— спросил я, придав своему голосу такую проникновенность, на какую только был способен. — Расскажите нам.Она фыркнула.— Он издевался над лошадьми, и за это его отправили в тюрьму.Викки издала возглас, полный ужаса, а я спросил — Когда?— Много лет тому назад. Возможно, лет сорок. Был ужасный скандал, потому что его отец был мировым судьей.Кен, открыв рот, уставился на нее.— Ты никогда не говорила мне об этом.— Не было повода. Я много лет не слышала его вмени. Уж забыла и думать. К тому же он уезжал. Но если этот ваш владелец был так бессердечен наверняка это он и есть. Не так уж много людей носят имя Винн Лиз.— У вас хорошая память, — сказал я.— Я ей горжусь.— А еще у Кена были неприятности с Роном Апджоном, — сказал я. — А о нем вы никаких скандальных историй не знаете?— Ронни Апджон? — Она слегка нахмурилась. — Мой муж был с ним знаком. И с его стороны было глупо упрекать Кена, что та лошадь выиграла скачки. Кен мне рассказывал.Я старался ее разговорить: — Он все еще работает? Наверное, у него есть партнеры?— А, вы имеете в виду старого господина Трэверса? Нет, он был партнером отца Ронни.Я затаил дыхание. Жозефина отрезала кусочек мяса и положила его себе в рот.— Я прослушал, — сказал Кен. — О чем вы говорили?— Старик Трэверс, — продолжала его мать, — был большим бабником.Викки поразил контраст между высокомерностью Жозефины и скудностью ее словарного запаса. При слове «бабник» Викки едва не рассмеялась. Но Жозефина говорила серьезно. Грэг, наверное, улыбаясь про себя, подумал, что Жозефине уже нечего бояться бабников. Но когда-то она была молодой и счастливой женой и, несмотря на складочки вокруг рта, многое от той женщины оставалось в ней и сейчас.— Апджон и Трэверс, — задумчиво произнес я. — Да, они работали вместе. — Жозефина продолжала бесстрастно пережевывать свой кусочек. — И чем они занимались? — спросил я.— Не знаю. Что-то связанное с финансами. — В ее голосе можно было прочесть, что финансы ее ничуть не интересуют. — Насколько я знаю, ронни Апджон не работал ни одного дня в своей жизни. Его отец и старик Трэверс не имели постоянного дела.— Вы столько можете рассказать! — восхищенно заметил я. — А имя Иглвуд ничего вам не говорит?— О, нет, только не Иглвуды! — взмолилась Белинда.Жозефина злобно посмотрела на свою будущую невестку и сказала такое, от чего у всех кусок в горле застрял: — Надеюсь, вы лучше, чем эта девка Иззи. Белинда не могла не согласиться, тем не менее была ошарашена. Ей высказали комплимент, который можно было расценивать как удар ниже пояса.— А что не так с этой Иззи Иглвуд? — спросил я Жозефину.— Дело в ее матери.Викки чуть не подавилась горошком, и Грэг постучал ее по спине.Когда переполох улегся, я спросил: — И что же у нее за мать?Жозефина поджала губы, но не могла удержаться, чтобы не посплетничать на эту тему. Она выпалила:— Мать Иззи была и есть шлюха.К счастью, в тот момент Викки успела проглотить свой горошек. Она довольно улыбнулась и сказала Жозефине, что давно не получала такого наслаждения от приема пищи. Бледные щеки Жозефины слегка порозовели.— Мама, не будь такой, — возмутился Кен. — Иззи не виновата, что у нее такая мать.— Наследственность, — мрачно парировала Жозефина.— А как звали ее мать? — ненавязчиво поинтересовался я.— Рассет Иглвуд, — с готовностью ответила Жозефина. — Дурацкое имя. Иззи, конечно, ее внебрачная дочь.— Перестань, — взмолился Кен. Он посмотрел на меня: — Послушай, смени тему.Я сделал ему одолжение: — А как насчет Зои Макинтош?— Кого? Ах, да. Эта должна была родиться мальчиком. Насколько мне известно, она никогда не пыталась строить глазки Кену.— Я имел в виду… — Я покачал головой. — То есть не порадуете ли вы нас какой-нибудь скандальной историей о ней самой или о ее семье?— Отец у нее, говорят, двинулся, если это можно назвать скандалом. Он всегда был негодяем. Говорят, что букмекеры ему приплачивали за то, что он сообщал им, когда его жоккей собирается придержать принадлежавшего ему фаворита.— Это интересно, — увлеченно отозвалась Викки.— Но жокей-клуб так этого и не доказал. Макинтошу удалось выкрутиться. Я слышала, что несколько месяцев назад он потерял много денег. Никогда бы не подумала, что можно потерять деньги, повысив арендную плату, но со многими в округе это случилось. И мне их не жаль, не нужно было жадничать.— А что произошло? — спросил я.— Я точно не знаю. Мой сосед, например, потерял все. Он сокрушался: «Никогда не давай взаймы. Я помню, как он это говорил. Ему пришлось продать свой дом.— Бедняга, — сказала Викки. — Нужно было быть осторожнее.— Даже миллионеры совершают ошибки, — сказал я.Жозефина фыркнула.— А что вы знаете о семье Нэгребб? — спросил я.— Если не ошибаюсь, их девчонка принимает участие в показательных прыжках. Я как-то видела ее по телевизору. Кен наблюдает ее лошадей.— А… Фицуолтер?— Никогда о нем не слышала.— Она доела все, что было на тарелке, аккуратно сложила нож и вилку и повернулась к Кену. — Этот человек, Нэгребб, — спросила она, — это не он был замешан в истории о жестоком обращении с лошадьми во время тренировок?Кен кивнул.— А что он сделал? — спросил я.— Он бил их по ногам палкой, когда они прыгали, чтобы заставить их прыгать как можно выше, — ответил Кен. — Это трудно доказать. Лошади, принимающие участие в показательных прыжках, часто сбивают ноги, как и стиплеры. У лошадей Нэгребба всегда были ссадины на ногах. Но, после того как он получил предупреждение, это случается все реже и реже.Белинда сказала: — Дочь Нэгребба клялась, что он этого не делал.Кен улыбнулся: — Она слушается его беспрекословно. Она ведь выступает с его лошадьми и хочет победить, а папаша учит, как этого добиться. Нет, она не станет на него стучать.— В каком порочном мире мы живем! — печально вставила Викки.Отец как-то сказал: «Определенная доля зла яляется нормой. Абсолютная добродетель — это аберрация». — «А что такое аберрация?» — спросил я. «Посмотри в словаре, лучше запомнишь. Аберрация — это отклонение от общепринятых норм. Принимай мир таким, какой он есть, — сказал он, — и постарайся понять, сможешь ли ты сделать его лучше. Работая за границей, лги, если это необходимо для блага твоей страны». Эти обрывочные мысли были прерваны неожиданным пониманием того, что я, как и дочь Нэгребба, в юности находился под сильным влиянием своего отца.Когда обед закончился, я покинул Тетфорд и отправился в Риддлзкомб. Хотелось увидеть, все ли я помню. Перед глазами проплывали лишь смутные картины. Но когда я приехал на место, то удивился, насколько все оказалось знакомым. Почта, гараж, пабы — все оставалось на месте. Время не разрушило коттеджи, не изменило каменные дома. Пруд, в который я бросал камешки, теперь высох. А небольшое деревце, на коре которого я вырезал буквы «П.П.», теперь превратилось в великана с раскидистой тенистой кроной. Я припарковал машину и решил пройтись пешком, вспоминая всех тех, кто жил здесь и кто теперь умер или уехал. Казалось, я очутился в затерянной стране, которая в течение двадцати лет стояла, пересыпанная нафталином. Небольшой магазинчик «Хенли» все еще продавал разноцветные леденцы и комиксы. Козырек навеса на автобусной остановке по-прежнему был покрыт рисунками и надписями, предупреждавшими о большом штрафе за мусор. Требовались добровольцы для отстройки игрового павильона. Все в поселке оставалось знакомым, хотя красная телефонная будка исчезла, а на месте старого дома, где жил врач, появилось новое здание медпункта. Нетронутая столетиями, не говоря уже об этих двадцати годах, стояла небольшая древняя церквушка, в которую я ходил на Рождество, но не чаще. Она стояла, по-прежнему окруженная невысокой каменной изгородью, за которой простирался небольшой газончик, а дальше — несколько покрытых мхом памятников безымянных могил. От нее по-прежнему исходил дух немеркнущей надежды и вечной жизни. Я подумал, что в дни признания нормальной дозы зла церквушка должна быть закрыта между службами. Я прошел по ведущей в глубь двора усыпанной фавием дорожке, ни на что особо не надеясь, но, к моему удивлению, старая щеколда звякнула, и тяжелая дубовая дверь подалась. Я снова очутился в мире, где пахло старыми псалтырями, подушечками для коленопреклонения и алтарными цветами — всем тем, что я считал присутствием Божьим, когда мне было шесть лет.Когда я вошел, пожилая женщина, поправлявшая стопку псалтырей, оглянулась и сказала:— Вы рано. Вечернее песнопение только через три часа.— А можно, я пока просто побуду здесь, — спросил я.— Отчего же нет, — сказала она, — если только не будете шуметь.В моем распоряжении было десять минут, а потом она собиралась уйти и выключить свет. Я присел на скамью и некоторое время наблюдал за женщиной, пока она вытирала на кафедре пыль, пробегая влажной тряпкой по медной ограде, над которой возникал бюст викария, и монотонным голосом он читал непонятные стихи, гулким эхом отдававшиеся в зале, и которую я воспринимал как ширму кукольного театра.«Помолиться сейчас было бы в самый раз», — подумал я, но, давно разучившись это делать, я редко чувствовал в себе подобную потребность. Пусть церковные стены и оказывали духовную поддержку, однако, чтобы ее получить, нужна была тишина и много времени, а за десять минут этого не достигнешь. Я обошел церковь и снова прочел маленькую медную табличку, едва заметную снизу: «Пол Перри», даты жизни и смерти, «Покойся с миром». Мама уговорила викария поместить ее здесь, несмотря на то что Пол Перри жил в Ламбурне. Каждое Рождество мама посылала табличке воздушный поцелуй. Хотя сейчас я этого и не сделал, я все же пожелал добра юному наезднику, который подарил мне жизнь.Я поблагодарил старушку.— Ящик для пожертвований у входа, — сказала она.Я снова поблагодарил ее, заплатил дань своему прошлому и пошел дальше, вдоль дороги к домику, в котором мы когда-то жили. Конечно, он казался маленьким и выглядел бедным родственником среди других домов поселка. Краска выцвела, сад был пустым, но опрятным. Ворота, на которых я любил раскачиваться, и вовсе отсутствовали. Я остановился и засомневался, стоит ли входить во двор. Там, наверное, живут совсем другие люди, и мне придется объяснять, кто я. В конце концов я направился обратно к машине, решив более не тревожить свои воспоминания. Однако, прежде чем уезжать, я хотел заглянуть в конюшни Иглвуда. Воскресный вечер считался запретным временем для посещения конюшен скаковых лошадей, но я все же оставил машину снаружи и вошел во двор в надежде, что кто-то увидит меня из окон. Я старался производить впечатление безобидного заблудившегося туриста. Не успел я сделать и шести шагов внутрь двора, как был остановлен властным голосом:— Да? Чем могу помочь вам?Я обернулся. Голос принадлежал худенькой сорокалетней женщине в джинсах и свитере, стоявшей на стремянке и крепившей к стене конюшни табличку, которая белыми буквами на свежелакированном дереве предупреждала: «Лошадей не кормить!»— Э-э-э… Я бы хотел поговорить с мистером Иглвудом, — нашелся я.— О чем?Я прокашлялся.— О страховке, — это было первое, что пришло мне в голову.— Нашли тоже время для подобных разговоров. К тому же у нас есть все необходимые страховки. Наклонив голову, она полюбовалась табличкой, удовлетворенно кивнула и спустилась со стремянки. Еще две такие же таблички стояли внизу у стены.— Я насчет страховки лошадей, — сказал я, начиная понимать цель своего визита.— Уходите, а? Вы напрасно теряете время.Легкое дуновение ветра сделало еще более прохладным и без того нежаркий февральский день и набросило ей на лицо прядь густых рыжеватых волос. По тому, как она убирала волосы, было ясно: она уверена, что выглядит хорошо. Ее жизненная энергия и природный магнетизм создавали вокруг нее особое поле. В тот момент она показалась мне очень привлекательной. Она взяла лестницу в одну руку, а другой попыталась захватить обе таблички. Одна из них выскользнула, но я успел ее подхватить.— Спасибо, — коротко бросила она. — Вы можете помочь мне ее поднести, но это позволит вам проникнуть не дальше противоположной стены.Улыбнувшись, я проследовал за ней через двор, где из старой кирпичной стены на высоте человеческого роста торчали два штырька. Установив стремянку, она поднялась на несколько ступеней и начала двигать табличкой до тех пор, пока штырьки не вошли в пазы. Табличка стала на место, и женщина, выразив свое одобрение формальным кивком, спустилась на твердую землю. Потом, протянув руку за следующей, которую я все еще держал, сказала:— Спасибо. Дальше я сама справлюсь.— Я помогу вам — отнесу табличку.Она пожала плечами и прошла через арку в маленький задний дворик, а я поспешил за ней. Я знал, где хранилось сено и как через маленький люк в потолке попасть на чердак. И как потом подглядывать оттуда за конюхами, которые не подозревали, что мы с Джимми сидим и исподтишка следим за ними. Самое страшное, что они делали, так это мочились в стойлах, нас же с Джимми захватывала сама тайна нашего присутствия. Третье требование «Лошадей не кормить!» также было повешено на видном месте на заранее вбитые штыри.— Раз в четверть у нас бывают школьные экскурсии, — объяснила она. — Мы принимаем меры, чтобы маленькие разбойники не скармливали животным сладости. Я их всегда пугаю, что они могут остаться без пальцев. Они, правда, все равно не слушаются. — Она смерила меня с головы до ног взглядом, который, словно рентген, видел насквозь мое тело и мысли. — Какая страховка?— Против смерти.Она покачала головой: — Мы этого не делаем. Этим занимаются хозяева.— Может быть, мистер Иглвуд…— Он спит, — перебила меня она. — А я финансовый менеджер. Когда хозяева хотят застраховать лошадь, мы направляем их к страховому агенту. Бесполезно связываться с мистером Иглвудом. Подобные вопросы он предоставляет решать мне.— В таком случае… не могли бы вы мне подсказать, был ли застрахован жеребец Винна Лиза, который умер здесь в сентябре?— Чего!Я не стал повторять вопрос, но видел, как всевозможные догадки промелькнули у нее в голове одна за другой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39