https://wodolei.ru/catalog/unitazy/bachki-dlya-unitazov/
Они приехали, как всегда, лишь на несколько часов; седой, дряхлый кучер даже не выпрягал лошадей из шарабана. Большую часть времени гости провели вне холостяцкой квартиры Ульриха — они совершили вместе с ним прогулку по ближним и дальним окрестностям, дойдя до самого подмызка. Мяэкюльские мужики, редко видевшие в поместье каких-либо других господ, тем более барышень в таких широких шумящих платьях, поднимали головы от работы и провожали приезжих пристальным взглядом. «На них, право, стоит посмотреть»,—говорили многие, не поясняя, впрочем, почему именно. А если кому здороваться с чужими господами, то кланялись им ве«-сетго, приветливо, чуть ли не с улыбкой.
Сяргверский Кремер, внешностью нисколько не походил на своего брата Ульриха. Длинный, тощий, сухопарый, с белой как снег эспаньолкой и глубокими темнеющими впадинами на щеках, он напоминал старого наполеоновского офицера после отступления из Москвы; кроме того, он отличался как от Ульриха, так и от сестер своими быстрыми, беспокойными движениями. Особенно это сказывалось в походке. Хотя его ноги делали мелкие, семенящие шажки, он неизменно оказывался далеко впереди своих плавно шествующих спутников и всякий раз бывал вынужден, чтобы присоединиться к ним, возвращаться обратно. Он замечал, что убежал от общества, лишь после того, как ему приходило в голову что-нибудь сказать; боясь упустить свою мысль, он вытягивал высоко поднятую руку и держал ее так до тех пор, пока не приближался к собеседникам и получал возможность заговорить. Эти постоянные выскакивания из строя особенно бросались в глаза еще и потому, что Милорд, верный борзой пес господина Адальберта, следовавший за хозяином по пятам, опустив длинную острую морду, повторял, как тень, все его метания.
Что же до сестер, то всех трех объединяло едва ли не стадное сходство, особенно поражающее издали, когда терялись мелкие различия в их чертах лица. Эти черненькие головки с торчащими вперед клювообразными носиками, эти тонкошеие и узкоплечие, книзу расширяющиеся и округляющиеся фигуры и, наконец, странно контрастирующие с этим пышным телесным изобилием коротенькие, несколько беспомощные ручки — все это вполне оправдывало довольно-таки язвительное прозвище, которым братец Генрих в одну из веселых минут окрестил сестричек: действительно, попадись они полярному мореплавателю где-нибудь на заснеженном мысе в Ледовитом океане, среди стаи пингвинов, он едва ли смог бы отличить еяргвер-ских барышень от этих симпатичных птиц.
Но если дамам не хватало физической подвижности — в этом отношении они были под стать брату Ульриху,— то тем свободнее и обильнее лилась их речь. Правда, они разговаривали (обычно между собой, втроем) с известной суховатой сдержанностью и даже размеренностью, но зато ни на секунду не умолкая и, что самое своеобразное, не слушая одна другую и не давая друг другу закончить фразу. Как они понимали друг друга, оставалось тайной для всех, в том числе и для троих братьев, но все же, очевидно, понимали, иначе подобный обмен мыслями не мог бы приводить к острым столкновениям, что иногда случалось. Простертая длань братца Адальберта зачастую долго висела в воздухе, пока не наступала наконец минута затишья, но он за это время уже успевал забыть, что хотел сказать. В более выигрышном положении находился Ульрих — ему помогал его мощный голос.
Возвратившись дальними тропинками с подмызка, маленькое общество немножко побродило по безнадежно одичавшему саду и, пройдя мимо моечной и колодца, направилось просторной лужайке между хлевами и жилыми строениями, которая использовалась как загон для скота. Стадо было ужо напоено, юла полуденная дойка, и хо-алйка хутора Куру везла па ручной тележке из моечной чистые кадушки. Ей приходилось трудновато, так как дорога от колодца шла в гору, а маленьких помощников почему-то не было на месте, хотя занятия в школе еще не начинались.
— Эй, молодка, погоди — я помогу! — крикнул сяргвер-ский барии и, держа руку вытянутой, подошел к тележке. При его энергичной помощи груз был вывезен на пригорок, и молодка, чуть обнажи» редкие зубы, промолвила вежливо:
— Благодарю вас, сударь!
Вокруг засмеялись, захихикали даже барышни. Ульрих фон Кремер захлопал в ладоши, усы его задвигались вверх и вниз, а щеки залились румянцем, что очень его молодило.
.— Послушай, Ульрих! — Адальберт приблизился с вытянутой рукой.— Ты в этом году так же надолго застрянешь в Мяэкюле, как и прошлой осенью?
— Весьма возможно... печи у меня исправны...
— Удивительно! Ты начинаешь совсем забывать Сяргвере. И в город ездишь чаще, чем раньше.
— Приходится... дела, обязанности...— пробормотал Ульрих, но Адальберт уже его не слышал: он засеменил на своих проворных ходулях к одной из коров, которая привлекла внимание. Обозрев ее и простерши длань, возвещающую о какой-то новой идее, Адальберт поспешил к сестрам; те стояли подле ушата, обмениваясь приветствиями с госпожой Рээмет.
— Вон та Пеструшка — посмотрите-ка! — одна из самых прелестных коров у нашего Ульриха!
Барышни последовали за ним, Ульрих тоже подошел поближе, и вокруг Пеструхи завязалась продолжительная дискуссия, распространившаяся поочередно и на других коров. Мнения дам расходились, но аргументы совпадали. И коровы прекратили жвачку, чтобы, в свою очередь, оглядеть и подвергнуть оценке этих пришлых критиков.
Но вожаком стада был молодой бык красной породы, которому, как видно, гости пришлись но но вкусу. Он издали вытаращился на них, засопел, взмахнул хвостом и предостерегающе замычал.
Никто, однако, не обратил па это внимания. В имении его знали как довольно мирное животное, к тому же гости увлеклись оживленной беседой. Красного на них ничего не было — даже ленточки или цветка на шляпке.
А Рыжий злился все сильнее. Он рыл копытом землю, топал ногами; обойдя вокруг стада, он очутился совсем близко от господ, запятых своим спором. Он не хотел действовать исподтишка, нет, он еще раз подал знак мычанием, вернее, уже ревом. Но, увидев, что никто не принимает этого всерьез, решил на деле показать, чего он стоит.
Одно мгновение бык стоял неподвижно; из ноздрей и с морды у него капало, глаза налились кровью, по хребту пробежала дрожь. Потом он выставил рога вперед и ринулся на приступ. Кто-то из господ вдруг взлетел в воздух и навзничь шлепнулся наземь. Бык хотел было еще раз поддеть его на рога, но в этот миг на загривок животного обрушился тяжелый удар палкой от ушата. Бык остановился, захрапел и повернулся было к новому противнику, но, оглушенный еще одним ударом по голове, предпочел отступить; по его морде стекали две струйки крови. С глухим ревом отбежал он подальше, к стаду.
Только теперь раздался многоголосый крик, только теперь все увидели, что тот, кого бык поднял на рога и бросил наземь, был не кто иной, как мяэкюльский хозяин, Ульрих фон Кремер лежал на траве с восковым лицом и посиневшими губами. Первыми над ним склонились сестры и брат, и он сказал им почему-то не на родном языке, а по-эстонски:
— Отведите меня домой!
— Ульрих, ты ранен! —- хором возопили три барышни, всплеснув руками. Братец же Адальберт растерянно топтался вокруг них и без конца повторял:
Возможно ли это? (нем.)
Как всегда, по пятам за ним следовал покорно и виновато белый борзой пес, который перед этим, поддавшись плотской слабости, завязал около ворот хлева дружбу с пастуховой сучкой.
— Пошлите за врачом! — попросил раненый уже по-немецки и, приподнявшись, сел без посторонней помощи. Отведя свою руку, которую он держал слева от паха, он у ни дел на пальцах немного крови и уставился на нее широко раскрытыми глазами.
Госпожа Рэзмст и куруская молодуха — она только теперь бросила на землю палку от ушата — собирались уже подпить пострадавшего, но братец Адальберт наконец пришел и себя настолько, что догадался заменить жену управляющего. Со стороны конюшни прибежали кучера, и младший из них, мя;жюльский, поддержал барина, освободив от :>того молодуху. Опираясь на обоих мужчин, Ульрих фон Кремор побрел к дому, не сводя стеклянного взгляда со своих окровавленных пальцев. За ним в безмолвном отчаянии следовали барышни, судорожно держась за руки и до смешного одинаково приоткрыв рты. Шествие замыкала госпожа Р:к>мот — она хотела помочь раненому и в доме, так как* по надеялась на хладнокровие девицы Филлеми-пы; и руке госпожа Гзэмет несла фуражку хозяина, подобранную на земле.
Хозяйка усадьбы Куру возвратилась к своей тележке, нагруженной теперь кадушками, которые она везла в моечную, и вдруг столкнулась с Приллупом: он внезапно вынырнул из-за будки ледника, находившегося неподалеку.
Глаза у Ириллупа пылали, щеки дергались, и в лицо молодухе брызнула горячая слюна, когда он прошипел сквозь -зубы:
— Что этот бугай тебе сделал? Зачем тебе понадобилось его лупить?
— Как?.. Что?..
Тыну покосился на доярок, которые, сбившись в кружок, все еще стояли на месте происшествия и горячо обсуждали случившееся, и шагнул еще ближе к жене, словно хотел что-то добавить. Но потом махнул стиснутым кулаком и проскрежетал, отворачиваясь:
— Проваливай со своими кадушками, стерва!
И зашагал к молочне, ссутулив острые плечи, втянув голову и не оглядываясь назад.
Мари минутку поглядела ему вслед, быстрым привычным движением прошлась рукой у себя под носом и взялась за дышло тележки.
На середине двора ей повстречался Пээтер, спешивший от господского дома к конюшне.
— В город, за доктором! — бросил он, взмахнув рукой.
Этот медлительный парень был смешон в своем старании проявить расторопность, и Мари улыбнулась. Она увидела, как перед конюшней Пээтер споткнулся, и опять улыбнулась.
Возвращаясь с чистыми кадушками, молодуха заметила, что доярки снова взялись за работу, но госпожи Рээмет еще не видно. Оба кучера неуклюже суетились у конюшни, запрягая лошадей в коляску. В молочне Приллуп топил хворостом печь — это нужно было для заквашивания молока: погода стояла прохладная, хотя солнце ярко светило на ясном синем небе.
Они не разговаривали, каждый делал свое дело, пока не принесли ушат.
— Тебе с них причитается хороший подарочек, молодушка,— пошутила госпожа Рээмет.— Если бы не ты, Рыжий их всех бы отделал, и что тогда от барышень осталось бы — бог знает.
— А как рана? — спросила Мари.
— Рана не смертельная, да и калекой он не будет,— ответила госпожа Рээмет,— но бедному быку не жить на свете! Барин, как только лег в постель и рану его перевязали, сказал: «Чтоб я этого быка больше не видел! Отправить его в город, к колбаснику!»
Приллуп снял грифельную доску, висевшую на столбе около полок, и, казалось, изучал заполнявшие ее кривые и угловатые цифры. Для них, правда, были проведены линейки, но цифры, пренебрегая ими, то лезли вверх, то падали вниз. Госпожа Рээмет назвала сегодняшнее количество штофов, и Тьшу записал его мелком, подвешенным на веревочке, па этот раз, по счастливой случайности, па-пав на нужную линейку. Но сама цифра получилась гораздо уродливее остальных, особенно тех, которые были кое-где написаны рукой Мари.
При Яане записи вела госпожа Рээмет.
Затем супруги молча опорожнили ушат, Мари ушла домой — сегодня не надо было сбивать масло,— а Приллуп остался присматривать за печкой. Он принес вдобавок к хворосту еще корзину торфа и время от времени ходил во вторую комнату взглянуть на маленький термометр, прибитый рядом с доской на особой стойке. Иногда он задерживался здесь подольше, обводил взглядом длинные ряды кадочек, заглядывал то в одну, то в другую, передвигал их. Но вот он вдруг прижал ладонь ко лбу, закрыл глаза и попятился, как будто у него закружилась голова от угара. Он отступил к наружной стене, прислонился к ней, и когда открыл глаза, в его взгляде был страх и мучительный вопрос. Его руки протянулись вперед, к полкам, словно он хотел их оттолкнуть от себя...
В течение дня они только два раза виделись за едой — у каждого была своя работа,— но и теперь не обменялись пи словом. Так они и легли вечером спать. Ночью Мари проснулась, хотя спала, как всегда, крепко: ей приснилось, будто с потолка упала балка и давит ей на бедро. Но были рука Тыну. И Мари не скинула ее.
Утром было такое лицо, точно он всю ночь но смыкал глаз...
Раненого барина, который с полнейшей серьезностью спрашивал у врача, есть ли надежда на выздоровление, ужо на другой день смогли перевезти в Сяргвере, где за ним принялись ухаживать сестры. Недели через три он был совершенно здоров.
Возвратившись в Мяэкюлу, барин привез с собой могучего английского дога, очевидно, для защиты от нового быка,— вообще то господин фон Кремер не любил собак,— п заказал псу отличную, теплую конуру. Л хозяйке куру-ской усадьбы привезли в карсте шерсть па платье, довольно дорогую, купленную лично самими барышнями, и госложе Рээмет, верно предсказавшей подарок, поручили передать его молодухе. Почему барин не решился сделать это сам, в конторе, так и осталось неясным.
И теперь Ульрих фон Кремер, живя в своей уединенной, затерянной за болотами Мяэкюле, где он уже не испытывал и тени прежней скуки, продолжал наслаждаться прекрасной, погожей осенью, сменившей прохладное и дождливое лето. Он храбро оставался здесь и в ту пору, когда пришли холода, дожди и бури, когда на холмах и в долинах началось великое умирание, когда болото подернулось серым покровом и лес растерял последние лоскутья своей пестрой рубашки. Ни жалобы, ни мягкой грусти но было нынче в этом умирании, все в природе умирало мужественно, с разумным сознанием неизбежности и ее непреложных законов. И вот наконец потемнела, угасла ясная, глубокая прозрачность осенних красок, развеялись свежие, пряные осенние запахи, низко нависшее небо застыло серым сводом и на землю лег белый саван, еще сияющий небесной чистотой. Из двух труб на южной стороне господского дома потянулся сизый дымок, говоривший о том, что старый барин и теперь пребывает на месте. А это, в свою очередь, доказывало, что печи Ульриха фон Кремера действительно исправны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Сяргверский Кремер, внешностью нисколько не походил на своего брата Ульриха. Длинный, тощий, сухопарый, с белой как снег эспаньолкой и глубокими темнеющими впадинами на щеках, он напоминал старого наполеоновского офицера после отступления из Москвы; кроме того, он отличался как от Ульриха, так и от сестер своими быстрыми, беспокойными движениями. Особенно это сказывалось в походке. Хотя его ноги делали мелкие, семенящие шажки, он неизменно оказывался далеко впереди своих плавно шествующих спутников и всякий раз бывал вынужден, чтобы присоединиться к ним, возвращаться обратно. Он замечал, что убежал от общества, лишь после того, как ему приходило в голову что-нибудь сказать; боясь упустить свою мысль, он вытягивал высоко поднятую руку и держал ее так до тех пор, пока не приближался к собеседникам и получал возможность заговорить. Эти постоянные выскакивания из строя особенно бросались в глаза еще и потому, что Милорд, верный борзой пес господина Адальберта, следовавший за хозяином по пятам, опустив длинную острую морду, повторял, как тень, все его метания.
Что же до сестер, то всех трех объединяло едва ли не стадное сходство, особенно поражающее издали, когда терялись мелкие различия в их чертах лица. Эти черненькие головки с торчащими вперед клювообразными носиками, эти тонкошеие и узкоплечие, книзу расширяющиеся и округляющиеся фигуры и, наконец, странно контрастирующие с этим пышным телесным изобилием коротенькие, несколько беспомощные ручки — все это вполне оправдывало довольно-таки язвительное прозвище, которым братец Генрих в одну из веселых минут окрестил сестричек: действительно, попадись они полярному мореплавателю где-нибудь на заснеженном мысе в Ледовитом океане, среди стаи пингвинов, он едва ли смог бы отличить еяргвер-ских барышень от этих симпатичных птиц.
Но если дамам не хватало физической подвижности — в этом отношении они были под стать брату Ульриху,— то тем свободнее и обильнее лилась их речь. Правда, они разговаривали (обычно между собой, втроем) с известной суховатой сдержанностью и даже размеренностью, но зато ни на секунду не умолкая и, что самое своеобразное, не слушая одна другую и не давая друг другу закончить фразу. Как они понимали друг друга, оставалось тайной для всех, в том числе и для троих братьев, но все же, очевидно, понимали, иначе подобный обмен мыслями не мог бы приводить к острым столкновениям, что иногда случалось. Простертая длань братца Адальберта зачастую долго висела в воздухе, пока не наступала наконец минута затишья, но он за это время уже успевал забыть, что хотел сказать. В более выигрышном положении находился Ульрих — ему помогал его мощный голос.
Возвратившись дальними тропинками с подмызка, маленькое общество немножко побродило по безнадежно одичавшему саду и, пройдя мимо моечной и колодца, направилось просторной лужайке между хлевами и жилыми строениями, которая использовалась как загон для скота. Стадо было ужо напоено, юла полуденная дойка, и хо-алйка хутора Куру везла па ручной тележке из моечной чистые кадушки. Ей приходилось трудновато, так как дорога от колодца шла в гору, а маленьких помощников почему-то не было на месте, хотя занятия в школе еще не начинались.
— Эй, молодка, погоди — я помогу! — крикнул сяргвер-ский барии и, держа руку вытянутой, подошел к тележке. При его энергичной помощи груз был вывезен на пригорок, и молодка, чуть обнажи» редкие зубы, промолвила вежливо:
— Благодарю вас, сударь!
Вокруг засмеялись, захихикали даже барышни. Ульрих фон Кремер захлопал в ладоши, усы его задвигались вверх и вниз, а щеки залились румянцем, что очень его молодило.
.— Послушай, Ульрих! — Адальберт приблизился с вытянутой рукой.— Ты в этом году так же надолго застрянешь в Мяэкюле, как и прошлой осенью?
— Весьма возможно... печи у меня исправны...
— Удивительно! Ты начинаешь совсем забывать Сяргвере. И в город ездишь чаще, чем раньше.
— Приходится... дела, обязанности...— пробормотал Ульрих, но Адальберт уже его не слышал: он засеменил на своих проворных ходулях к одной из коров, которая привлекла внимание. Обозрев ее и простерши длань, возвещающую о какой-то новой идее, Адальберт поспешил к сестрам; те стояли подле ушата, обмениваясь приветствиями с госпожой Рээмет.
— Вон та Пеструшка — посмотрите-ка! — одна из самых прелестных коров у нашего Ульриха!
Барышни последовали за ним, Ульрих тоже подошел поближе, и вокруг Пеструхи завязалась продолжительная дискуссия, распространившаяся поочередно и на других коров. Мнения дам расходились, но аргументы совпадали. И коровы прекратили жвачку, чтобы, в свою очередь, оглядеть и подвергнуть оценке этих пришлых критиков.
Но вожаком стада был молодой бык красной породы, которому, как видно, гости пришлись но но вкусу. Он издали вытаращился на них, засопел, взмахнул хвостом и предостерегающе замычал.
Никто, однако, не обратил па это внимания. В имении его знали как довольно мирное животное, к тому же гости увлеклись оживленной беседой. Красного на них ничего не было — даже ленточки или цветка на шляпке.
А Рыжий злился все сильнее. Он рыл копытом землю, топал ногами; обойдя вокруг стада, он очутился совсем близко от господ, запятых своим спором. Он не хотел действовать исподтишка, нет, он еще раз подал знак мычанием, вернее, уже ревом. Но, увидев, что никто не принимает этого всерьез, решил на деле показать, чего он стоит.
Одно мгновение бык стоял неподвижно; из ноздрей и с морды у него капало, глаза налились кровью, по хребту пробежала дрожь. Потом он выставил рога вперед и ринулся на приступ. Кто-то из господ вдруг взлетел в воздух и навзничь шлепнулся наземь. Бык хотел было еще раз поддеть его на рога, но в этот миг на загривок животного обрушился тяжелый удар палкой от ушата. Бык остановился, захрапел и повернулся было к новому противнику, но, оглушенный еще одним ударом по голове, предпочел отступить; по его морде стекали две струйки крови. С глухим ревом отбежал он подальше, к стаду.
Только теперь раздался многоголосый крик, только теперь все увидели, что тот, кого бык поднял на рога и бросил наземь, был не кто иной, как мяэкюльский хозяин, Ульрих фон Кремер лежал на траве с восковым лицом и посиневшими губами. Первыми над ним склонились сестры и брат, и он сказал им почему-то не на родном языке, а по-эстонски:
— Отведите меня домой!
— Ульрих, ты ранен! —- хором возопили три барышни, всплеснув руками. Братец же Адальберт растерянно топтался вокруг них и без конца повторял:
Возможно ли это? (нем.)
Как всегда, по пятам за ним следовал покорно и виновато белый борзой пес, который перед этим, поддавшись плотской слабости, завязал около ворот хлева дружбу с пастуховой сучкой.
— Пошлите за врачом! — попросил раненый уже по-немецки и, приподнявшись, сел без посторонней помощи. Отведя свою руку, которую он держал слева от паха, он у ни дел на пальцах немного крови и уставился на нее широко раскрытыми глазами.
Госпожа Рэзмст и куруская молодуха — она только теперь бросила на землю палку от ушата — собирались уже подпить пострадавшего, но братец Адальберт наконец пришел и себя настолько, что догадался заменить жену управляющего. Со стороны конюшни прибежали кучера, и младший из них, мя;жюльский, поддержал барина, освободив от :>того молодуху. Опираясь на обоих мужчин, Ульрих фон Кремор побрел к дому, не сводя стеклянного взгляда со своих окровавленных пальцев. За ним в безмолвном отчаянии следовали барышни, судорожно держась за руки и до смешного одинаково приоткрыв рты. Шествие замыкала госпожа Р:к>мот — она хотела помочь раненому и в доме, так как* по надеялась на хладнокровие девицы Филлеми-пы; и руке госпожа Гзэмет несла фуражку хозяина, подобранную на земле.
Хозяйка усадьбы Куру возвратилась к своей тележке, нагруженной теперь кадушками, которые она везла в моечную, и вдруг столкнулась с Приллупом: он внезапно вынырнул из-за будки ледника, находившегося неподалеку.
Глаза у Ириллупа пылали, щеки дергались, и в лицо молодухе брызнула горячая слюна, когда он прошипел сквозь -зубы:
— Что этот бугай тебе сделал? Зачем тебе понадобилось его лупить?
— Как?.. Что?..
Тыну покосился на доярок, которые, сбившись в кружок, все еще стояли на месте происшествия и горячо обсуждали случившееся, и шагнул еще ближе к жене, словно хотел что-то добавить. Но потом махнул стиснутым кулаком и проскрежетал, отворачиваясь:
— Проваливай со своими кадушками, стерва!
И зашагал к молочне, ссутулив острые плечи, втянув голову и не оглядываясь назад.
Мари минутку поглядела ему вслед, быстрым привычным движением прошлась рукой у себя под носом и взялась за дышло тележки.
На середине двора ей повстречался Пээтер, спешивший от господского дома к конюшне.
— В город, за доктором! — бросил он, взмахнув рукой.
Этот медлительный парень был смешон в своем старании проявить расторопность, и Мари улыбнулась. Она увидела, как перед конюшней Пээтер споткнулся, и опять улыбнулась.
Возвращаясь с чистыми кадушками, молодуха заметила, что доярки снова взялись за работу, но госпожи Рээмет еще не видно. Оба кучера неуклюже суетились у конюшни, запрягая лошадей в коляску. В молочне Приллуп топил хворостом печь — это нужно было для заквашивания молока: погода стояла прохладная, хотя солнце ярко светило на ясном синем небе.
Они не разговаривали, каждый делал свое дело, пока не принесли ушат.
— Тебе с них причитается хороший подарочек, молодушка,— пошутила госпожа Рээмет.— Если бы не ты, Рыжий их всех бы отделал, и что тогда от барышень осталось бы — бог знает.
— А как рана? — спросила Мари.
— Рана не смертельная, да и калекой он не будет,— ответила госпожа Рээмет,— но бедному быку не жить на свете! Барин, как только лег в постель и рану его перевязали, сказал: «Чтоб я этого быка больше не видел! Отправить его в город, к колбаснику!»
Приллуп снял грифельную доску, висевшую на столбе около полок, и, казалось, изучал заполнявшие ее кривые и угловатые цифры. Для них, правда, были проведены линейки, но цифры, пренебрегая ими, то лезли вверх, то падали вниз. Госпожа Рээмет назвала сегодняшнее количество штофов, и Тьшу записал его мелком, подвешенным на веревочке, па этот раз, по счастливой случайности, па-пав на нужную линейку. Но сама цифра получилась гораздо уродливее остальных, особенно тех, которые были кое-где написаны рукой Мари.
При Яане записи вела госпожа Рээмет.
Затем супруги молча опорожнили ушат, Мари ушла домой — сегодня не надо было сбивать масло,— а Приллуп остался присматривать за печкой. Он принес вдобавок к хворосту еще корзину торфа и время от времени ходил во вторую комнату взглянуть на маленький термометр, прибитый рядом с доской на особой стойке. Иногда он задерживался здесь подольше, обводил взглядом длинные ряды кадочек, заглядывал то в одну, то в другую, передвигал их. Но вот он вдруг прижал ладонь ко лбу, закрыл глаза и попятился, как будто у него закружилась голова от угара. Он отступил к наружной стене, прислонился к ней, и когда открыл глаза, в его взгляде был страх и мучительный вопрос. Его руки протянулись вперед, к полкам, словно он хотел их оттолкнуть от себя...
В течение дня они только два раза виделись за едой — у каждого была своя работа,— но и теперь не обменялись пи словом. Так они и легли вечером спать. Ночью Мари проснулась, хотя спала, как всегда, крепко: ей приснилось, будто с потолка упала балка и давит ей на бедро. Но были рука Тыну. И Мари не скинула ее.
Утром было такое лицо, точно он всю ночь но смыкал глаз...
Раненого барина, который с полнейшей серьезностью спрашивал у врача, есть ли надежда на выздоровление, ужо на другой день смогли перевезти в Сяргвере, где за ним принялись ухаживать сестры. Недели через три он был совершенно здоров.
Возвратившись в Мяэкюлу, барин привез с собой могучего английского дога, очевидно, для защиты от нового быка,— вообще то господин фон Кремер не любил собак,— п заказал псу отличную, теплую конуру. Л хозяйке куру-ской усадьбы привезли в карсте шерсть па платье, довольно дорогую, купленную лично самими барышнями, и госложе Рээмет, верно предсказавшей подарок, поручили передать его молодухе. Почему барин не решился сделать это сам, в конторе, так и осталось неясным.
И теперь Ульрих фон Кремер, живя в своей уединенной, затерянной за болотами Мяэкюле, где он уже не испытывал и тени прежней скуки, продолжал наслаждаться прекрасной, погожей осенью, сменившей прохладное и дождливое лето. Он храбро оставался здесь и в ту пору, когда пришли холода, дожди и бури, когда на холмах и в долинах началось великое умирание, когда болото подернулось серым покровом и лес растерял последние лоскутья своей пестрой рубашки. Ни жалобы, ни мягкой грусти но было нынче в этом умирании, все в природе умирало мужественно, с разумным сознанием неизбежности и ее непреложных законов. И вот наконец потемнела, угасла ясная, глубокая прозрачность осенних красок, развеялись свежие, пряные осенние запахи, низко нависшее небо застыло серым сводом и на землю лег белый саван, еще сияющий небесной чистотой. Из двух труб на южной стороне господского дома потянулся сизый дымок, говоривший о том, что старый барин и теперь пребывает на месте. А это, в свою очередь, доказывало, что печи Ульриха фон Кремера действительно исправны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24