Но вы этого сами не хотите. Что ж, пожинайте плоды своей глупости!Я шагнул к двери, как бы собираясь позвать хавасов, но киаджа преградил мне путь и спросил:— Это правда, что ты собирался спасти нас?— Да, это так.— И все еще собираешься?— Да уж и не знаю, вы так изолгались…— А если мы сознаемся?— Тогда надо будет подумать.— Но ведь ты будешь к нам великодушен и не арестуешь нас?— Вам следовало бы не задавать вопросы, а отвечать на них. Вы что, сами не понимаете? Скоро узнаете мое решение. Но жестокости я не проявлю.Они глянули друг на друга.— А здесь никто не узнает о том, что мы тебе расскажем? — спросил киаджа.— Обещаю: никто.— Ладно, тогда мы поведаем тебе правду. Скажи, что тебе нужно от нас.Я снова уселся.— Итак, проезжали ли люди ночью через деревню?— Да, — ответил бакджи.— Кто это был?— После полуночи была одна повозка. А потом те, о ком ты спрашиваешь.— Три всадника?— Да.— На каких лошадях?— На двух белых и одной гнедой.— Они с тобой разговаривали?— Да, я стоял на дороге, они ко мне подъехали.— Они все трое с тобой беседовали?— Нет, только один из них.— Что же он говорил?— Он просил меня молчать о том, что нас встретил. И дал мне бакшиш Бакшиш — чаевые, взятка, подарок (тур.).

.— Сколько?— Два пиастра.— Ах, как много! — Я засмеялся. — И за эти гроши ты нарушил заповедь Пророка и солгал мне!— Эфенди, не одни лишь пиастры виноваты!— Что же еще?— Они спросили, как зовут киаджу, а когда я назвал имя, приказали проводить к нему.— Ты знал кого-то из них раньше?— Нет.— Но они, кажется, знали киаджу, раз хотели видеть его! Ты, конечно же, выполнил их просьбу и проводил к нему…— Именно так я и сделал.Тут я повернулся к наместнику, который был явно больше озабочен, чем его подчиненный. Бегающий взгляд его глазок позволял заключить, что совесть у этого человека нечиста.— Ты по-прежнему продолжаешь утверждать, что никто не проезжал через деревню?— Эфенди, меня обуял страх.— Кто боится, тот согрешил.— Но я не грешил!— Откуда же тогда страх? Разве я похож на человека, которого можно просто так бояться?— О, тебя я не боялся, эфенди.— А кого же?— Манаха эль-Баршу.— Ага, ты его знаешь!— Да.— Где же ты с ним виделся?— В Мастанлы и Измилане.— Где ты с ним встречался до этого?— Он был сборщиком податей в Ускубе и приехал как-то в Сере, чтобы переговорить о чем-то с тамошними жителями. А оттуда поехал на ярмарку в Мелнике.— Когда это было?— Два года назад. Потом у него была работа в Измилане и Мастанлы, и там я его видел.— И тоже разговаривал с ним?— Нет, но он рассказывал, что назначил слишком высокие подати, и поэтому пустился в бега. Он отправился в горы.Это выражение означало «вступить в ряды разбойников». Поэтому я сказал строгим тоном:— Именно вследствие этого ты должен был арестовать его немедленно!— О эфенди, я не отважился!— Почему же?— Это означало бы мою смерть. В горах живет столько людей — они прячутся в ущельях, их банды насчитывают сотни разбойников. Они все друг друга знают и мстят друг за друга. Соверши я что-нибудь против него, они перережут мне горло!— Ты трус, который боится честно исполнить свой долг. Ни минуты больше ты не имеешь права оставаться наместником!— О господин, ты ошибаешься! Ведь речь идет не обо мне, а обо всей деревне — они угрожали сровнять ее с землей.Тут открылась дверь, и в образовавшуюся щель просунулась голова маленького хаджи.— Сиди Сиди — мой господин (араб.).

, мне нужно сказать тебе пару слов.Он произнес это на своем родном языке, так, чтобы не поняли чиновники, — на арабском языке, причем на западносахарском его диалекте.— В чем дело? — спросил я.— Быстро подойди сюда! — коротко бросил он, не вдаваясь в подробности.Я подошел к нему. У Халефа явно было какое-то важное известие.— Говори же!— Сиди, — тихо прошептал он. — Один из жителей незаметно кивнул мне и поманил за дом. Я — за ним. Там он сообщил мне, что ему есть что сказать нам, но за это он просил десять пиастров.— Где он сейчас?— Там же, за домом.— А больше он ничего не сказал?— Нет, ни слова.— Я пойду к нему, а ты оставайся здесь, чтобы не настроить против себя этих двоих.Десять пиастров — это немного, всего две марки за ценные сведения. Я вышел не через передний вход, а через небольшую заднюю дверь, скорее лаз. На заднем дворе обнаружился небольшой загончик с несколькими лошадьми. Рядом стоял мужчина и явно меня поджидал. Подойдя, он тихо произнес:— Ты заплатишь, эфенди?— Да.— Тогда давай.— Вот деньги.Я вынул монетки. Он спрятал их и поведал мне:— Они были здесь!— Я знаю.— Он поменял им лошадь.— Какую?— Гнедую. Им нужны были три белых лошади. Вон она стоит.Я пригляделся. Масть действительно совпадала.— Это все, что ты мне хотел сказать?— Нет. После полудня появился человек, которого вы разыскиваете. Я стоял на дороге, и он осведомился о трех всадниках, из которых двое скакали на белых лошадях. Я ничего не знал и отвел к ночному стражнику, а тот уже к наместнику.— Он долго здесь пробыл?— Видно было, что он очень спешил.— Ты можешь его описать?— Да, он скакал на старом буланом коне, очень потном. На голове — красная феска, он был в сером одеянии почти до пят, поэтому я заметил только красные сапожки.— А борода у него была?— Небольшая и, кажется, светлая.— Куда он скакал?— В направлении Мастанлы. Но самого главного ты еще не знаешь. У киаджи есть в Измилане сестра, муж которой — брат Жута.Это было такое важное сообщение, что я в волнении приблизился к нему на шаг.На Балканском полуострове в те времена с разбойниками никак не могли справиться; как раз в эти дни газеты то и дело сообщали о всевозможных нападениях, поджогах, восстаниях и иных событиях, свидетельствовавших о нестабильности обстановки в регионе. Там, наверху, в горах Шар-Дага, между Присренди и Какан-дели, заставил говорить о себе некий штиптар Штиптары — самоназвание албанцев.

, собравший вокруг себя недовольных и рыскавший от плоскогорья Курбечка до долины Бабуны. Говорили даже, что его видели в ущельях Пирин-Дага и что на плоскогорье Деспото у него имеются верные люди.Его настоящего имени никто не ведал. Эль-Асфар, Сары, Жут — его называли по-разному, в зависимости от языка, которым пользовались. Все эти слова означают «желтый». Наверное, все дело было в желтухе.«Жута» в сербском языке — женский род от «жут» и означает «желтая».Итак, жута, жена брата штиптара, оказалась родственницей моего киаджи! Было о чем подумать! Но ни в коем случае нельзя было давать ему знать, что я в курсе этой тайны.— Что-нибудь еще можешь мне сообщить? — спросил я его.— Нет, а тебе этого недостаточно?— Нет, что ты. Но как случилось, что ты вот так, запросто, выдал своего начальника?— Эфенди, он нехороший человек. Никто не может возразить ему, и все страдают от его несправедливости.— Кто-нибудь еще знает, что ты беседовал со мной?— Нет, и прошу тебя никому не говорить об этом.— Буду нем как рыба.На этом я решил было закончить разговор, но тут . вспомнил, что упустил одну важную вещь.— Тебя знают в Измилане?— Да.— Значит, тебе знаком шурин киаджи?— Да, я его знаю.— Кто он?— Он кузнец-оружейник, у него имеется и кофейня, где заключаются сделки по продаже оружия.— Где он живет?— В переулке, ведущем к деревне Чатак.— Благодарю тебя. Но ты тоже молчи. Мы с тобой не знакомы, договорились?Я вернулся в дом. Похоже, эти двое не догадывались, зачем я выходил из дома. Халеф тут же выскочил наружу.— Теперь, — продолжил я прерванный разговор, — мне хотелось бы узнать, что этому бывшему сборщику податей из Ускуба от тебя надо.— Он расспрашивал о дороге.— Дороге куда?— В Софалу.Софала располагалась на юге, тогда как я был убежден, что три беглеца ехали на запад. Этот храбрец киаджа собирался сбить меня с верного пути. Я, конечно, не подал виду, что заметил очередную ложь, и продолжал:— Скажи, ведь правда, что Манах эль-Барша приехал из Эдирне?— Да, это так.— Итак, он следовал через Саманку, Чингерли и Ортакей на запад и неожиданно повернул на юг. Если ему нужна Софа ла, он должен был ехать через Татар, Аду, Шаханджу, Димотику и Мандру. Зачем же он сделал крюк часов этак на шестнадцать?— Я его не спрашивал. Видимо, он не хотел, чтобы его видели, ведь его хотят поймать. Наверное, решил обмануть полицию.— Может быть.— Ты тоже его ищешь? Хочешь поймать?— Да.— Тогда следуй путем, который я тебе указал.— Это ты очень хорошо сказал. Но живет ли кто-нибудь из твоих родственников в южном направлении, к кому бы я мог обратиться при необходимости?— Нет.— Ни брата, ни сестры?— Никого.Это была явная ложь. А стражник, который наверняка знал подробности личной жизни своего начальника, не сделал ни малейшей попытки показать мне, что он лжет. Эти оба принимали меня за важную птицу и все равно морочили мне голову.Я сделал вид, будто поверил ему, вынул из кармана записную книжку, порылся там и задумчиво произнес:— Итак, значит, наместник из Бу-Кей, жестокий, бесцеремонный и несправедливый чиновник. Кроме того, получается, что ты еще и упустил беглецов, вместо того чтобы их задержать. Тебе следует…— Жестокий? Бесцеремонный? Несправедливый? — прервал он меня. — Эфенди, этого не может быть, это явно не я!— А кто же тогда? Сегодня у меня больше нет времени разбираться с тобой, но ты не забывай, что каждый такой проступок с твоей стороны повлечет новое наказание. Помнишь, что сказал Пророк про глаза Всевышнего?— Да, эмир, — отозвался он едва слышно.— Так вот, они острее, чем ножи, вонзающиеся в твое сердце, ибо они проникают в душу, против них бессильна любая ложь. Помни о глазах Всевышнего, иначе тебе не помогут никакие молитвы. Я ухожу. Да хранит тебя Аллах!Он склонился чуть не до земли и пробормотал:— Несинин сайд! (Да продлятся годы твои!) Ночной страж нагнулся так низко, что едва не коснулся лицом земли, и произнес по-турецки:— Да будет благословен ваш конец, господин!Он употребил мое имя во множественном числе вместо единственного — большая честь, однако, когда я вышел, то разобрал, как за дверью киаджа пробормотал: «Пошел ты к дьяволу!»Явно мое предупреждение о всевидящем Аллахе не пошло ему на пользу.Мы вновь вернулись в деревню и поехали не в западном, а в южном направлении. Когда нас уже нельзя было видеть, мы вновь повернули в сторону Герена, поселка, расположенного в получасе езды от этой деревни. Только тогда я заметил, что хавасов с нами лишь двое.— Где твой подчиненный? — спросил у хавас-баши Хавас-баши — полицейский начальник (тур.).

.— Он подался обратно в Эдирне. — Хавас ответил так спокойно, будто речь шла о само собой разумеющемся.— Почему?— Он не может больше следовать с нами.— Отчего же?— Он был болен морской болезнью и больше не смог ее выносить.— И отчего это происходит?— Оттого, что лошадь скачет, — просто ответил он.— Но ведь до этого все нормально было!— Да, это так, но часто останавливались. Непрерывную скачку может выдержать только казацкий желудок. Мои внутренности вывернулись наизнанку, они просто смешались с лошадиными, я их больше не чувствую, но я чувствую штаны, которые у меня вместо кожи там, где я все давно себе отбил. Если бы мне приказали черта наказать, я бы отправил его с вами в Мелник. Он бы явился туда без кожи и костей и согласился бы скорее жариться в аду, нежели скакать на этой лошади.После этой пламенной речи нам бы впору посмеяться, если бы этот человек и впрямь так не страдал. Лицо у него выражало муку. Его товарищу досталось не меньше, ибо тот пробормотал в бороду:— Клянусь Аллахом, это именно так!— Но кто же разрешил ему возвращаться? — спросил я его.— Я, — ответил тот, явно удивленный моим вопросом.— А я думал, ему следовало спросить меня.— Тебя? Эфенди, кто из нас хавас-баши — я или ты?— Конечно, ты, но чьи приказы ты должен выполнять?— Приказы кади 1 . Но кади не приказывал мне скакать до того состояния, пока я не провалюсь внутрь лошади, как в дырку. Я возблагодарю Аллаха, если окажусь у себя в казарме на собственной койке!Тут вмешался маленький хаджи.— Эй, парень, какое ты имеешь право так непочтительно разговаривать с моим эфенди? Он твой хозяин! Кади — мусульманский судья, выносящий решения на основе мусульманского права (тур.).

Если он прикажет тебе скакать, ты поскачешь, даже если твоя униформа срастется с твоим задом. Ты научился полоскать языком, но ездить на лошади так и не научился!— Что такое несет этот коротышка?! — гневно воскликнул унтер-офицер. — Кем он меня назвал — парнем?! Я капрал властителя всех верующих и немедленно сообщу об этом вопиющем случае кади по возвращении!Халеф хотел что-то ответить, но вперед выехал Ос-ко. Он взял лошадь хаваса за повод и проговорил на своем родном сербском:— Поехали, ваше благородие. Покрепче возьмитесь за луку седла. Начинаются всемирные гонки!В следующий момент он пустился в галоп вместе с лошадью хавас-баши. Одновременно Омар бен Садек проделал то же с другой лошадью.— Негодяй! Проклятие! Сын шайтана! Недоносок! — неслись крики бедных полицейских, судорожно вцепившихся в гривы и седла своих лошадей.Мы последовали за ними. Мне было откровенно жаль этих двух парней; они изнемогали, когда мы настигли их. Хавасы буквально извергли на нас потоки ругательств на арабском, турецком, персидском, румынском и сербском языках. В этой области лингвистики восточные военнослужащие весьма сведущи. Мне понадобилось много времени и сил, чтобы вразумить их. Наконец мы спокойно поехали дальше. Настало время обменяться мнениями о том, что произошло в поселке.Халеф, обладавший острым умом, обратил внимание на то, что сегодня в послеобеденное время какой-то всадник разыскивал беглецов.— Он должен их знать, — заявил Халеф, — он осведомлен об их бегстве. Но почему он сразу с ними не поскакал, сиди?— Потому что скакать с ними не входило в его планы.— Но зачем потом за ними поехал?— Полагаю, чтобы поставить их в известность о том, что сегодня произошло.— О том, что ты снова свободен?— Именно.— Что ты поймал этого танцора Али Манаха?— Да. И о том, что он мертв.— Что скажет на это Баруд эль-Амасат?— Ужаснется и разозлится оттого, что всаднику удалось догнать его и принести эту новость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42