.. Да~а, был и я когда-то гол, как щепка, чуть ли дерьмо не ел. Верно, я и не скрываю. Но чем я был, то не в счет, главное — чем я стал. А ты, братец, уж до того достукался, что тебе и на задворки ходить не надо — оставлять-то там нечего!
Дочка фыркает, за ней сын, но хозяйка даже не улыбается. Ее круглое лицо, сохранившее от былой свежести лишь пятна бледного румянца, неподвижно; только менаду бровями залегает морщинка, когда она чуть отводит глаза от своей ложки в сторону двери.
А Приллуп говорит:
-— Ого! Это какого ж дурака ты так здорово отбрил?
Хозяин еще несколько минут ест, а затем с кислой улыбкой рассказывает хозяйке, чем закончилась ссора, и только после этого небрежно, через плечо, называет гостю имя «дурака». Это, оказывается, не какой-нибудь круузимяэский бобыль, а хозяин из деревни Мяэкюла, причем далеко не из бедных. Услышав это, Приллуп поводит плечами и прячет в бороду легкую улыбку.
— Да, а вот ты сумел себе добра нажить... Такая уж твоя удача... Помогли желтые брусочки да белая каша!
Яан продолжает есть. На столе гороховая похлебка и свинина. Он отрезает складным ножом ломти мягкого белого сала и, придерживая их па ноже большим пальцем,, отправляет в рот. Подбородок и щеки его лоснятся от жира. Как видно, после прихода гостя мясо стало казаться Яапу особенно вкусным: он чавкает гораздо громче, и на лице у него сплошное умиление. Даже кайли пота на круглой, как пятак, лысине будто улыбаются.
— Как бы там ни было,— он продолжает жевать,— господь бог знает, кого чем оделить. А того, что на мою долю отпущено, мне и не съесть (с легким вздохом)...— все когда-нибудь детям достанется...
— Проходи, Тыну, садись на скамью-— вставляет хозяйка своим беззвучным голосом.
Хозяин в нервы и раз поворачивает к гостю блестящее от жира лицо.
— Чего ому чуда садиться, давай лучше сюда, к столу, закуси чем бог послал!.. А ты, парень, если наелся, сложи руки, помолись и ступай в угол — нечего тут за столом зевать да чмокать!.. Ну, Тыну, может, отведаешь, не побрезгаешь пашей едой.
— Мне ли брезговать... мы там, на Круузимяэ, уж и забыли, когда ели мясо... Хвост салачий ухватишь — и то хорошо... Да только вот... спасибо за угощение... у меня, вишь, трое ребят дома булки ждут...
— Трое? Кто же это у тебя третий? — улыбается.
— Да самая большая! Ее и женой-то еще рано считать, пусть сперма попривыкнет. По годам она, верно, подходит.,, п 'шк по лстму...
— Ты, значит, ею не совсем доволен?
— Нет, нет, хозяйка, доволси-то я доволен! Худого-то я от нее ничего не видел. А только иной раз не отличишь ее от тех двоих... Бывает еще... ведь они там, в лесной стороне, все вроде другой породы, и каждый на свой лад... бывает, что ее и не поймешь... или как бы это сказать... Но я доволен...
— Все одно — садись к столу, не за троих ведь съешь— за одного,— решает хозяин, и Тыну больше не противится,
— Ты где был? В церкви? В обход, значит, пошел? Вы же всегда разуваетесь и прямиком через болото идете.
— В церкви.— Приллуп устраивается на принесенном Виллу стуле.— Яак из Трумми подсадил у трактира на свою телегу... так что на обратном пути разуваться не пришлось, и то ладно.
— Все один в церковь ходишь?
— Ну да... разве те двое захотят отстать, если Мари пойдет... боже сохрани!.. Да, вишь, у одной нет нового платка, у другого новой шапки... где тут все возьмешь?
Некоторое время все едят молча. Чавканье Яана заглушает прихлебывание остальных. Слышен запах водки.
Лийсу замечает, что Приллуп все не может как следует приняться за еду. Его пальцы дрожат, глаза бегают, на скулах проступают красные пятна. Чувствуя, что девочка смотрит па него, он вдруг устремляет па нее глаза через стол, и Лийсу не может попять, чем полой этот взгляд — укоризной или страхом.
Лийсу кончает обед, молитвенно складывает руки и вместе с братом уходит из комнаты. Закрывая дверь, она мельком взглядывает на затылок гостя, и ей кажется, будто даже волосы у Приллупа торчат как-то смятенно.
Но Тыну вдруг начинает совсем спокойно:
— Да-а, вот как оно бывает на свете с этим житейским добришком. К примеру сказать, хозяин этого дома. Частенько думаешь про себя: и куда только человек деньги будет девать, ежели еще столько же лет похлопочет!
— Еще столько же? —Яан лисло улыбается.—-Да что я, с ума сошел? Я, мил человек, с ума не сошел! Полночи трясись, скрючившись промеж кадушек, полночи клюй носом где-нибудь на скамейке в корчме, и так из года в год, будто вечпо в обозе... Не-ет, брат, хватит! Я тоже хочу когда-нибудь себе отды\ дать: руки в боки — сам себе хозяин! Пускай батраки попотеют! Годик или два помаюсь — и шабаш. А там —- хочу под ногами свою землю иметь...
— Возьми же мяса, Тыну, что ты так неохотно ешь,— выговаривает Приллупу хозяйка.
Но Приллуп ее не слушает, он слушает только будущего хозяина, который хочет, упершись руками в бока, ощущать под ногами свою землю.
— Тогда, наверно, отхватишь на том берегу хуторок десятин в сто... Из наших ни один не годится? — При этом он смотрит в свою миску и болтает ложкой, как будто ему никак не поймать горошины.
Яан отвечает не сразу. Он задумчиво смотрит перед собой, на лужицу похлебки на столе; потом поднимает нос? вертит головой и цедит со смиренным, дробным смешком:
— Кто его знает, может, хватит силенок и на два таких... может, и хватит... Сейчас так в аккурат не угадаешь... может, хватит и на именьице какое... или подмызо-чек!
И Яан вдруг впивается своими лазоревыми глазками и глаза гостя.
У тою ложка застывает в руке перед раскрытым ртом, и проходит немало времени, тюка с губ его срывается чуть сдавленное: «Ни пи. ты!» По затем он подхватывает с удвоенным жаром:
— Л у да... ну да! Куда оно денется... куда оно, голубчик, денется! — И когда ложка похлебки наконец отправлена в рот, узкая грудь и острые плечи Приллупа начинают трястись от веселого смеха. Он переводит взгляд с хозяина на хозяйку, и, кажется, даже заросли бороды на его щеках смеются, одобряя без всякой зависти все эти планы.
Он уже сыт. Хозяйка —она все это время перекатывала мизинцем хлебные крошки — поднимает глаза и снова пытается угощать его, но Тыну кладет ложку, складывает нож и, пожав руки хозяевам, отодвигается от стола вместе со стулом. Пальцы он вытирает о голенище своего обвис-шего гармошкой сапога.
У тебя что — дело к нам было какое? — спрашивают хозяева.
-- Дело? Л, да, чуть не забыл! Хочу завтра вечерком с тийтсовским Михкелем на берег за салакой податься... нужно ведь малость свеженькой к Иванову дню... так если хочешь, можем и тебе...
Но хозяин Куру недавно привез салаки из города; он всегда покупает рыбу в городе.
— Ну да, да... Дошел я до наших ворот и подумал: зайду ка спрошу... Но это ничего...
На дворе стояла влажная духота, псе вокруг млело под жарким солнцем. Па выгоне среди выгоревшей травы белели голые глинистые бугры. Приллуп долго шел с почти закрытыми глазами. Шаг у него был легкий, упругий, голова ясная. Он и сам не заметил, как миновал кузницу, заросли кустарника и ореховую рощицу за амбаром. Только дойдя до ворот круузимяэского луга и остановившись у трех одиноких сосен, тени которых на раскаленном песке
тянулись к нему, точно три руки с жадно растопыренными пальцами, он весь как-то сразу сник. Сел у дороги на большой валун, обхватил голову руками и тихонько застонал.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Утро Иванова дня уже давно заглядывает в душную каморку Приллуповой избы, но видит молодых еще в постели. Утро не удивляется: светлая ночь рассказала ему, что хозяева вместе с детьми оставались на лугу допоздна — пока последние угольки смоляной бочки не осыпались в воздухе багровыми лепестками. Утро не удивляется — улыбнувшись, оно продолжает свой путь.
Спит только Тыиу, молодуха уже проснулась. Уткнув локоть в соломенную подушку и подперев щеку кулачком, она смотрит, как Тыну спит. Тыну спит на спине, сложив руки на животе, запрокинув голову. Рот его открыт. Рубаха на груди широко расстегнута, рукава закатаны, одеяло отброшено. Тело у него волосатое. Грудь, шея, подбородок, щеки, руки от локтя до кончиков пальцев — все покрыто густым волосом. Этот каштановый покров, мягкий и блестящий, ползущий и стелющийся по коже, только на руках чуть пореже. Волнистая борода и всклокоченные волосы па голове лишь немногим длиннее и гуще, чем на теле. Борода доходит до самых скул, волосы начинаются низко над бровями. В ноздрях видны пучки волос, из ушей торчит пух.
Молодуху забавляет природная шуба Тыну. Ее взгляд скользит вверх и вниз по его груди, останавливается па его руках и лице, снова возвращается к груди. Она украдкой протягивает свободную руку и несколько раз проводит ладонью но этой чащобе, едва касаясь ее верхушек, с той нежностью и боязнью, с какой робкие дети гладят собак. А когда она отводит руку и снова смотрит на Тыну, в глазах ее вспыхивает искорка смеха: она вспомнила картинку из школьной книжки и шепотом произносит по складам странное словечко — «оранутан».
И вдруг у нее появляется желание, страстное, непреодолимое желание поджечь эту мягкую, блестящую буйную поросль на груди у Тыну и посмотреть, как она вся разом займется, точно сухая прошлогодняя трава! Коробок спичек вместе с трубкой и кисетом всегда лежит у Тыну в изголовье... Молодуха протягивает руку, глаза ее блестят. Она заходит в своей забаве так далеко, что чиркает спичкой и ждет только, чтобы разгорелся растапливающий серу огонек.
Но тут Тыну шевелится, жует ртом и просыпается. «А?.. Что?» — тупо бормочет он и проводит тыльной стороной ладони по влажному лбу. Взгляд его близко сидящих друг к другу рыжевато-карих глаз смутно бродит по сторонам, и Мари кажется, будто впадины, в которых поблескивают эти глаза, за последние дни сильно углубились.
— хотела поджечь,—отвечает молодуха.
— Меня... поджечь... с чего это? — Глаза Тыну останавливаются па горящей спичке, которую Мари все еще пальцах.
— Ты такой волосатый. Тыну зевает.
— Л ты что — только сегодня увидела?
— Да.
— Где же твои глаза раньше были?
— Не знаю. Тыну опять зевает.
— Ну так подпаливай!
— Ужо расхотелось.— 11 Мари бросает спичку за спинку кровати.
— Да, я волосат с макушки до пят, со всех боков, куда ни ткни. Мать-покойница часто говаривала: «Быть тебе, Тыну, богатым! У нас в роду ни одного волосатого, потому-то мы нее бедные, а ты наверняка богатеем станешь».
-- Однако же не стал.
Приллун скрестил руки под головой, его смеющийся взгляд устремлен в потолок. Борода и усы его шевелятся, он двигает губами,— видно, пришла охота поговорить. Голос звучит мягко и мечтательно.
— Покамест не стал... Но так ведь только мать считала, а огец нет... Отец говорил: «Слушай бабьи байки! Кто тебе даром даст? Где ты возьмешь? Не добытчики мы— пи отец мой, пи сам я, да и ты, парень, тоже... Не из того теста сделаны. Иной раз и взял бы, коли прямо перед носом лежит... да только руку протянешь — ан уж другой забрал, ты только облизывайся! Так лучше и не зарься и не думай. Вечером с устатку ложись отдыхай и будь уверен — завтра опять солнышко встанет. До тех пор всходить будет, как тебе уж и пальцем шевельнуть будет невмочь. Хлеб да салака, трубка да глоток вина — это Приллупы всегда имели, небось будет и у тебя!»
— А мать что отвечала?
— Мать на своем стояла. Мол, если парень волосатый и будет богу молиться — все может быть... Велела только получше богу молиться: волосы-то от бога.
— А отец что?
— Ну что ж, насчет бога отец не перечил, не был же он нехристь какой. Один только раз, помню, рассердился,— наверно, хватил два глотка вместо одного. Пришли они из церкви, а он и давай ворчать: откуда, дескать, ты знаешь, у кого надо богатство вымаливать — у бога или у черта? Черт-то ведь как раз и есть самый волосатый, а бог — нет, про волосатого бога никто никогда не слыхивал! А мне говорит в сердцах: «Не молись ты лучше ни тому, ни другому, все равно ничего не выйдет, а хлеба с салакой и так добудешь!»
Приллуи смеется, по-прежнему глядя в потолок.
— Чудаковат бывал старик.
— Кому же ты поверил, матери или отцу?
— Я-то? В конце концов поверил обоим.
— Как так — обоим? — Молодуха подбрасывает в руке коробок спичек.
— Да знаешь, Маннь, думал и я, бывало, особенно смолоду: затяну-ка пояс потуже, шапку набекрень и пойду по свету удачи искать! Находят же другие, может, и ты найдешь. А посчастливится — отхватишь кус и пожирнее. У тебя ведь тоже не рог вместо носа насажен, не желуди вместо глаз, чуешь и видишь не хуже других. Чего сейчас не умеешь, тому научишься. Руки-ноги есть, двигать ими можешь — не из одного куска сделаны. Вдруг да и выберешься из этой дыры, где только песок да трясина!.. Вот, к примеру, Михкель Вути из Заболотья... Умел малость плотничать... да много ли он умел, этак и я умею, и всякий другой... а гляди-ка, топор за пояс — и пошел! Только не получилось у меня так. Думать — думал, а взять да уйти... До порога дойду, а за порог — никак! Словно бы кто за полы держит.
— А что потом с этим Михкелем было?
— Ну, плохо ли Михкелю! Уже три дома в городе выстроил, да лавку в придачу. Сперва по имениям ходил, работал на стройках, потом в городе, сделался подрядчиком — как он этого достиг, кто его знает. Теперь строит дома другим, и всегда ему лишек леса перепадает, через год-другой и сам может строиться.
— Этак,— оно недорого строиться.
— Еще бы! — отвечает, гоготнув, Приллуп.— Барином стал: руки в карманы — и смотрит, как люди на него работают... Да и не только он, есть и другие. Батрачили мы с одним парнем — Мартом его звали — на двух соседних хуторах. Мой отец еще жив был. Помню, раз вечером Март как плюнет, как заругается: «Эх, черт, говорит, обрыдло мне все! Пойду лучше украду где-нибудь лошадь или же бабу такую найду, чтоб у ней в чулке деньжата водились». И в юрьев день заткнул полы за пояс. Не знаю, сколько он коней увел, пока бабу с чулком не отыскал, а только теперь держит ;)тот самый Март трактир в Палдиски, уже дшшо брюхо себе отрастил. А Тылу так и остался вместо Лрпллупо сидеть, так и сидит злыднем но сю пору. Тыну только разгон берет, а прыгать не прыгает.
— У тебя нос тоже» разгон берет, точно до неба хочет прыгнуть, а потом раз — и повис над губой!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24