И если теперь один из нас... все равно кто... была бы возможность... теперь, когда мы свободны от этого тяжкого ига... если теперь один из нас может у них кое-что урвать — чем больше, тем лучше... то я- слышите, я! — скажу только одно (он схватил свой стакан): да здравствует этот брат наш — эстонец, да здравствует эта сестра наша — эстонка!
Эту речь поддержали от всего сердца и мясники, они тоже заревели «да здравствует!» и потянулись чокаться с Тыну. А торговец, посапывая, взял руку Приллупа, горячо пожал ее, с братской преданностью заглянул ему в глаза и продолжал задушевно и многозначительно:
— Поклонись от меня своей супруге! Скажи — купец Антон Зидермап велел ей передать: барана нужно стричь... и работа должна быть чистая... понимаешь? Работа должна быть чистая!
Проснувшись утром довольно поздно (разбудил его трактирный слуга), Приллуп увидел, что лежит около печки на трех стульях, ноги свесились на пол, под головой только шапка.
Молочники, ночевавшие в задней комнате, уже уехали, друзья Приллупа давно закончили свои сделки на гумне и перед трактиром; вместе с Тыну выехала на большак только одна задержавшаяся в корчме старуха, везшая чесать шерсть.
Кончилось дело тем, что лавочники стали ворчать, и Приллупу опять пришлось на рынке «хоронить покойника».
— Ишь ты, он сегодня па нас и не смотрит! Загордился, что ли? — говорит кто-то рядом и сует Приллупу
РУКУ
— Л-а, Маазикас! — Приллуп поднимает веки.— Торгуешь, значит, опять... Ничего я не загордился — ночью здорово хлебнул... сейчас на глазах точно трещит,— мрачно усмехается.
Потолковали бы, давно Чин еще, садись! Я как раз собрался ехать.— Приллуп берет вожжи.—Хорошо, что ты подошел, мне надо кое-что купить, побудешь около лошади.
Сапожник Маазикас — он, говоря о себе во множественном числе, имеет в виду и свою корзину, а может быть, и лежащие^* ней непроданные пары туфель — усаживается между кадушками. Его заячья губа растягивается в Лонппдежпо-печалмюп улыбке.
С покупками иекоре покончено, и они едут к предместью, где живет Маазикас; мяэкюльский молочник всегда выезжает из города этой дорогой. На углу последнего переулка дровни останавливаются. Отсюда с полквартала до того дома, где живет сапожник.
Тут Маазикас должен был бы сойти, они уже собираются прощаться, но оба вдруг устремляют взгляд па большой, старый угловой дом, в котором окна нижнего этажа до половины закрыты пунцовыми занавесками.
— Позвал бы к себе, да в комнатенке холодно... разве п\ столько напасешься, дров этих...
— А закусить бы не мешало, горячего... мороз пробирает, ехать далеко...
— И пить вроде хочется...
— Да, и пить хочется.
Они не могут отвести глаз от пунцовых занавесок. И Тыну въезжает во двор.
— На полчасика... -— Ну да, не больше.
Яске подвешивают торбу с овсом. На буфетной стойке приятели видят горячих жареных окуней. В углу длинной комнаты с низким потолком еще свободен один столик, Маазикас сразу замечает это и несет туда свою корзину.
— А может, за стойкой?
— Да нет, посидим маленько...
— Ну, на два слова...
— Это наш старый стол...
Водку, хлеб и рыбу приносят сами, хозяйка подает пиво. Пьют, едят и молчат. Говорят только их глаза: каждый раз, когда рука поднимает стаканы ко рту и снова ставит на стол, взгляды их встречаются, спрашивают и отвечают, все понимая. На первых порах друзьям достаточно и того, что они сидят вместе, вместе едят и пьют.
— Слышал про нее опять,— наконец шепотом начинает сапожник, глаза его загораются.
— Что ж ты слышал? — бормочет Приллуп.
— Говорят, она уже не в Ямбурге, а в Гдове.
— Писал?
— Писал, да что толку — не отвечает.
— Все с тем портным?
— Все с портным! — Шепот Маазикаса звучит как стон.
Приллуп сидит, подперев щеку рукой, и смотрит на рыбьи кости у себя в тарелке.
— Да, что ж поделаешь, ежели ты не хочешь силком... —- Нет, тогда конец! Притащишь на аркане — разве
потом дома удержишь!
— Лучше добром, это верно. Но ты же, кажется, хотел сам...
— Полгода собираюсь, полгода! — с ударением повторяет сапожник, сверля стол большими пальцами; его растопыренные локти судорожно двигаются, словно он пытается взлететь. Никак этих денег не сколотить... не получается, делай что хочешь!
— Да и поможет ли?
— Поможет или нет...— Заячья губа Маазикаса дрожит.— Хоть голос ее услышал бы... поглядел бы хоть издали...
Приллуп подпирает рукой и другую щеку, Оба молчат. У прилавка горланят два пзвозчика, за столами то тут, то там раздается смех; жирный чад, табачный дым, запах водки и пива густым облаком плавают над головами.
— Забыть не можешь?
— Нет. Словно каким зельем меня опоила.
— Зельем опоила...— повторяет Приллуп и покусывает прядь бороды.
— И во сне и наяву... так и стоит перед тобой... А как подумаешь, что она с портным... с этим портным...— Горящие глаза Маазикаса бегают по сторонам, пальцы все сильнее буравят стол.— Ребеночек умер — вот в чем беда! И надо же было ему умереть! — заканчивает он со вздохом.
— Ребенок... да... был бы ребенок...— Приллуп тихонько кивает головой, взгляд его затерян где-то далеко. Лишь немного погодя он произносит, будто очнувшись:
— Ну что ж, попробуй съезди... работа у тебя есть...
— Работа есть... кой-какая работенка есть... Но только раньше, сделай милость, подпали ты этот дом на углу!
И Приллуп видит, как плечи Маазикаса опускаются, растопыренные руки повисают.
— Хозяйка, пару пива! — требует сапожник несколько минут спустя; он потянулся за стаканом, но стакан пуст, пусты и бутылки.
У Приллупа есть две сигары, одну он дает Маази-касу. Они курят и пьют поданное пиво.
— У меня у самого их целая дюжина по дороге,— бормочет Приллуп, разглядывая наклейку бутылки.— А когда у тебя здесь... все раздавлено...— Он постукивает пальцем по жилетке.
— Раздавлено, говоришь? — оживляясь, спрашивает Маазикас— Чувствуешь?..
Приллуп обхватил щеки ладонями, его глаза блестят, на скулах красные пятна; он продолжает шепотом, перегнувшись через стол:
— Как-то раз прокрался за пей вечером, полночи лежал иод окном... в каждой руке по камню...
Они смотрят друг на друга, и у обоих разом слезы застилают глаза.
Приллуп долго молчит.
— И теперь, когда видишь, что никакого тебе проку от всего этого... когда знаешь, что все это зазря...
— Думаешь, не поправится дело? Приллуп качает головой.
— Откажусь скоро. На дно тащит... И как подумаешь — опять иди куда-то в хибару... еще и в чужую волость... Нищий, хуже чем раньше... Он же может меня за долги по миру пустить...
— Зато ты свою вернешь... свою к себе вернешь!
— Да-а... раньше небось долг заставит заплатить, тогда только... И что я теперь для нее? Мразь, ошметок... ногой отшвырнуть — и все! На моих глазах с одним парнем крутит — смотри, мол, тряпка ты, портянка, а не мужик!
— Но ты же ее к себе вернешь...
— И разве только в хибарке дело, в нищете.,, а насмешки, издевки!.. На всю жизнь... и ей, и мне...
— Забери ее и уезжай подальше! — Глаза Маазикаса сверкают мечтательно.
— Поползет... слушок за тобой поползет... до самой смерти не избавишься...
— Но жена будет с тобой!
— Поди знай, надолго ли... Твоя теперь у портного! Мяэкюла поднимается. Выходя, нечаянно наступает
кому-то на ногу. Плечи его сгорблены. Он долго остается во дворе, а возвратившись, шагает совсем в другую сторону, пока наконец не замечает свою ошибку. Но, не дойдя до стола, поворачивает палево, к прилавку, и что-то заказывает.
— Вроде бы не наелся, да и пиво одно не греет.— Он садится, дрожа от холода.— Гнедого попоной накрыл.
Мальчишка приносит водку, студень и соленые огурцы. Опять пьют молча, глядя друг другу в глаза. И все больше краснеют лица, все больше блестят глаза, а в сердце тихонько поднимает голову надежда и смелость расправляет крылья.
— Буду деньги копить.
— Правильно... правильно...
— Каждый грош... последний раз видишь меня здесь!
— И мне бы так... Ей-ей, начну ездить ночью... дома сел — в городе встал... без ночевок этих...
— Теперъ-то уж по-настоящему... будь уверен! — Узловатые руки сапожника, лежащие на столе, сжимаются в кулаки.
— Протянуть еще малость, подсобрать про черный день... Чтоб не совсем голыми, босыми...
— Увезу ее от портного! — Маазикас грохает кулаками по столу.— Говорю тебе — увезу!
— Сейчас задолжал — платить нечем... Но можно ведь иногда и нарочно... а там будь что будет: что попридержишь, то и твое... Залога-то не давал...— Приллуп теребит бороду, его взгляд блуждает по лицу и груди приятеля.
— Ну да, так и сделай... А я — в Гдов!.. Хозяйка, пару пива!
— Вот кабы она тоже умела... да, кабы умела! Но от Мари этого не дождешься...
—- А может, образумится?
— Нет, нет, из нее такая не получится! Чего-то ей не хватает. Иного дела она просто не может в толк взять, не понимает —и все! Думаешь, как она мне ответила? Нет, говорит, я договор выполняю!.. Что я сам еще смогу, то и будет... только то и будет...
— А я знаешь что сделаю?.. Швырну портного в Чудское озеро!
Уже горят лампы, за окнами темнеет, на стеклах все толще узорная изморозь. Они сидят и пьют, разговорам и планам ни конца пи краю. А когда вваливается буйная ватага новобранцев, и заливается гармошка, и гремит песня,— они делят с рекрутами их горькое веселье, и братаются с париями, и поят их водкой.
Потом начинается пляска.
Сапожник тоже танцует.
Сапожник знает «русского» и пляшет вприсядку.
Но Приллуп решает, что и он умеет плясать русского, и выкаблучивает взапуски с приятелем. С обоих пот катит градом. И трактир сотрясается от хохота. И когда Тыну, споткнувшись, падает, его поднимают с громкими криками «ура».
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Когда молочник из Мяэкюлы пускается в обратный путь и огни города исчезают позади, на дворе уже поздний вечер.
Гнедой озяб и теперь бежит резвой рысью.
А Тыпу тепло, ко сну не клонит, голова ясная, просто па удивление.
Тыну посвистывает и отбивает кнутовищем такт по ящику от масла. Если же кто-нибудь едет впереди или навстречу, он потехи ради кричит: «Эй, с дороги!»—и, смеясь, катит мимо.
Быстро пролетает первый десяток верст под копытами Яски, и трактир у холма приветствует путника, подмигивая парой желтых глаз.
Здесь, кажется, с прошлой ночи — Тыну смутно припоминается что-то подобное — остался долг за водку? Может быть, зайти?
Нет. Зачем им знать, что Мяэкюла так поздно едет из города? Успеется в другой раз. И Тыну проезжает мимо. Он решает, что сегодня и все остальные кабаки объедет сторонкой: ведь дома ждут, дома давно ждут! Но-о, Яска! Давай рысью, хоть и в гору!
Лишь выехав на широкую, открытую возвышенность, Тыну видит, какой сегодня великолепный вечер. Луна льет расплавленное серебро, горят бесчисленные звезды, Млечный Путь клубится светлой пылью, и снег, и весь мир объяты торжественным синим сиянием. И тихо, так тихо, что скрип снега под полозьями звучит как крик.
Путник смотрит и слушает, удивленный.
Но внезапно вздрагивает.
Неужели мороз крепчает? До сих пор пощипывал только нос и уши, теперь и до самого нутра добирается?
И новый приступ дрожи охватывает Тыну.
Коченеют пальцы на руках и ногах, усы заиндевели, стягивают губу... А около дремлющего ветряка уже виднеется трактир Алети...
Может, заглянуть па минутку?
Ладно, там посмотрим.
И вдруг Тыну заливается смехом. Как он мог забыть? Мерзнет, а у самого тут же, в дровнйх, есть чем согреться!
Тыну шарит в сене и вытаскивает штоф. Это, правда, спирт, дома хотел развести, чтобы было покрепче обыкновенной «очищенной», но ничего, в такой мороз пойдет как по маслу. И ножик со штопором в кармане.
Ух, ну и глоток! Так жжет, что не вздохнешь, но зато как жарко стало в груди, какой огонь побежал по жилам! Незачем теперь нарушать слово. И дома давно ждут! Еще каплю, как говортся, для второй ноги, и — мимо!
Вот и Алети. Но Тыну проезжает мимо.
Корчма Набрасте... Тыну проезжает мимо.
Время от времени он отхлебывает из штофа, чтобы согреться, и вскоре ему начинает казаться, что он и не может, никак не может остановить этот приятный размеренный бег, подняться с глубокого, теплого сиденья. Кости и мышцы цепенеют в сладком, тяжелом покое, лицо не зябнет, кожа словно свыклась с морозом, мирная дрема убаюкивает мозг и сердце. Только глаза еще смотрят, а уши слушают. Но все, что путник видит и слышит, сливается со сладким полусном, расслабляющим душу и тело.
Снег под полозьями уже не скрипит, он звенит, как гусли, потом поет — словно где-то далеко-далеко поют в церкви прихожане, и играет орган, и гудят колокола.
А мир вокруг мерцает синевой, все гуще эта синева, синева льется со снежного поля, стелется дымкой над кустами и деревьями, вот она уже струится по дуге, гриве и спине лошади... И под огнем сверкающих блесток отливает синевой, небесной синевой одежда призрака, что беззвучно скользит рядом с дорогой, спешит, опережая путника, все время опережая.
Он не машет руками, ступни не касаются земли, бескрайняя синева плавно несет его через сугробы и провалы.
И светлые блики играют на его ногах, на его руках, и ярко рдеет затылок и круглое плечо.
А волосы, темно-пепельные волнистые волосы вспыхивают рыжим отсветом, точно в лучах зари.
Но вот путник уже ничего не видит.
Только в далекой церкви поют прихожане, и играет орган, и гудят колокола, гудят колокола.
И путник ничего больше не слышит...
Верста за верстой остается позади, мерин проворно перебирает ногами и пофыркивает, удивляясь: неужели сегодня так нигде и остановимся?
Надо ли пропустить чьи-то сани вперед и с кем-то разъехаться — умный Яска всем дает дорогу. Но снова фыркает и трясет головой: брошены вожжи, не щелкает кнут, не слышно с дровней пи кашля, ни храпа!
Гнедой привык, что хозяин дремлет или спит в дороге. По если дровни сильно заносило па повороте или задевало встречными санями, вот как сейчас, он все же просыпался и потирал ушибленное до крови ухо. Иногда его будил звон колокольчиков бубенцов.
Приближается корчма, у которой хозяин по пути домой всегда давал ему передохнуть. Мимо ни разу не проезжали, как бы ни было поздно. И Яска на свой страх сворачивает с дороги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24