— А, ерунда — я уже забыл!
Тыну подумал, что помещик вспомнил про его долг, и промолвил:
— Все, что я задолжал, летом барину отработаю.
— Нот, пот. И думал о чем-то другом. Зайдешь как-нибудь вечером в контору, тогда скажу.
Тыну явился в «контору» (то есть в господский кабинет) на другой же день, но, как видно, пришел слишком рано — барин долго-долго думал, прежде чем заговорить, а потом сказал только:
— Ах да! Ты уже с Рээметом толковал насчет покоса?
— Да-
— Где он тебе обещал выдолить клин? «— 11а болоте, где ж еще.
Барин поглядел в окно и что-то пробормотал. Тыну показалось как будто: «Мог бы получить и повыше...» — но он не был в этом вполне уверен. И вдруг барин выпалил:
— Послушай, Тыну, взялся бы ты по осени да выкорчевал все барбарисовые кусты вокруг моих полей. Мой брат, хозяин Сяргвере, читал в одной книжке, что от этих кустов хлебам большой вред. От них-то всходы и болеют ржавчиной.
— Так ведь осенью огородники из города приедут, купят у барина ягоды, деньги заплатят.
— Огуречники эти? Много ли они, прохвосты, мне заплатит! Убытку в десять рал больше. Впрочем, можешь начать, когда они ужо уедут. Хворост возьмешь себе.
Нот и весь разговор. А до осени еще бог знает сколько времени. Тыну никак по может взять в толк—почему барину именно сейчас так приспичило с этими барбарисами.
Следующие дни Ульрих провел в странном настроении — вялом и тоскливом. Он сам себя не понимал, в его душе как бы что-то сместилось. Все казалось в полном порядке — а дело не двигалось! Все было решено — л духу не хватало! Он уже не видел никакого перста, ни предостерегающего, ни угрожающего и все-таки топтался на месте. Что это могло значить? Что еще могло ему мешать?
Стыдился он их? Их обоих и всех остальных?
Нет! — отвечал он с почти презрительной усмешкой. Те двое, да и все прочие, могут о нем думать что угодно, ему от этого ни холодно ни жарко. Он всегда поступал так, как находил нужным, не обращал на них никакого внимания,— не то изволь еще стесняться лошадей или ворон! Только три человека не должны ничего знать — три пингвина из Сяргвере. А от них легко все скрыть.
Но господин фон Кремер продолжал вечерами сидеть у открытого окна и размышлять, хотя все, казалось, было в полном порядке. И его размышления теперь текли вяло, так как куковавшая за огородами кукушка уже умолкла. Наверное, улетела еще куда-нибудь на смену соловью, подстегивать своим пением какого-то другого тугодума.
Впрочем, у кукушки появился преемник.
Только он не пел — он смеялся. Он хохотал там, на болоте, хриплым блеющим смехом, точно издали потешался над дураком, каких еще свет не видел.
Кремер сперва думал, что это птица — птица, которая кричит по-козлиному,— но под конец решил, что это человек или какое-то человекоподобное существо. Ульриху чудилось: он видит косматую голову и козлиную бородку, раздутые ноздри и озорные глаза, а всмотревшись, различает копыта и рожки...
Мяэкюльский помещик ударил кулаком по подоконнику и вскочил. Усы его встопорщились непреклонной решимостью. Издеваться над собой он не позволит!
Но он не мог немедленно приступить к действию, он только шагал, словно набирая разгон, через все четыре комнаты, и поступь его была железной!
Вдруг кто-то застучал дверной щеколдой. Кремер открыл. На пороге кабинета стояла Мари с корзиночкой в руках.
— Я принесла барину куриных яиц, а в кухне дикого нет, дверь заперта.
Она глянула на широко разинутый рот господина фон Кремера, но так как оттуда ответа не последовало, добавила:
— Может, барин сам примет, мне ждать некогда, надо в церковную лавку сходить.
Барип показал жестом, чтобы она вошла, но продолжал молчать
Кремер действительно слегка растерялся. Он впервые видел Мари чуть получше одетой и с таким чистым, с таким на диво умытым лицом. Глаза на этом чистеньком лице выделялись так ярко, что хоть считай голубые искорки вокруг зрачка. Даже загар был смыт — шея и нежная округлость под подбородком были теперь совсем немного более лица. Наверно, и в одежде ее были поразительно яркие краски, но все они слились перед глазами Кремера в сплошной туман. Чуть яснее вырисовывался лишь высокий пунцовый чепец: он горел, как уголек в темной золе. Кремер растерянно взял у Мари корзинку, но не поставил ее, а продолжал держан» в вытянутой руке двумя пальцами, будто взвешивая.
— Мио бы корзинку обратно,— промолвила Мари со свойственной ей мимолетной улыбкой, которая, словно искра, вспыхивала на ее серьезном лице и тотчас же исчезала без следа.
— Обратно... так-так... Ну, тогда давай выложим их сюда...
Кремер взял корзинку в левую руку и стал выкладывать из нее яйца на письменный стол. Но, как видно, слишком спешил — одно яйцо упало па пол. Оба проводили его взглядом. Около самого барииова ботинка расплывался большой золотистый глазок желтка.
Только Кремер рассмеялся, чуть покраснев, Мари же, против его ожидания, даже не улыбнулась.
— Позвольте, я сама,— сказала она и, взяв у барина корзинку, спокойно и проворно выложила яйца на зеленое сукно.-— Три десятка — вместе с этим.— Она показала мальцем па разбитое яйцо.
Ободренный се серьезностью, господин фон Кремер смог даже придать своим словам оттенок шутки. Взглянув па пол, он воскликнул:
— Л что же нам с этим делать?
— Я сейчас уберу, если...— Молодуха огляделась по стороппм.
Нот, йот... Я просто так сказал. Пильгельмина сама уборег.
— Побось обомлеот, как увидит?
— Ничего, я живо приведу ее в чувство.
Мари, наверно, представила себе эту картину, и ей стало так смешно, что искра неудержимой улыбки теперь ярко осветила каждую черточку ее чисто умытого лица. Глаза ее заблестели, рот приоткрылся, обнажая редкие белые зубы; высокая грудь дышала избытком жизненной силы.
От всего этого у Кремера помутилось в голове. Словно сквозь сон припоминалось ему потом, как он протянул Мари крупную бумажку, а когда у нее не нашлось сдачи, все же сунул ей деньги, пробормотав, что она ведь еще будет приносить Вильгельмине яйца... Немного яснее запомнилась ему минута, когда Мари уже открывала дверь, чтобы уйти, а он вдруг схватил ее за руку и каким-то чужим, суровым и хриплым голосом приказал:
— Скажи Тыну — пусть завтра придет в контору... Нет, пусть придет сегодня же вечером!
ГЛАВА ПЯТАЯ
Выйдя из конторы, Приллуп не решился дать волю своим чувствам, пока не огоптел достаточно далеко от окон господского дома. Сначала он шагал на своих длинных ногах как бы крадучись, втянув голову в плечи и глядя в землю. Лишь отойдя шагов на двести, он оглянулся и рассмеялся. Прошел еще немного, еще раз оглянулся и опять засмеялся. А миновав ореховую рощу и поднявшись на пригорок у основания длинного холма Круузимяэ, рассмеялся в третий раз, еще громче. Выпрямившись во весь рост, он долго и серьезно смотрел на помещичий дом, освещенный красным отблеском заката, потом закусил губу, скорчил гримасу и, трясясь от смеха, зафыркал и запыхтел, как еж. Время от времени он приговаривал, судорожно держась за бока:
— Ох, потеха! Ну и потеха! Надо всем рассказать!
Лишь после того, как приступ смеха совсем прошел, он зашагал дальше, но и на ходу все осматривался слезящимися глазами — с кем бы норным поделиться новостью. Дорога, однако, была, куда ни погляди, безлюдной. Хохот перестал его одолевать, лишь в дремучих зарослях бороды, покрывавшей щеки по самые скулы, долго еще блуждала усмешка, пока одна внезапная мысль не погасила ее на время.
«А может, он обманул?.. Просто хотел покуражиться?.. Слишком, дескать, молодая для старого хрыча?.. И что она, мол, скажет?.. Услышит, мол, косолапый, и...»
Склонив голову набок, он смотрел на носки своих по-столов и припоминал все что слышал и видел. Но, по-видимому, пришел к заключению, которое отогнало внезапную мысль: его заросшее лицо снова просияло.гОн запустил пальцы в бороду, поднял влажную прядь к самому, сопя, понюхал ее: «Хм... хм... Чертово винцо! Пьешь — точно сусло, а гляди, как оно горит в груди!» Приллуп выпил в конторе два стакана портвейна и забыл вы гореть рот.
Усмехаясь, он пошел дальше, к воротам, уткнув большой палец под ребра, в то место, где весело горело господское винцо. Он твердо решил первому же встречному рассказать о нелепице, которую услышал в конторе: пусть и другие посмеются. Но вдруг с ним случилось нечто неожиданное, в чем он и сам не смог себе дать отчет. Он свернул с дороги и на нос чаи ом склоне холма, где одиноко росли три кудрявые сосны, повалился навзничь на чахлую трапу.
Хозяйское молоко!..
Приллуп лежал неподвижно, как бревно. Он скрестил руки иод головой и глядел на закат широко раскрытыми глазами. Небо еще рдело рсеми оттенками красного и желтого. Над горизонтом стояло облако, напоминавшее гербового двуглавого орла, и контуры его сияли так ослепительно, что казалось — птица заслоняет собой окно небесного чертога и в спину ей бьет яркий свет. И еще всякие небесные твари тихонько плыли с юга к пламенеющему зарову: одни — похожие на земных, другие — невиданно причудливые, и, когда приближались к орлу, контуры их загорались. Но постепенно сияние угасало, краски все больше тускнели, и лицо у Тыну стало синее, как у человека, умершего от удушья.
Он по прежнему лежал не шевелясь. По его рукам ползали маленькие черные муравьи: не поглядев, он юг головой к муравьиной кочке. Один муравей пробежал но бороде и губам. Приллуп наконец почувствовал щекотку, отряхнулся и сел. Потом замахал рукой, как бы отгоняя комаров, и вскочил на ноги. На его полосатом лице опять заиграла усмешка.
Но когда он, снова выйдя па дорогу, увидал старика из усадьбы Отоа, ковылявшего впереди со связкой грабельных чоропкон на плече, то догонять его не стал; и когда повстречалась Крыыт, жена Вяйке-Юри, оказалось, что и для нее у Приллупа нет никаких новостей. Он шагал прямо к воротам, настолько погруженный в себя, что прошел на расстоянии сажени от качелей и не заметил, как с ним поздоровалис соседские девчонки.
В воротах встретила Каару, виляя не только хвостом, но . всем задом; она весело скалила белые зубы и фыркала 01 радости. Но и для собаки у хозяина не нашлось ни слова; наградой ей было только то, что Тыну, войдя в ворота, рассеянно уставился на нее.
Вскоре собачонке показалось жутко, что хозяин так долго стоит на одном месте и смотрит на нее вытаращенными глазами, и она предпочла исчезнуть в сумерках, которые тончайшей пепельной пылью опускались над двором, стирая резкие линии и как бы увеличивая все предметы.
Приллуп хотел было войти в избу, но заметил на изгороди рядом с амбаром три серые фигуры и побрел туда. Точно большая ночная птица с двумя птенцами -— по одному под каждым крылом,— на изгороди сидела Мари, прижав к себе Анни и Юку. Все трое смотрели в сторону болота.
— Что за диво вы там увидели? — улыбнулся отец.
— Слушаем, как и Тану люди разговаривают,— шепотом ответила Аппи,— Тише, не мешай!
И правда — чистый прохладны]! воздух был так неподвижен, что долетали голоса с той стороны болота, где на берегу, достигавшем примерно высоты холма Круузимяэ, чернела за полосой кустарника деревня Тану,— долетали с такой поразительной отчетливостью, как будто невидимые спорщики стояли где-то здесь, за ближайшим кустом. Хотя связь между словами часто терялась — временами там словно крышку опускали,— все же иногда доносились то совсем попятные фразы, то отдельные слова, которые в сочетании с предыдущими звучали забавно.
Но странно — никто из сидящих на изгороди не смеялся, у всех троих глаза и рот сохраняли серьезное, напряженное выражение, только дети иногда внимательно взглядывали на мачеху.
Вот прогрохотала невидимая телега, заржала невидимая лошадь, кто-то закашлял, кто-то свистнул, где-то заблеяла овца, залаяла собака... не понять — на земле или в воздухе, во сне или наяву. И когда порой звуки замирали, казалось, что каждый из сидящих слушает свои мысли — свои и чужие.
— Ужин на столе. Мы уже поели,— проговорила Мари, не поворачивая головы.
— А домой разве не пойдете?
— Скоро пойдем.
— Эка невидаль, подумаешь! Можете и в другой раз...
— Уйди, отец, ты нам все портишь! — сказал Юку. Когда они пришли домой, Приллуп уже лежал в постели, но еще не спал. Дети остались в первой комнате и вскоре улеглись. Мари принялась убирать со стола в каморке. «Сказать или нет?» — колебался Тыну.
В комнате все затихло, дверь прикрыли, Мари забралась и постель. «Ну, сейчас скажу!» — подумал Тыну и ужо заранее растянул рот в улыбку.
Но тут ему представилось, как они трое сидят на изгороди и слушают голоса, долетающие из деревни, и смутный страх словно зажал ему рот рукой. Тыну подождал — но спросит ли она сама, что барину было нужно.
Однако Мари не любопытна, он это знает, и ожидание напрасно. Он слышал, как Мари зевает, вздыхает. Потом дол потея тихо —она задремала. Ее теплая касается. И вот уже слышится ровное, сладкое.
И Тыну на всю ночь остается один со своей потешной новостью, о которой можно рассказать всем... Он обдумывает ее со всех сторон, точно перекатывая в мозгу, до самого рассвета.
Утром он встает с определенным решением. Он обо всем скажет, когда выдастся подходящая минута, когда можно будет надеяться, что новость эту примут не только за шутку, а за то, что она есть: если не захотят принять, так за шутку, а если взглянут на дело иначе, так за шутку.
Ведь правда, может быть по-всякому... Нет — так нет, да —так да! Эка важность, если обернется так, а не Но сказать все же надо...
Он пропускает сегодняшний день, который кажется ому неподходящим, и ждет завтрашнего, более благоприятного. Это воскресенье, день отдыха. Человек, когда отдохнет, лучше соображает.
И вот они сидят вдвоем за обедом — дети уже поели и убежали качаться на качелях. Выслушав Мари (молодуха речь об их корове, которая весной еле-еле встала на ноги и сейчас еще не доится — па выгоне один песок глина), Приллуи пропускает бороду сквозь кулак:
— Ну, коли хочешь, чтоб у нас молока было вдоволь, сделай то, чего старый барин добивается... Тогда хоть купайся в молоке да масле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24