При виде того, каким энтузиазмом загорелись глаза Серенити Джеймс, Дуглас Адаме невольно улыбнулся. В точности такое же выражение он подметил на ее лице в их первую встречу, состоявшуюся почти двадцать лет назад. Но тогда коленки у нее были ободраны, платье и чулки запачканы землей и порваны. А еще она прижимала к узкой груди огромное блестящее яблоко, трофей, за которым лазила почти на самую верхушку дерева. От роду ей было лет пять, не больше.
И пусть теперь лицо ее утратило ребяческую непосредственность, оно по-прежнему сохраняло мечтательно-романтическое выражение. Ибо что еще, как не поэтический склад натуры, могло заставить ее в ту давнюю пору провозгласить себя Еленой Троянской, завладевшей золотым яблоком Венеры?
— Пожалуй, это лучшее из всего, что вы сочинили, — сказал он наконец, решив, что выдержал достаточно внушительную паузу.
Наградой ему была лучезарная улыбка. В голубых глазах заплясали золотые и синие искорки.
Серенити нельзя было назвать красавицей в строгом смысле слова, но нечто неуловимо прелестное выделяло ее из среды ровесниц — сказывались развитое воображение, богатый ум и та разлитая во всех чертах незаурядность, которая не могла оставить мужчин равнодушными. Включая и немолодого, давно и счастливо женатого Дугласа Адамса.
Серенити облокотилась о стол и мельком взглянула снизу вверх на листки бумаги, которые он держал в руках.
— Не кажется ли вам, что концовка слишком мелодраматична? — Она смотрела на него с надеждой и некоторым сомнением. — Я так старалась этого избежать. Но понимаете, стоит мне увлечься, и я…
— Да нет, у вас есть чувство меры, — поспешил успокоить ее Дуглас. — Все получилось просто замечательно.
Серенити вздохнула. Она знала за собой эту слабость — волнуясь, нервничая, она готова была выболтать все, что было в тот момент у нее на уме и о чем наверняка умолчала бы, будь состояние ее души более спокойным.
— Я считаю, упоминание о необходимости конспирации, о некоей тайне вполне уместно, — прибавил Адаме.
Серенити нахмурилась и, сняв очки, начала вертеть в руках левую дужку, как делала всегда, когда бывала чем-то озабочена.
— Думаете, отцу это понравится?
Сердце Дугласа сжалось. До чего же ей хочется ублажить этого упрямого, вечно всем недовольного старика! Дуглас, прослужив у него два десятка лет, с горечью убедился, что такая задача попросту невыполнима. Ничто на свете не могло снискать одобрение Бенджамина Джеймса.
— Надеюсь, — кисло вымолвил он, — ваш родитель не сможет найти причины не опубликовать это.
Серенити понимающе улыбнулась. Ей было слишком хорошо известно, что отец при желании найдет не одну, а тысячу причин, чтобы отвергнуть ее творение.
— До чего же я хотела бы превратиться в мужчину! — мечтательно произнесла она. Дугласу не раз приходилось слышать из ее уст это заявление. И в голосе ее всегда звучало при этом неподдельное чувство. — Это ведь дало бы мне возможность служить в «Курьере» репортером. Настоящим, как вы, и отец, и Джонатан. О, я могла бы ходить в доки и опрашивать свидетелей, в таверны и… и всюду. — Покачав головой, она грустно вздохнула и отстранилась от стола. — Знаю, вы устали без конца выслушивать от меня эти жалобы, но больше мне не с кем пооткровенничать.
Встав со стула, она прошла в другой конец помещения, к своему рабочему столу красного дерева, на котором громоздились стопки рукописей. Она работала для газеты, добросовестно и трудолюбиво редактируя их. Подол ее простого рабочего черного платья упруго шелестел, пока она быстрыми шагами пересекала комнату.
Серенити остановилась у большого полукруглого окна, выходившего на улицу, и засмотрелась на пешеходов, которые озабоченно сновали взад-вперед по деревянному тротуару. Матросы, рыбные торговцы, Грязные оборванные ребятишки, разносчики. Все они спешили в доки или возвращались оттуда.
До чего же ей хотелось влиться в эту жизнь, стать ее частью! Она желала невозможного, и оба они с Дугласом это знали. Но будь на то его воля, с горечью подумал он, Серенити получила бы право распоряжаться собой, своим временем как ей заблагорассудится.
Но к несчастью, все, что он мог предложить ей от себя лично, было искреннее сочувствие и готовность выслушивать ее сетования.
— Не оставляйте надежды, мисс Серенити, — пробормотал он, чтобы хоть немного ее подбодрить. — Романтическое приключение однажды возьмет да и войдет сюда само через вот эту дверь. И тогда уж вы…
— Проворно спрячусь, — с горьким смешком предположила она.
Повернувшись к нему лицом, Серенити водрузила на нос очки и расправила плечи. Но слова, которые она при этом произнесла, совершенно не соответствовали ее гордой и независимой позе.
— Мы оба знаем, что я робкая и покорная «молочная корова». И никогда мне не стать независимой, смелой женщиной, у которой хватило бы духу презреть общественные предрассудки и поступать по собственной воле и разумению, как мой кумир, леди Мэри. Слишком уж я для этого практична.
Вздохнув, она пересекла комнату, подошла к Адамсу и взяла у него из рук листки с рукописью.
— Но я по крайней мере могу делать вид, что это не так.
Дверь их маленькой типографии распахнулась настежь, и ворвавшийся в помещение порыв ветра растрепал страницы газет и журналов которые стопками громоздились на столах и полках.
Дуглас резко выпрямился на стуле. В типографию вошел его работодатель Бенджамин Джеймс, как обычно, угрюмый и мрачный. Из-за привычки вечно хмурить брови лоб его был исчерчен глубокими морщинами.
— Добрый день, сэр, — почтительно произнес Дуглас. Бенджамин в ответ пробормотал что-то нечленораздельное.
— Как твои успехи, отец? — обратилась к нему Сере-нити.
— Ничего не желают говорить, — засопел Бенджамин. — Надо чуть попозже подослать туда Джонатана. Может, твоему брату удастся развязать им языки. Клянусь Богом, у него, у этого никчемного прощелыги, это всегда выходит лучше, чем у меня. — Тут взгляд его холодных голубых глаз уперся в листки бумаги, которые она держала в руках. Одна из кустистых седых бровей старика поползла вверх, отчего выражение его лица сделалось еще более зловещим.
Дуглас втянул голову в плечи, мечтая стать невидимым или на худой конец провалиться сквозь дощатый пол. Что же до Серенити, то она невозмутимо глядела в глаза отца. Дуглас не мог взять в толк, как ей при ее-то независимом нраве удается с такой покорностью сносить вечные придирки и раздраженные выпады старика. Откуда у нее берутся на это силы? Он так хотел бы обрести хоть малую толику ее спокойствия!
— Что это еще такое? — просипел Бенджамин. — Снова какая-то наполненная бурей чувств роковая история?
— Да, я как раз закончила ее нынче ут…
— И охота же тебе попусту время тратить! — рявкнул он, выхватывая у нее из рук листки и сворачивая их вдвое.
Дуглас, краешком глаза заметив, как поникли плечи Серенити, с силой сжал ладонями подлокотники и опустил голову. Ну почему этот чурбан так пренебрежительно отзывается о ее работе? «Да разве дело только в труде, в потраченном времени?» — тут же поправил он себя. Ведь девочка душу вкладывает в эти рассказы. Она доверяет бумаге мечты и чаяния, раскрывает самые сокровенные тайники души. Но фантазиям ее не суждено сбыться. Так пусть они обретут форму трогательных, изысканных и волнующих историй.
Впрочем, ей он ни за что этого не сказал бы. У него не повернется язык заявить бедняжке напрямик, что, дескать, детские грезы следует забыть, оставить в далеком прошлом, и пусть они там покоятся в компании с порванными платьицами, куклами и мячиками. Ведь она, возможно, верит, что ее воздушные замки рано или поздно воплотятся в реальность, что бы там ни говорил ее грубиян папаша, который называет ее сочинения нелепыми бреднями.
Действительность слишком сурова, и, возможно, некоторым к ней никак не приспособиться без таких вот заоблачных путешествий, дающих силы жить дальше.
Бенджамин между тем сердито помахал сложенными листками у самого лица дочери, едва не задев ее щеку:
— Возмутительная трата времени! Глупее занятия не придумать. Девица твоих лет должна не в облаках витать, а устраивать собственную судьбу, понятно?! Где они, хотел бы я знать, претенденты на твою руку? Мне пора уже внуков иметь. Хотя бы одного, а то и двух, и трех! А на деле выходит что?! Одна из дочерей сбежала из дому, другая невесть какого языкастого законника из себя строит, а сынку нельзя доверить завязать собственные шнурки! — Он окинул ее с головы до ног свирепым взглядом и продолжил: — А в довершение всего, будто этого все же мало, чтобы свести меня с ума, еще одна моя дочь вбила себе в голову, что ей пристало брать пример с леди Мэри Уортли Монтегю! — Тут он закатил глаза к потолку и, по обыкновению, обратился с жалобной речью к покойной супруге: — Почему ты так рано меня покинула, Абигейл, бросила им на растерзание?! Ведь вот эта, — скорбно продолжил он, кивнув в сторону Серенити, — нуждается в твоем руководстве и материнском попечении. А не в моем. — Покачав головой, он снова обратил взор к провинившейся дочери. — Потому что меня она и в грош не ставит!
Закончив тираду, он прошел к своему столу, где были как попало свалены растрепанные рукописи и стопки газет. Листки, взятые у Серенити, он водрузил на самый верх одной из таких стопок.
Серенити скрестила руки на груди и ободряюще взглянула на беднягу Адамса. Лицо ее пылало.
— Да опубликует он вашу историю, мисс Серенити, — снова заверил ее Дуглас. И, желая ее утешить, произнес фразу, которая давно уже стала их общим девизом: — А в один прекрасный день ваши мечты сбудутся. Вот увидите!
Улыбка ее сделалась еще шире, в глазах заплясали веселые искорки. Смеясь, она подхватила:
— Еще немного, и они ворвутся сюда в обличье пирата с черными как смоль волосами и смелым, гордым взглядом карих глаз!
Дуглас расхохотался, радуясь тому, что старому Бенджамину не удалось испортить ей настроение.
— Вот и я о том же! Ваш пират заявится сюда в дождливый и ветреный день, как нынче, и бриз взметнет его длинные волосы и сдвинет его шляпу набекрень.
Двумя днями позже Серенити вновь следила из окна типографии за спешащим мимо свободным миром.
— Мне сегодня исполнилось двадцать четыре, — доверительным шепотом сообщила она пестрой кошке, дремавшей у нее на коленях под шелест страниц: Сере-нити усердно правила рукопись. — И у меня нисколько не больше оснований называть себя писательницей, чем когда мне было пять и я только начала мечтать об этом.
— Тоже мне писательница! — рявкнул Бенджамин. Эхо его недовольного голоса прокатилось по всей типографии. Серенити вздрогнула от неожиданности.
В помещении, кроме них, никого не было, и Серенити была уверена, что разговаривала с кошкой так тихо, что отец никак не мог ее услышать. Но оказывается, пока она читала рукопись, он подобрался к ней поближе. Мысленно отругав себя за то, что не подняла голову и не посмотрела по сторонам, прежде чем высказывать вслух сокровенное, она снова склонилась над работой.
— Тебе давно следовало бы нянчить моих внуков, — не унимался Бенджамин. Он подошел вплотную к ее столу и сердито подбоченился. — Вот тогда ты была бы счастлива. Делала бы дело, которое тебе под стать, а не мужскую работу, над которой нынче корпишь!
Он приподнял ее правую руку. Пальцы, указательный и средний, были густо усеяны лилово-золотистыми подсохшими чернильными пятнами.
— Нет, только посмотрите на это! Видит Бог, мне не следовало публиковать ни одной из твоих дурацких сказок. И подпускать тебя к типографии нельзя было! — Отпустив ее руку, он скорчил злобную гримасу. — А вместо этого я потворствую твоему упрямству и своеволию.
Серенити уже не раз доводилось участвовать в беспредметных спорах с рассерженным отцом. Она знала, что разумнее всего было смолчать, чтобы гнев его утих сам собой, но ей не хотелось, чтобы последнее слово осталось за ним, и потому ответила:
— Если верить тебе, то жизнь в.браке — нечто чрезвычайно заманчивое. Но скажи, отчего тогда на свете так мало счастливых пар? Почему?
Бенджамин Джеймс метнул на нее свирепый взгляд и хлопнул по столу ладонью с такой силой, что несколько листков бумаги сорвались с верхушек стопок и, кружась, упали на пол, а пестрая кошка испуганно вскинула голову, недоуменно воззрилась на Бенджамина и снова свернулась клубком на коленях у Серенити.
— Брось ты морочить мне голову этой новомодной риторикой насчет социальных реформ и прочего, девчонка! Это твоя леди Мэри…
— Мэри Астелл, отец, — поправила его Серенити.
— Да будь она хоть Девой Марией, мне все равно! — взорвался Бенджамин. — Мне твое упрямство поперек горла, вот что! Богом клянусь, я подыщу тебе мужа к концу нынешней недели!
Серенити на сей раз сочла за благо промолчать. Она закусила губу и опустила взгляд на рукопись. Кому, как не ей, было знать, что слова отца — пустое сотрясение воздуха? Никакого мужа ни в конце нынешней недели, ни на следующей, ни через год он ей не подыщет. Это исключалось. И Бенджамину Джеймсу сие было известно не хуже, чем самой Серенити. Даже при наличии достатка, пусть и небольшого, он не мог рассчитывать, что кто-то из молодых людей посватается к его дочери, которую городские кумушки за глаза величали не иначе как «эта разнесчастная девчонка бедняги Джеймса».
Серенити, словно наяву, слышала их пересуды: «Эту девчонку надо было сечь розгами, пока она была еще малышкой. А теперь что ж? Сейчас уже слишком поздно. Папаша нипочем не сыщет для нее жениха. Да и какому мужчине может понравиться этакая зазнайка, синий чулок? Разнесчастная девчонка бедняги Джеймса. Перестарок, некрасива, а зато сколько о себе мнит».
Ни один из мужчин, которых ее отец счел бы подходящей для нее партией, даже не взглянет в ее сторону. Им подавай невест помоложе. Совсем юных глупышек, жаждущих заполучить мужа, которому они с готовностью позволят заполнить пустоту своих голов и душ любой чепухой, какая только взбредет ему на ум.
Но она-то совсем иного поля ягода!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35