Это даже не смешно.
Несмотря на ее сложности, девочка и близко не представляет, что такое нас
тоящее одиночество, когда ты месяц за месяцем, год за годом проводишь в не
подвижности. Слух невольно обостряется, ты слышишь возню сверстников в с
оседних с больницей дворах. Летом они азартно пробуют свои новые велосип
еды, а зимой с хрустом режут лед на катке. Когда с тополей облетает листва,
палисадник, перед окнами моей палаты, пропускает тысячи звуков с улицы. Я
навострился различать марки машин по шуму моторов, а по лаю узнавал всех
окрестных собак. Я слышал, как их подзывают хозяева, выучил их клички и пов
адки. Где-то неподалеку располагалась школа, из нее ко мне, год спустя, при
крепили учителей. Но за год я дошел до того, что по голосам и звуку шагов уг
адывал, наверное, половину учеников. Я никогда их не видел, но почти зрител
ьно представлял эти микрогруппы, сложившиеся компании, и даже иногда ула
вливал отголоски их внешкольных планов и проказ.
У меня были соседи по палате. Скучные и плаксивые. Сестры вывозили нас на п
рогулку, а за три года сменилось три лечащих врача. Появилась учительниц
а, затем еще одна.
И все равно, чувство одиночества заполняло меня до краев. Я безумно скуча
л по нашей суетливой, пропахшей вином и сырыми стенами квартире, где вокр
уг меня постоянно суетились родные и соседи.
Что может знать Дженна Элиссон об одиночестве неподвижности? Когда твою
грудь сдавливает жесткий корсет, солнце бьет прямо в глаза, а по ноге взби
рается гусеница, но ты не можешь даже нагнуться, чтобы прогнать ее? Сестра
оставила кресло возле клумбы, заболталась с сослуживцами, а тебе остаетс
я только зажмуриться, потому что солнце сместилось на небе и лупит прямо
в физиономию. А если тебе не вовремя приспичило в туалет, то приходится те
рпеть, потому что никто не попрет тяжеленное кресло по ступенькам к лифт
у. Потому что в нашей больнице даже не было пандуса, и, выволакивая нас на у
лицу, санитары делали великое одолжение. И слово «больница» Ч не что ино
е, как неловкий эвфемизм, короткая ночнушка, не скрывавшая срама. В больни
цах лежат те, кто может выздороветь, а Дом инвалидов Ч это навсегда.
Как могильная плита. Глаза уставали от чтения. С тоски я начал придумыват
ь песенки и сказки, лишь бы хоть чем-нибудь себя занять. Я не мог проводить
дни, уставившись в стену, как мои соседи. Одиночество держало лапы возле г
орла и неусыпно поджидало момента, когда я расслаблюсь.
Я старался не расслабляться. Те, кто отдал мне свои клетки, выросли бы воле
выми людьми.
Наступил день, когда я заметил, что меня слушают. Постепенно сложился уст
ойчивый круг поклонников. Нянечки начали собирать вокруг меня других де
тей, но приползали и взрослые. Я так много впитал из литературы, из радиопо
становок и телевизора, что мог бы вполне обойтись без сочинительства.
Но сочинять самому оказалось гораздо приятнее.
Своего рода наркотик. Оно лилось из меня, а слушатели замирали с раскрыты
ми ртами. Я способен был их удерживать часами, на ходу выдумывая байки о во
лшебных лесных жителях и таинственных приключениях подземных карликов
и космических рейнджеров. Среди персонала больницы не нашлось толковог
о психолога, который бы задался вопросом, как это возможно, чтобы по тридц
ать человек, детей и взрослых, часами, как приклеенные, слушали мальчишку-
инвалида. Больные являлись даже с других отделений. Их не выгоняли, потом
у что так всем было удобно.
Почти всем. Кроме сучки Марины. О ней чуть позже.
Но один из молодых докторов записал мои байки на кассету, целых полтора ч
аса почти бессвязной сказочной ерунды. Потом эта кассета сыграла роль, е
ще какую. Благодаря незнакомому аспиранту я вплотную познакомился с Фон
дом.
Куколке, конечно, пришлось немало страдать, это верно. Но она родилась и вы
росла в стране, где люди в городах не знают, как это Ч посреди зимы оказат
ься без отопления и горячей воды. И уж тем более, она никогда не жила с трем
я алкоголичками на пятнадцати квадратных метрах. И не делила десятиметр
овую палату с двумя малолетними дебилами. Она не знает, каково это, когда в
палате постоянно разит мочой, несвежим бельем и рвотой из туалета по сос
едству, когда ниже этажом круглые сутки вопят и стонут, а дизельный грузо
вик разгружается дважды за день прямо под твоим окном, и после него стано
вится невозможно дышать. И Дженне не приходилось иметь дело с нашими сан
итарками.
Например, с такой стервой, как Марина.
Но, если вдуматься, Марине я многим обязан. В конечном счете, я обязан ей те
м, что переехал в Америку. А первое время, когда мы с ней схлестнулись, я рыд
ал оттого, что не могу перегрызть ей горло.
Да, было и такое. Сейчас мне смешно вспоминать, как я бесился. Эта химера ст
ала первым человеком, кого мне осознанно захотелось убить.
Мне исполнилось девять лет, когда ее определили в наше отделение. Скорее
всего, ее выгнали из другой больницы. Я не встречал за свою короткую жизнь
более вредного и злопамятного существа. Наверное, внутри она была глубок
о несчастна, но такое чувство, как жалость к посторонним, посетило меня со
всем недавно. А восемь лет назад я мог пожалеть разве что маму и бабушку.
Марина отличалась неприятной бесформенной полнотой, ходила вразвалку
и непрерывно что-то жевала. Общаясь с врачами, неизменно смотрела в сторо
ну. Нельзя сказать, что она ненавидела больных. Настоящая ненависть Ч сл
ишком сильное чувство для злобной дворняжки. Ее выпуклая лоснящаяся рож
а излучала единственный усталый вопрос: «Когда же, наконец, вы все передо
хнете, маленькие проклятые ублюдки?»
Так что ненависть тут ни при чем. Обычная брезгливая неприязнь.
Марина питалась в столовой с сестрами, но ухитрялась урвать из пайков, пр
едназначенных для больных. Нет, она, конечно, ни у кого не отбирала пищу. Пр
осто многие игнорировали ужин или просыпали завтрак, а она приносила с с
обой кастрюльку с крышкой. Не знаю, кого она подкармливала, возможно, соба
ку. Детей у нее не было, это я разведал наверняка, у другой нянечки. Впрочем,
такая стерва вряд ли могла полюбить и животное.
Все, что она делала, оборачивалось на зло нам. После влажной уборки мои кни
ги, как бы невзначай, оказывались на высоком подоконнике, откуда сам я их д
остать не мог. Завтрак в ее смену приезжал едва теплый, а сменное белье поч
ему-то сырое. Если кто-то из малышей по соседству начинал плакать, она мог
ла часами листать журнал под лампой в коридоре. Утром она подолгу не выно
сила ночные горшки за теми, кто способен был сам осуществить туалет. Что к
асается нас, лежачих, то меня передергивает при одном воспоминании. Она н
е била нас, Боже упаси, но, встречаясь с ней глазами, хотелось заткнуться и
ни о чем больше не просить. Сестер не хватало, а санитарок Ч и подавно. Мар
ина прекрасно сознавала, что ее не выгонят. Зарплата позволяла ей спать п
осреди рабочего дня.
Она стала моим личным врагом после того, как обидела Арика. Арик в палате б
ыл самый младший, года четыре. Он все понимал, но почти не говорил, в лучшем
случае его можно было раскрутить на «да» и «нет». Его родители жили далек
о в области, километров за триста, и могли посещать сына только по выходны
м. И то не всегда. Потому что у них росла еще маленькая дочка. Бабушка Настя,
наша добрая санитарка, сказала мне как-то, что родители Арика специально
завели еще ребенка, чтобы не сойти с ума.
Например, как моя мамочка.
Арик поступил к нам в период какого-то обострения. Когда он не плакал, то м
олчал, уставившись в одну точку. Очень боялся обходов и при первом появле
нии белых халатов начинал голосить. Успокоить его было крайне непросто.
Надо отметить, что по сравнению со мной он выглядел настоящим богатырем;
у него сохранялась подвижность всех конечностей. Вся его незамысловата
я больничная жизнь подчинялась единому ритму Ч дождаться воскресенья,
когда приедет мама. Если его мама по какой-то причине не приезжала, с ним с
лучался тихий или громкий припадок. Арик начинал хныкать в воскресенье,
уже часов с двух, а к ночи хныканье превращалось в протяжные рыдания. Ни я,
ни наш третий сосед нормально спать уже не могли.
И как-то случилось, что мама Арика не приехала две недели подряд. И на втор
ое воскресенье упало дежурство Марины. Сестра отсутствовала. Нам предст
ояло терпеть Марину до утра понедельника, это означало, что меня не вывез
ут на кресле в соседнюю палату, а про прогулку на улице можно было вообще з
абыть. И про телевизор. Это означало,что ребят не пустят внимать моей очер
едной вечерней дребедени, в которой я нуждался, возможно, больше, чем благ
одарные слушатели. Потому что я хотя бы на время чувствовал себя востреб
ованным. Если дежурство Марины падало на выходные, вольности не позволял
ись. Все сидели, как мыши. А если Марина надумает смотреть маленький телев
изор в сестринской комнате, то возникнут постыдные сложности с уборной.
С судном. С уткой. А еще хуже, если придется терпеть без утки.
Арик позавтракал. Его мать все не появлялась. Он начал плакать, сначала ти
хонько, затем во весь голос. Марина мыла пол, я читал книжку. Марина сказал
а Арику:
Ч Заткнись, пожалуйста, и без тебя тошно!
Ничего страшного, подумал я, ее обычное раздраженное состояние. Потом он
а потопала, оставив нас задвинутыми в угол. Арик ревел все сильнее и дорев
елся до спазмов. Дело кончилось тем, что его начало тошнить, и весь завтрак
оказался на одеяле и только что вымытом, чистом полу. Весьма неприятно, но
я, в свои девять лет, насмотрелся картинок и похлеще.
Тут вернулась жующая Марина, чтобы закрыть окно и вернуть кровати на мес
та. Она мрачно огляделась и с чувством выругалась. Я продолжал читать, ста
раясь дышать ртом. От блевотины Арика здорово воняло.
Ч Жрете, что не попадя! Ч сказала Марина. Ч Носят вам всякое дерьмо, буд
то столовой мало. Ты нарочно все загадил?! Не видел, что я убралась? Я тебе чт
о, железная?
Ч К нему мама не приехала, Ч попытался я смягчить обстановку, уже чувст
вуя, что сегодня с Мариной лучше не связываться. Возможно, ее пропесочило
начальство, или позавтракала несвежими консервами.
В тот день она словно сорвалась с катушек. Словно прогоркшая желчь, что ее
переполняла, сорвала крышку и ринулась наружу.
Ч А мне плевать! Ч выдохнула санитарка. Ч Теперь что, каждый будет мне н
а голову срать, к кому предки не приехали?!
Арик продолжал дергаться и рыдать. Но я, как самый опытный, видел, что судо
рог уже не будет и приступ скоро закончится. Марина, бурча себе под нос, за
мыла пол вторично. И все бы, действительно, закончилось ничем, если бы Арик
а не вырвало вторично. От этого он сам еще больше напугался, стал всхлипыв
ать еще громче и звать маму. Кроме «да» и «нет», это было третье слово, что о
н произносил.
Ч Да не придет твоя мама! Ч закричала Марина и в сердцах шлепнула мокро
й тряпкой по спинке кровати, отчего Арик залился пуще прежнего.
В Марину словно вселился демон. Она принялась орать на мальчика, а он от эт
ого плакал все активнее. У меня чесался язык крикнуть ей, чтобы заткнулас
ь и ушла, если нервы не в порядке. Но я промолчал, я ведь тоже не хотел портит
ь отношения с человеком, от которого всецело зависел. Тут Марина дошла до
точки.
Ч Да померла твоя мать! Ч выплюнула эта змея. Ч Померла, и не придет бол
ьше!
Мне показалось, что я вижу, как из ее рта вырвал сгусток зеленого яда и уст
ремился к забившемуся в истерике Арику. Мне показалось, что под лоснящей
ся жирной мордой я увидел ее истинную личину.
Желтозубый оскал, но не волчий. Оскал гиены, трусливой пожирательницы сл
абых, которая нападает исподтишка и лишь на тех, кто беспомощен.
После этого у Арика начался припадок, и гиена была вынуждена бежать за де
журным врачом. Мальчик прикусил язык. Успокоить его сумели только посред
ством укола. Марина бестолково металась вокруг и поглядывала на меня, не
донесу ли я врачу. Я покосился на нашего третьего соседа. Он был отсталым,
в свои семь лет с трудом понимал мои сказки. Двое врачей суетились вокруг
Арика. Я поманил Марину пальцем и тихо, но внятно ей сказал:
Ч Смерть жива! Безнадежный случай. Живой браслет вгрызается в запястье.
Ты лежала на животе. Смерть жива. Запах бобового пюре с приправой из красн
ого перца. Глаза твои выклюют черные хищные птицы. Синий циферблат на все
х улицах. Поднимите мне веки. Смерть жива…
Возможно, я произнес не это, а нечто совсем другое. Сложно сказать.
Марина ничего не ответила, а один из докторов с соседнего отделения, что п
рибежал помочь, порывисто оглянулся. Молодой опрятный мужчина, с усиками
. Стоит смежить веки, я и поныне различаю его удивленное лицо. Доктору что-
то послышалось, он провел ладонью по волосам, несколько раз сморгнул и ве
рнулся к пациенту. Один я заметил, что короткие волосики у него на затылке
поднялись. Он что-то услышал, но невнятно.
С ним все будет хорошо.
Марина отошла, стуча зубами. Я откинулся на подушке в полном бессилии. Пот
лил с меня ручьями, хотя окно так и не закрыли и в палате стоял собачий хол
од.
Я уже забыл, что я только что сказал. Помнил, что на сей раз не вся фраза сост
ояла из чужих цитат. Оно выскочило из меня, как и детские сказки. Непроизво
льно. Я успел подумать, что, возможно, если смогу произнести нечто подобно
е, целиком состоящее из собственных мыслей, то тогда сумею запомнить. Или
записать.
Одно я знал наверняка. В этот раз оно стало сильнее.
Через три дня Марина заступила на смену. К великому счастью, мама Арика на
вестила сына в понедельник и он сумел забыть воскресный эпизод. Но я не за
был. Я пришел к выводу, что с гиеной надо покончить. Пусть убирается из наш
его отделения. Пусть надолго заболеет.
Или сдохнет.
Марина всячески меня избегала, но никуда не могла деться от своих профес
сиональных обязанностей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46