Чуть позже, после того как этп четверо расходятся в разные стороны, смеется уже все Круузимяэ, а еще через час-другой — вся деревня Альткюла, причем не только бобыли, но и хозяева усадеб...
Тыну же бродит по лугу и ухмыляется, думая о том, какая сногсшибательная новость у него еще есть в запасе.
С пей, правда, нужно повременить, чтобы связь между событиями не так бросалась в глаза, чтобы люди не начали строить догадки и нодслежинать. Барии тоже считает, что так будет лучше. Но когда наконец этот день настанет — ох какие у них будут рожи, какие рожи!
И Тыйу, прислонившись к изгороди, пытается представить себе все эти рожи поодиночке.
При этом он, хихикая, повторяет на разные лады: «Лохматый Приллуп забрал молоко и хутор! Слыхал? Знаешь? Лохматый Приллуп забрал молоко и хутор!»
Хорошо, что он догадался уже сегодня вставить словцо насчет сундучишки и зажиточной родни. Небось они потом об этом вспомнят. Э-э, пусть, пусть качают головами! Разве кто лазил в сундук к Тыну Приллупу или к его родичам? Разве кто слышал, как Приллупов высокий покровитель в тот день сказал ему: «Ну, если нигде не достанешь, если не хватит, я сам тебе одолжу».
Да, Тыну может быть совершенно спокоен, ему даже нет нужды идти искать где-то денег. Впрочем, ходить пришлось бы попусту, можно уже заранее сказать. К сожалению, как у Тыну, так и у Мари все родственники относятся к тому разряду людей, которых куруский Яан огулом называет «голодранцами», хотя кое-кто из них, например отец п дяди молодухи, живущие в Руйзу, и зять Приллупа, крестьянин из соседней волости, числятся мелкими хозяевами.
Тыну может быть вполне спокоен и по вечерам играть на губной гармонике, к которой он вдруг в последнее время пристрастился. Ржавая гармоника, валявшаяся среди старого хлама, наверно, еще с тех времен, когда Тыну был мальчишкой, после долгих поисков нашлась, и теперь не проходит вечера, чтобы в каморке у печки не раздавалось ее пиликанье, тягучее и наводящее тоску. Мари и дети устают слушать, но Тыну не устает играть: кажется, будто этим он избавляет себя от необходимости думать и говорить. Прежние занятия, в том числе и чтение Библии, оставлены ради маленькой жестяной свиристелки.
Однажды вечером, когда Мари, переодевшись в амбаре, ушла из дому, Анни не выдержала: чуть не плача, она подступает вплотную к отцу и отрывает гармонику от губ.
— Переспишь! Перестань, а то я заболею!
Отец, дергает головой не понимай, что произошло. Потом видит по-(еднешиее личико, глаза, полные слез, и опускает свою олыпую костлявую руку на голову девочки.
— Ладно, ладно! Займемся чем-нибудь другим!
Откуда-то из угла, зевая, появляется Юку и тоже оста-па иливается перед отцом. У него большой живот, тонкие ножки и грубый голос.
— Куда Мари ушла?
Мари? Мари пошла м гости... Да, да, ребятки, что-нибудь веселое... что-нибудь этакое...-- И левая рука Приллупа, большая и, ложится на голову мальчика.
— К кому Мари пошла в гости? — спрашивает Анни. Ге |убы все еще дрожат от болезненного возбуждения.
— Мама?.. Мама пошла... мама пошла в Тийтсу... Слушайте,играть в нолики и крестики... а?. .Правда, нолики и крестики... как вы думаете?.. Юку, где доска?
Но Юку стоит на месте, упираясь своим большим животом в колени отца. Грубый голосок тянет:
— Когда Мари придет?
И Анни — у нее отцовские рыже-карие грустные глаза — добавляет:
— Почему это Мари пошла в гости так поздно?
— Нет,— отвечает Тыну, глядя поверх голов детей,— нолики и крестики — это не так весело. Я вам лучше буду зайчиков показывать... зайчиков, знаете? II всяких других зверей... А-а, мама? Ничего, придет, у нее там дело есть. Нот погодите, поставлю лампу как надо, и тогда увидите!
освещенной стене появляются черные зайцы, поросята, овцы, они едят, мычат, роют землю петухи хлопают крыльями и кукарекают, собаки встают на задние лапы или лают, быки бодаются, кошки ловят мышей, и всякие другие звери вытворяют всякие другие чудеса.
Но этих чудес и забав становится в конце концов слишком много, так много, что Юку засыпает на полу. Ашш тоже борется со сном... А за окошком так темно, так темно.,. На лбу у отца блестят крупные капли пота. Но его вытянутые вперед большие руки, отбрасывая причудливые тени, шевелятся и дергаются, как будто силятся разорвать невидимые путы.
Наконец и Анни засыпает на скамье. А звери на стене все живут.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Когда «новый Мяэкюла» появился па рынке среди других молочников, те, оглядев его, не смогли пи к чему придраться: волосы подстрижены, на йогах сапоги, притом новехонькие черные сапоги. «Да, да, нанося выкуси! —- думал Тыну, ловя взгляды, которые бросали на него исподлобья соседи.— Постолов и длинных патлов — ис нихт! Думали, видно, что этот новый — тоже мужлан, деревенщина, что в Мяэкюле других и не водится! Ан нет, этот еще вас поучит, а не вы его!»
«Новый Мяэкюла» вертелся, показывал себя со всех сторон, и ничего в нем не замечалось такого, что позорило бы молочный ряд: даже одежда была новая и платок на шее почище, чем у многих других. А когда они искоса поглядывали на его телегу, конягу и посуду — нельзя ли насмешливо скривить рот? — то оказывалось, что кривить рот нечего. Далеко не у каждого пофыркивал в оглоблях такой резвый гнедой, повозка была такой справной, а посуда —- только что от бочара. Хоть и спрашивал новый молочник у старого, не продаст ли тот кадушки и бадейки, да где там! Из того желчь так и брызжет. Не продал, назло не продал! Они, дескать,«ему для своего молочника понадобятся... Делать нечего — пришлось заказать новые. Новый купец — новая посуда.
И пусть они не думают, эти старые, что Приллупу не сравняться с ними в проворстве и учтивости. Гляди — уже величает женщин сударынями, а девушек барышнями, так и сыплет, не хуже других. Принимая деньги, говорит «спасибо», а кто поблагороднее — тем даже поклон отвешивает. Масло расхваливает, дает попробовать, молоко наливает с походом. Может быть, покупателям и приходится чуть дольше задерживаться у его повозки, в руках еще той сноровки нет — и товар отпусти, и деньги сосчитай,— да небось он тоже скоро наловчится. Те, старые, были, конечно, очень довольны, когда у него в первый день торговли фунт масла шлепнулся в грязь, а на другой день он двум-трем покупателям неверно дал сдачу. По если бы почтенные сотоварищи припомнили свои первые базарные дни, то, пожалуй, и ухмыляться не стоило бы.
Что же касается добро!! славы мязкгольского товара, хвастался, то, как Приллуи вскоре убедился, пин была сильно преувеличена. Прайда, некоторые, с сомнением поглядывающие на нового молочника, искали «мн.жюльского», по чтоб они валом валили — но оправдывалось и наполовину. И перекупщиков нелегко было найти, даже среди тех лавочников, что торговали близ большака, по которому Тыну въезжал и город: большинство из них уже успевало сторговаться с ком нибудь из конкурентов. Яап, конечно, не открыл своему преемнику, куда он сбывал товар, и Приллупу па норны\ норах приходилось оставшееся после базара молоко продавать на улицах, так как лавок было мало; то самое получалось и с маслом — Тыну не раз «хоронил покойника».
По ;п<> были неизбежные вначале трудности, от которых Тыну надеялся вскоре избавиться. И если до сих пор мн.жюльскому молоку и маслу не хватало доброй славы, то теперь их прославит, дайте только срок!
Неприятной стороной дела были для Тыну и ночные, к которым он сперва никак не мог привыкнуть. И выезжай в сумерки, трясись вместе со своими ни пушками по ухабистой дороге, ночь проводи в каком-нибудь близ города, полном гомона и табачного дыма, а к шести часам утра уже изволь быть на месте. Из городи раньше полудня по выберешься, потом тащись тридцать верст. О сне, собственно, и говорить но приходится. Сколько успеешь в телеге подремать — то и твое. Глаза всегда красные, заушины до крови натерты и побиты о кадушки.
Но на Приллуповых весах чаша радостей высоко перетягивает чашу этих мелких невзгод. Вместе с женой хлопотать в молочне, принимать надои, снимать сметану, сбивать и формовать масло, разливать молоко по кадочкам — уже одно это вознаграждает за все. А затем, щелкая кпутом, с полным грузом выезжать с хозяйского двора и пускаться в путь из ворот куруской усадьбы! А возвращение домой с туго набитым, тяжелым кошельком! Не говоря уже о приятном ощущении, какое испытываешь, продавая на рынке товар или даже торгуясь с мясниками где-нибудь под навесом у корчмы,— они ночью выезжают тебе навстречу покупать телят. Ко всему этому прибавлялись и другие радости: щедрые поля куруского хутора и более новое, просторное жилье.
Нет, Тыну очень доволен, Тыну не раскаивается.
Тыну теперь что-нибудь да значит, даже сейчас, когда он еще не собирается покупать ни мызу, ни усадьбу. Тыну приобрел вес с того дня, как его начали звать «новым Мяэкюлой» и «новым Куру».
Если бы даже сам Тыну не сознавал, каким он стал значительным лицом, он мог бы это прочесть в глазах окружающих. Л там, где его не знают, он старается, чтобы его узнали и оценили по достоинству, так, как он вправе того требовать. Тыну не навязчив, но когда есть возможность, когда разговор позволяет, он не упускает случая сообщить, что он-то и есть «новый Мяэкюла» и «новый Куру». Ведь людей, которые об этом не знают, встречается довольно много, и по дороге в город, и когда идешь в церковь.
Но чтобы они (особенно ближние земляки) знали и о его торговых успехах, «новый Мяэкюла» заимствует у прежнего соответствующую манеру держаться: он приучается вертеть головой и задирать нос. Он не бахвалится раньше времени, он только дает понять: то, чего еще нет, обязательно будет. Люди, несомненно, так это и понимают, но все же посмеиваются и подталкивают друг друга локтем,— по-видимому, оттого, что преемник еще недостаточно искусно подражает своему предшественнику. Нет четкости в ритме, нет верного тона. Как и раньше, во время дойки появляется на холме со стороны Куру качающаяся голова, которая носом чертит в воздухе кресты, но, глядя на нее, все чувствуют: не то, не настоящее* делай что хочешь! Иные считают даже, что новичку никогда и не овладеть этим подлинным мастерством: как ни говори, а настоящее мастерство от бога.
Конечно, у Тыну еще нет ясного представления о том, на что ему рассчитывать в будущем. Наверно, только в течение года можно будет это узнать на примере Яаыа. Ведь к прошедшему юрьеву дню Яан не купил ни поместья, ни хуторов — времени не хватило подыскать что порядочное; он переехал в другую волость, к родственникам жены, и сейчас «не у дел».
Новым житьем довольна, по-видимому, и Мари — именно «по-видимому», так как своего мнения она не высказывает. «У Мари один друг,— говаривала часто ее мать.— И живет он у нее в голове». Мари, по-видимому, довольна: трудится она более охотно, чем раньше, с особенным удовольствием сбивает масло — ото стало ее любимой работой. Во всяком случае, в течение первых шести месяцев по было ни одного дня, когда она вдруг сложила бы руки и сказала: сегодня ничего делать не буду. Она, надо нести как следует, поэтому н то подол и, когда работы отнимают слишком много промоин, Мари вызывает себе в помощь из Руйзу младшую сестру же молодуха не любит беспокоить других ради своих дел, даже если эти другие — кропили родия.
Мари, как видно, особенно довольна тем, что может прем и от времени ездить по железной дороге в город, да ощо и по с пустым кошельком. Приезжает она обычно ни другой день к полудню и привозит ребятишкам кучу самых костры\ новостей. Есть там, рассказывает она, музыканты, которые играют так, что сердце прыгает в груди; комедианты, которые говорят и представляют в лицах псе, что пишется в книжках; лошади там скачут и пляшут музыку, а наездники проделывают у них на спине головоломные прыжки и всякие другие штуки. Гавань и заморские корабли, седые стены и угрюмые башни, громадные церкви со сверкающими алтарями, холмы и парки с веселой шумной толпой — все она рисует перед их глазами так ясно, что дети слушают, затаив дыхание,— им кажется, что они сами все это видят.
И так как в кошельке у молодухи теперь кое-что водится, она возвращается из города не с пустыми руками. Ее слабость — это хорошая обувь, уже третью пару саложек или башмаков привозит она себе к началу зимы, не забывает и пасынка с падчерицей. О головных уборах и одежде Мари заботится меньше — на все и денег не хватило бы,— но обувь должна быть красивой. Молодухе нелегко пройти мимо окна обувной лавки, не остановившись.
Привозит она домой и новую светлую лампу, стенные часы, хорошее зеркало; появляется в куруской усадьбе воскресный кофе со всей нужной для него утварью, а также новые книжки. Молодая хозяйка не может устоять перед искушением выписать на будущий год газету; до сих пор она привозила с собой лишь отдельные номера, которые она с ребятами довольно скоро зачитывала до дыр.
Приллуп иногда считает многие покупки жены излишней роскошью — у его предшественника не было в доме ничего похожего,— но не бранит ее и не упрекает; ведь его дела идут хорошо, и, в конце концов, пусть люди это замечают не только по его носу. Тыну и сам не так уж точно следует примеру прежнего хозяина Куру: по дороге в город промачивает горло совсем другими напитками, чем Яан, и трубка часто уступает место сигаре. Против этих соблазнов устоять трудно — тянет, да и только! Так же, как молодуху — окно обувной лавки.
Доволен и третий участник договора.
Тот, кто пригляделся бы к нему повнимательнее, нашел бы, что господии фон Кремер молодеет. Кожа на его лице посветлела, если не разгладилась, былой тяжеловесности больше не -заметно, при ходьбе он не держит руки с палкой за спиной — их движения непринужденны, взгляд стал более смелым и живым, словно примечает в знакомых предметах много нового.
Нет, мир, в котором живет Кремер, мало того что обновился, он сделался совершенно иным. Недавние воспоминания, одно свежее другого, озаряют и расцвечивают все вокруг яркими красками. Жизнь уже не только терпима, она прекрасна и сладостна. И ни с чем не сравнимой становится эта сладость и красота, когда эфемерное воспоминание снова и снова превращается в ощутимую реальность, когда оно еще только с трепетом готовится к этому превращению, когда приближается назначенный день и час, раздается условный стук в определенное окошко или же по-особенному звякает звонок у дверей городского тайного гнездышка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24