибирью, а в глубине души убеждался все более, что, конечно, не любопытство, не геология и не поиски Франклина привели англичанина на Амур.
Остен привык к губернатору и осмелел. Он знал, что русские дворяне всегда удивляются энергии англичан, любуются их деятельностью. Он охотно давал советы, даже стал посмеиваться над русскими чиновниками, над их неосведомленностью, и однажды, будучи навеселе, похвастался, что собрал такие сведения о Забайкалье, каких нигде нет и какими никогда не располагали русские власти. Муравьев согласился с ним, поругал нерасторопное, нелюбопытное русское начальство, восхищался Хиллем.
Сведения, собранные Остеном, были о кяхтинской торговле, о забайкальском населении, о пограничных казачьих станицах, об Амуре.
Муравьев привез Остена в Иркутск и представил жене.
Екатерина Николаевна приняла Остена и его супругу в гостиной с гобеленами и французской мебелью.
— Я попал в Париж! — почтительно заметил англичанин.
Сибирь и Иркутск открывались Остену в новом, привлекательном виде. Он отдыхал и наслаждался. Теперь не было надобности спешить, скрываться. Губернатор сам вводил Остена в общество, показывал все, советовался. Казалось, что это совсем другая Сибирь, что не здесь тюрьмы, остроги, колонны голодных солдат и кандальников, вши, болезни.
Ингрида Остен и Екатерина Николаевна оживленно разговорились о путешествиях. О дорожных костюмах, непромокаемой одежде, палатках, посуде, пресервированных продуктах, обо всем, что должна знать современная женщина-путешественница. Ингрида Остен говорила по-французски. Белокурая, высокая, с немного вытянутым узким лицом, всегда с улыбкой, обнаруживавшей крупные зубы. Екатерина Николаевна тоже высока, с царственным профилем, с черными локонами густых волос и с той гордой простотой взора синих чистых глаз, который обязывает к уважению и откровенности.
«Она — смелая женщина. Гимнаст и настоящий товарищ и помощник мужа!» — думала об Ингриде Екатерина Николаевна. Зубы не очень нравились, было из-за них что-то грубовато-тяжелое в этом милом лице. Что-то от древних викингов, что-то животное, сильное, грубое.
Екатерина Николаевна сама потомок норманнов. Жаль Ингриду Остен, что ей не удалось исполнить то, что так ее влекло. Жаль как женщину, которая не исполнила своего назначения в новом обществе... Она заинтересовала Екатерину Николаевну. То, что говорил ей муж и что давно увлекало Муравьеву, получало новый свет. Николай в этом свете выглядел так, как он в будущем должен выглядеть в глазах мира. Пока это понимали немногие, лишь те, кто знал его лично.
Но если бы губернатором была Екатерина Николаевна, то при всей своей симпатии к госпоже Остен и при огорчении за неудавшийся опыт смелой путешественницы, она действовала бы, несмотря на свою мягкость, может быть, еще жестче, чем ее муж. Ингрида Остен тогда, может быть, не встретила бы даже тех ласк, которыми Екатерина Николаевна должна была смягчить, естественно и непреднамеренно, строгость мужа.
Муж говорит, что по своим богатствам восток Сибири, как видимо, и Приамурье, не имеют ничего равного себе во всем мире. И что настанет время, когда эти земли составят отдельную империю, населенную славянами, которые не закроют сюда вход, но которые никогда не подчинятся правительству Петербурга и таким личностям, как Нессельроде.
Непромокаемая одежда, плащи, палатки, особые саквояжи, чемоданы, складные постели и дорожные обеденные приборы — это прекрасная тема для разговора современных женщин.
Екатерина Николаевна, простившись с гостьей, взяла из рук служанки крошечную лейку и стала поливать цветы в ящиках и горшочках.
То, что не смогла госпожа Остен, с другой — верной и благородной — целью, ради мужа, новой родины и всей цивилизации должна осуществить она... Ей предстояло путешествие с мужем на Камчатку. Это решено еще в Петербурге.
Государь сказал Муравьеву о том, какие преобразования надо сделать на Камчатке. И добавил с сожалением; «Ты туда не доберешься!» Муравьев ответил быстро: «Ваше величество! Я постараюсь и туда добраться!»
...Она не позабыла своего «преждебытия» — свою жизнь до замужества, Францию. Вернее, не все забыла. В Париже оставалась родная семья, дом, общество. Это город, где жизнь осмысленна, проста и удобна. Люди там преисполнены деятельности, серьезны, много думают и трудятся, живут интересами всего мира во всем его многообразии. Они в вечной борьбе и тревоге. Для нее — совсем не такой город, как представляют иностранцы. Они видят в Париже лишь вечный праздник и удовольствия.
Тяжелый труд — удел большинства парижан. Пользу и необходимость труда теперь понимают все. Но нужно поле деятельности... Не обязательно это поле должно быть национальным.
Николай, который явился перед ней как иностранец, понял эту умственную жизнь Парижа, почувствовал его вечный труд, его духовную высоту, и это тронуло юную графиню де Ришемон.
Николай был очень своеобразен, неглуп, он нравился всем, кто его знал.
И она ответила согласием на его пылкое предложение. И уехала к нему в Россию, сменила веру, имя. Здесь она увидела, какое огромное влияние на жизнь образованного общества этой страны имеет ее родина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56