Тыну останавливается и ждет, но молодуха по-прежнему молчит. На Тыну это действует так, будто его против шерсти гладят.
— Пусть бы она хоть рот раскрыла, выложила бы свои дурости! Тогда, может, раскусил бы ее, добрался бы до корня — что ж она такое на самом деле! Ну, приди и скажи: я, мол, боюсь греха. А какой это, к черту, грех, если муж согласен! Все мы каждый день грешим, попробуй-ка им конец найти, этим грехам! И разве те баре, что мужицких невест себе забирали, были нехристи? Или, может, наш барин — нехристь? Не-ет, все они бога бояхся куда больше, чем наш брат. И поп у них тот же, что у нас. Будь это грех, думаешь, бог и пастор допустили бы такой закон, что барин может хоть сто жен держать?.. Ты со мной не спорь, живо сядешь в лужу со своим бабьим умом!
У Тыну пересохло во рту. Он наконец оказывает честь ковшу с квасом, отпивает большой глоток. Молодуха, которая стоит, опершись иа столбик кровати, проводит рукой иод носом и но губам.
— Или сказала бы: мне перед людьми стыдно. Но лучше с 'иисои блажью но сумел! Я тебе уже не раз говорил: кому ты об ;ггом станешь раззванивать! Вы же не дети глупые, да притом у него и в городе есть квартира! Л если и впрямь пойдет слух — ну и черт с ним! Кому ты должна давать отчет? Кто тебя смеет за полы хватать? У кого кошель набит, тому стесняться нечего: кто обеими руками деньги гребет, тому#па людские пересуды начхать. Любой бабе можешь в рожу плюнуть, а если еще мне скажешь, и ое, шлюху, н лепешку расквашу!
И Приллуп горделиво Iрочает кулаком по столу. Он поднимает глизп, чтобы прочес!ь па лице у обвиняемой, какое що пропинало впечатление, по в доме уже сгустились сумерки.
И он продолжает говорить, говорить с я^аром, подбав-лни н каждое слово все больше злобы, чтобы раззадорить и себя и ее, чтобы приблизить минуту, когда вместо слов можно будет пустить в ход руки. Но как раз когда он доходит ужо до прямых угроз, когда заявляет, что все в доме должны слушаться его приказа, даже в «деле с барином», когда оп, разбушевавшись, ищет виновную своим мутным взглядом, оказывается, что виновной уже нет около кровати, что ее и вовсе нет в комнате! Добравшись ощупью до приоткрытой двери, Тыну убеждается, что глаза его не обманули.
Тыну долго стоит неподвижно. Ему, что сейчас он по в состоянии показать свою хозяйскую власть. Он колеблется — как же теперь поступить. Мелькает неясная мысль: а может быть, так оно и лучше? Но тут же берет верх другая: нет, это было бы слабостью, а допустить слабость сейчас — значит все окончательно потерять. Да и то зелье, которого он хватил для храбрости в трактире около церкви, кричит ему: не давай ей спуску! Видишь же, что она над тобой насмехается! Что ты за мужик, если с женой не справишься! И Тыну, до сих пор топтавшийся у порога, устремляв 1ся вон из избы.
Во дворе гораздо светлее, весь двор как на ладони, но Мари здесь нет. Приллуп заглядывает в амбар, на гумно, в хлев — никого! По дороге он запасается крепкой дубинкой. Может быть, окликнуть? Нет. Убежит бог знает куда, если услышит, что за ней гонятся.
Тыну добирается до огорода, лежащего позади избы и выходящего на луг, и здесь видит Мари. Она сидит в углу изгороди, на длинном валуне, похожем на огромный каравай хлеба. Голову ее, как нежная кисея, окутывает молочно-белый прозрачный сумрак: луна вдруг выглянула из окошка меж облаков.
Тыну перешагивает через лаз в изгороди и только теперь замечает, что молодуха не одна. У ее ног примостились Лини и Юку, они слушают ее, разинув рот. Как видно, Мари рассказывает им одну из тех забавных побасенок, до которых ребятишки так лакомы: это наскоро придуманные ею историйки о ней самой или о других знакомых людях, полные всяких смешных несуразиц. «Мари, расскажи что-нибудь веселое!» — часто просят дети, и мачеха, обычно такая скупая на слова, уступает им. Свои небылицы она плетет с невозмутимо серьезным видом, что вызывает еще более шумный восторг.
Мари не одна — такого оборота дела Тыну не ожидал и совсем к нему не подготовлен. Он, конечно, нисколько не стесняется тех двух сопляков, что сидят у ее ног, но все же... что-то изменилось! И, приближаясь к этим троим, Тыну шагает уже не так стремительно и размашисто.
А когда подходит вплотную, его смущает еще одно обстоятельство: они видят у него в руках дубинку, но никто не пугается. Мари прерывает свой рассказ, ребятишки перестают смеяться, все трое смотрят на него, но преспокойно сидят на месте. Собственно, их четверо: между Апни и Юку пристроился лохматый Каару. Он единственный, видимо, побаивается. Но и он не убегает, только привстает на передних лапах и, шевеля ноздрями, зорко следит за хозяйской палкой. И в то же время помахивает хвостом, как бы прося прощения за свою подозрительность.
— Смотрите-ка, он еще не спит! Я думала, ты уже почиваешь блаженным сном.
Это восклицание, брошенное небрежно, с равнодушной ласковостью, довершает то, что еще оставалось довершить. Обвинитель укрощен. Он сейчас уже не знает, зачем он тут стоит, зачем у него в руке палка. Он не знает, как оправдать свое появление, как ответить на пристальный взгляд четырех пар глаз; а труднее всего ответить той, которая встретила его таким уничтожающим приветствием.
Тыну молча оглядывает всех по очереди, потом еще с минуту молчит и, наконец, решает прибегнуть к спасительной лжи:
. — Л вот пришел вас, бессовестных, палкой в постель гнать! На лап да юте и тут под забором чуть по всю ночь, а утром их по добудишься! Л ну-ка, живо домой! У, с-со-Паки!
Под его взмахами весь выводок разлетается в разные стороны. По огороду и двору несется хохот, визг. Каару, тявкая изо всех сил, старается схватить зубами конец дубинки, и даже Юку, расхрабрившись, пробует напасть на отца с тыла. Веселье достигает высшей точки, когда могучий противник, обо что-то споткнувшись, во всю свою длину растягивается па траве и таким образом проигрывает битву.
— Почему отец каждый вечор так с нами не балуется? - говорит Лини брату, когда оба уже лежат в постели.
— Дурная ты,—зевает Юку.— Разве он каждый вечор за табаком ходит!
Юку прав, такие вечера больше не повторяются. Наверно, отец редко курит свою трубку: табака хватает надолго. Л если он и приносит его, возвратившись из церкви, то никогда уже не играет с ребятами в войну.
Может быть, он стыдится своего поражения? Детям кажется, что они никогда еще не видели отца таким замкнутым, молчаливым. Он как будто не замечает никого из домашних, говорить ему, видно, тяжело и неприятно, он обрывает речь на полуслове. Анни и Юку поражает также, что у него под глазами появились дряблые мешки и странные синие круги. Дети даже говорят об этом Мари.
У Ириллупа со здоровьем неладно, это правда. Ему бы надо сходить к барину, по он не идет. Сил нет, просто сил нет, ноги не держат. Он ждет,— может быть, прикажут, тогда уж придется как-нибудь поползти. Но приказа из имения не приносят, на сердце по-прежнему лежит гнет, а оттуда, от недостроенного дома на холме, на Тыну веет чем-то таким, чему его затуманенный мозг не может найти названия.
Ко всему этому прибавляется еще противное чувство усталости от бесконечной, каждодневной работы, работы у себя дома и в имении, и усталость перерастает в отвращение, когда подумаешь, что нет тебе спасения от этой работы, что ты навеки проклят и всю жизнь останешься тем, чем был: горемыкой, который бьется как рыба об лед из-за куска хлеба, утопающим, который и тонуть не тонет, и на берег выбраться не может.
Все, что до сих пор составляло смысл и содержание его жизни,— клочок пашни и скотина, рабочий инструмент и кров над головой, все, что было ему дорого, несмотря на свое убожество,— все это теперь тонет в какой-то серой пустоте, покрытое омерзительной тиной презрения. Тыну кажется, будто у него уже ничего нет, будто он и сам ничто. Он и в толк не возьмет, зачем он еще двигает руками и ногами, берется за то или другое дело, почему он и глазами и мыслью еще следит за тем, как идет работа.
Он не всегда замыкается в своем молчании, па лице его не всегда тупое равнодушие. Бывают минуты, когда он вспыхивает внезапным раздражением, бессильной злобой — неизвестно отчего. Тогда он грубо пинает ногой собаку, хоть она ничего ему не сделала, запускает камнем в курицу только за то, что она кудахчет, бьет лошадь, которая исправно выполняет свои обязанности, и нарочно ударяет косой о камень. Он сейчас же раскаивается в этом, но потребность мучить себя, а потом над собой злорадствовать оказывается сильнее.
Его теперь постоянно окружает странный полумрак, даже воздух вокруг кажется чуждым. Тыну ведет беспрерывную скрытую борьбу с каким-то непонятным врагом. Земля уже не уходит у него из-под, ему чудится, будто земли вовсе не существует, будто он ходит, не касаясь ее йогами. И когда он однажды в жаркий день косит свою полоску ячменя, его вдруг жалит мысль, что враг тут, что он прячется у него за спиной; схватить его и поднять высоко над землей, в неведомую пустоту, где, наверно, еще темнее, чем здесь, внизу, в этом светлом сумраке.
Мари косит поодаль. Вдруг о па видит, что муж начинает пятиться, как будто увидев перед собой что-то страшное. Тыну отступает мелкими скользящими шажками, все шире расставляя ноги; его коса, судорожно зажатая в руках, концом лезвия царапает землю. Потом, зашатавшись, он валится навзничь на свой прокос...
— Ушел? — улыбается Приллуп, когда, обрызганный студеной колодезной водой, снова открывает глаза.
— Ушел,— отвечает Мари наугад.
— Ты видела?
— Видела.
Молодуха помогает ему сесть. Тыну озирается удивленно, как бы в раздумье. Наконец узнает окрестные места и снова улыбается, теперь немного смущенно.
— Где моя коса?
— Там.
— Ну, надо опять...— По только с помощью Мари он встает на ноги. Поднимаясь, он таращит глаза от изумления: ему кажется, что сила, поддерживающая его тяжелое тело, неожиданно велика.
— Нет, ты лучше иди ложись в постель, я сама буду косить.
— Э, глупости! Ничего со мной не будет. Вот погоди, возьму косу.
Но Тыну не может ее достать, коса где-то далеко внизу, где-то глубоко-глубоко, а когда он наклоняется, она уходит еще глубже, словно погружается на дно озера. И он, опираясь на плечо жены, бредет в избу и ложится и постель. Мари открывает оба окна п дверь: Тыну жалуется, что в каморке непроглядная темень.
Возвращаясь на поле, молодуха кличет Анни от соседей, из Паюзи Юку пасет на болоте деревенское стадо, сегодня его черед), чтобы девочка побыла около отца — вдруг ему что-нибудь понадобится.
— Он спит,— говорит Аини, придя через некоторое время на поле.—Я поставила ему ковшик с квасом на скамейку около кровати. Ух, как он пил, пока не заснул!
И Анни с детской радостью берется сгребать скошенный ячмень, идя вслед за мачехой.
— Сбегай, погляди, как он там,— приказывает Мари часа через два.
— Я закрыла окна и дверь — он, как поворачивался на бок, весь дрожал,— рассказывает девочка, вернувшись.
Обе работают до захода солнца. Говорят мало, как и полагается при серьезной работе. Анни особенно прониклась убеждением, что так п должен вести себя настоящий работник,
Приллуп еще спит, когда его маленькая семья вечером собирается в каморке. Он лежит на спине, и всем бросается в глаза, какое у него вдруг стало полное и румяное лицо. Его щеки прямо цветут, это видно даже сквозь бори.— Ему, наверно, надо уж очень крепко насолить, чтоб он выгнал людей.
Тыну жалобно усмехается.
— Эх, золотко, что ты по лицу увидишь! Разве не случалось, что людей отсюда прогоняли.
— Не из-за пустяков же.
— Да, но поди угадай, что барин считает пустяком, а что — нет. Имение делает что хочет.
— Свет ведь не клином сошелся. Дойдет до этого, так сыщется и для нас место.
— Может, и попадется где какая лачуга, да что ты с нее возьмешь! Нас четверо едоков, а к весне, наверно, будет пятеро.
— Навряд ли пятеро... Но можно ведь не только землей жить, а и еще чем-нибудь... И в деревне, и в городе.
— Избави бог в батраки идти или в грузчики — это уж самый горький хлеб!
Ничто не помогает. Тыпу понуро опускает голову. Ему жаль потраченных слов.
В своей тревоге Тыну доходит до того, что начинает по воскресеньям у церкви расспрашивать окрестных мужиков — не знают ли где свободного бобыльского двора, хоть ему еще никто и думал отказывать. А отправившись вместе с управляющим на дальнюю ярмарку, он и там исподтишка разведывает об этом у крестьян. Вернувшись домой, Тыну настойчиво просит жену: пусть съездит в свой лесной край да разузнает хорошенько, нет ли чего подходящего, она ведь там вроде свой человек. Разве чужаку этак запросто что-нибудь хорошее укажут? Обезголосеешь, спрашиваючи, а тебе и словечка не скажут.
— Не нужно,— отвечает Мари, досадливо хмурясь.-— Иди получи в конторе свой контракт на молоко.
Возникает молчание, но надолго. Рука Приллупа, остановившаяся было с спичкой дюймах в трех от трубки, завершает свой путь,
— Ох, да... почему бы не получить... кабы было что получать! — бормочет он, затягиваясь. Его губы кривятся в мрачной и усталой усмешке.
— Иди смело, он обещал к сегодняшнему дню приготовить.
Молодуха сбивает масло; ее ложка проворно кружит в мпске со сметаной. С потолка падает какая-то черпая соринка, Мари убирает ее ногтем мизинца, и работа снова идет полным ходом.
—- Ты кого это хочешь одурачить, а? — спрашивает Тыну. Его взгляд, скользнув по ничего не говорящему лицу Мари, опускается па миоку со сметаной, но и та ему ничего не говорит. Мари отвечает молчанием.
Тыну стоит и стоит. Наконец у него на левом глазу начинает дрожать веко, углы рта дергаются, мышцы по обеим сторонам шеи судорожно сжимаются, так что даже уши шевелятся. Он хочет опереться коленом о скамейку, но, промахнувшись, валится на колени прямо перед Мари. Трубка со стуком падает на пол.
— Неужели ты... неужели... неужели ты все-таки?..— И кажется, что слова тонут в сиянии, брызнувшем из
— Ну иди, иди!
— Да как же .но?.. Когда же?..
На лицо Мари ложится легкая тень.
— Ладно, Тыну, не мешай мне масло сбивать!
Выходя из дверей, Тыну ступает так, словно на плечи ему взвалили огромный мешок и он старается сохранить равновесие под этой тяжестью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24