— Пальцы болят, попросила меня сегодня пойти.
— Что-о? Пальцы?.. Ишь какая барыня!
Прогуливаясь после обеда, господин фон Кремер задумывается столь глубоко, что попадает на Круузимяэ, хотя намеревался пойти на подмызок. На лужайке против ворот Приллупова двора идет игра в городки. Играют ребятишки Тыну и их новая мать. Все трое, особенно молодая мачеха, целиком поглощены состязанием. Мари каждый раз сосредоточенно прикидывает на глаз расстояние, прежде чем размахнуться и кинуть биту, и, если ей удается вышибить из строя несколько чурок, она сопровождает удар торжествующим «а-та-та-та!». Барина они не замечают. Пусть бы даже он и не прятался за ольховыми кустами — все равно не заметили бы. И господин фон Кремер не прерывает их игру. Он с удовольствием наблюдает за состязанием, хотя сам никогда не увлекался спортом.
Досмотрев партию до конца, он тихонько возвращается той же дорогой. Его влажные глаза улыбаются, у рта появилась какая-то новая черточка — точно молодость пробилась наружу.
На другой день Мари опять доит коров па мызном дворе, серьезная и молчаливая, как всегда. Опоражнивая подойник, она смотрит чуть в сторону и резко вскидывает голову, словно отмахиваясь от все тех же неотступных мыслей. Но уже миг спустя она может рассмеяться над тем, что Краснушка опрокинула подойник, и хозяин вновь увидит ее редкие зубы.
Так проходят еще несколько полуденных и вечерних доек. Но вот наступает день, когда господин фон Кремер видит среди доярок худую желтолицую женщину, руки и ноги которой двигаются с неестественной быстротой, точно она стремится своим усердием загладить какую-то вину.
С этого дня мяэкюльский помещик стал роже наведываться па скотный двор. Росла трава па покосах, росли хлеба в поле, и любовь господина фон Крсмера теперь была отдана лугам и пашням. Он гулял часто, порой заходил далеко от дома, иногда даже достигал болота и темной, почти черной реки. Но вскоре заметил, что эти прогулки ничего ему не дают, так как он слишком мало видит. Между ним и внешним миром словно опустилась завеса. Если он разрывал ее, она тотчас же смыкалась снова. Лишь какие-то расплывчатые силуэты колыхались за этой пеленой. Он ловил себя на том, что стоит битый час, уставившись па куст можжевельника и обращаясь к нему с длинной речью. Кремер не сознавал пи причин, ни целей своих действий и как бы разучился отчетливо мыслить. Когда он приходил домой, душевно разбитый, преследуемый странным неотвязным ощущением тревоги, ему казалось, будто он опять оставил позади что-то незавершенное, опять забыл связать какие-то концы, и боролся с желанием сейчас же вернуться обратно.
После этих блужданий у него оставалась в памяти лишь одна пустая, но часто повторявшаяся подробность: он долго смотрел на свое отражение в черном зеркале реки и все громче бормотал: «Ульрих! Ульрих!»
А потом наступили жаркие дни со светлыми вечерами, высоким ясным небом, гудением жуков. Из одичавшего сада поднимались душистые волны, и все вокруг словно плавилось, таило, плыло. Над болотами с вечерней зари до полуночи блестел в синеве узкий месяца, точно ноготь на большом пальце госиода бога, черпая вода мерцала искрами, а березняк там, за огородами, стоял затаив дыхание, потому что пел соловей. Вокруг строений на холме беззвучно реяли летучие мыши, и казалось, будто дома — это головы, отягченные раздумьем, а над ними кружатся черные мысли.
В такие вечера Ульрих подолгу сидел у открытого окна, смотрел, слушал, вдыхал свежий запах зелени — и грустил. Его плешь, белевшая в лунном свете, привлекала летучих мышей, они проносились совсем близко, так что Кремер инстинктивно прикрывал голову рукой. Всего несколько дней назад вернулся он из Сяргвере, но уже испытывал тоскливое чувство одиночества и все больше предавался настроению, лейтмотивом которого была тайная боль сожалений. Оглядываясь назад, он с каждым вечером все яснее видел прямую узкую дорогу, которая начиналась где-то далеко, на голой песчаной пустоши, и заканчивалась здесь, около него. На ее обочинах не было ни одного камня, ни одной вехи, которые отмечали бы что-нибудь памятное — то ли событие, веселое или печальное, то ли поступок, дурной или хороший, то ли наслаждение, дозволенное или запретное. А когда он поворачивался и смотрел вперед, то за тусклой лиловой равниной, где единственным воплощением жизни было стадо пестрых коров, Ульрих с ужасом видел черную колымагу... она приближалась, приближалась неотвратимо, й до нее оставалось не так уж далеко... Он проводил рукой по макушке, вытирал холодный пот, захлопывал окно и забирался в постель, даже не заглянув в Библию. Но сон не шел к нему. А манящая песня соловья проникала и сквозь закрытые окна.
Всю ночь он осыпал себя упреками. Он сам виноват, только он один. Внешние обстоятельства, конечно, осложняли дело, но непреодолимых препятствий не создавали. И он вовсе не был чужд страстей и желаний, и случаев представлялось немало. Но он все откладывал, все откладывал — до другого раза, до более подходящей минуты, а эта минутка так и не наступала. Он колебался, когда нужно было хватать на лету, противился, когда нужно было соглашаться,— дескать, успеется еще, спешить некуда! Так и получилось, что глотал слюнки, когда другие лакомились, потому что оказались умнее.
Умнее? Да разве тут дело в уме? К чему скрывать — ведь он в своих отношениях с женщинами никогда не бывал вполне искренен и никогда не чувствовал себя свободно. Они привлекали его, но в то же время отталкивали. Он терпел эти существа лишь в пределах «нейтральной зоны», вне того круга, который он сам вокруг себя очертил. Но стоило ему вообразить одну из этих женщин рядом с собой — и его охватывал страх перед опасностями, которые таились в таком сближении, ему мерещились таинственные ужасы, подстерегающие его в сктадках платья, локонах прически, перьях шляпы. Разве де было у него определенной задней мысли, когда он, забрав у арендатора свое имение, затеял постройку вот этого самого дома? Ведь могла же найтись женщина, которая сумела бы довольствоваться малым или сама пополнила бы недостающее? Но едва он мысленно останавливался на одной из них, как предостерегающая рука оттаскивала его за фалды! Дамы, разумеется, заметили его немощность и обходились с ним соответствующим образом: для одной он был «только Ульрих», другая считала его фигурой почти комической, для многих он вообще не существовал. Но это стало, в свою очередь, известно ему, и он, как улитка, втянул свои рожки и спрятался в раконину. И вот теперь, в эти теплые ночи, он должен пробавляться жалкими крохами воспоминаний о молодых годах, о том, как в сентябре и в марте он вместе с такими же юнцами, как сам, подвыпив, по ночам творил в городе всякие глупости, о которых потом искренне сожалел.
Значит, у него врожденный страх перед такого рода узами? Трудно сказать. Сквозь туман далекого прошлого ему припоминалась маленькая Фрида. Он и сейчас был уверен, что взял бы портниху своей матушки внутрь заповедного круга, конечно, со всеми законными формальностями, если бы только позволили условности, если бы непреклонные уста не произнесли с уничтожающим презре-1 нием: «Что ж, Ульрих, поступай как знаешь. Но тогда сразу же займись сапожным ремеслом. В твои годы тл, возможно, еще успеешь его изучить, и, судя по твоему образу мыслей и свойствам натуры, оно представит для тебя большой интерес...» И есЛи бы маленькая Фрида сама не написала ему: «Да, Ульрих, но ты же знаешь, как мало мне платят за работу...» Так и прервалась между ними всякая связь, даже о свободном союзе не могло быть речи, ибо девица Фрида предпочла выйти замуж за сапожника, который уже знал свое ремесло.
Неужели из этого действительно можно было заключить— в подтверждение психологической гипотезы покойной баронессы фон Кремер, урожденной графини Л ют-цен,— что ее сын больше тяготел к низкой среде, чем к высшим кругам, особенно когда речь шла об интимных симпатиях? Ульрих вынужден был признать, что тут есть доля правды, что этот грубый, дюжий, полнокровный «низший мир», с которым он ежедневно соприкасается, настраивает его на мажорный лад, быть может, именно своей плотской силой, полнотой здоровья. Но разве он, Ульрих, является каким-то диковинным исключением? Возьмем, например, средние века — много ли было прибалтийских дворян, которые не использовали своего рыцарского права в отношении девушек низшего сословия? Да и само это право возникло, очевидно, в силу определенной необходимости. И когда теперь сосед- помещик, почтенный Радек из Суурпалу, едет в город, легко может случиться, что из ворот придорожного хутора выйдет толстая хозяйка, остановит экипаж и скажет: «Сделай милость, старик, купи мне в лавке у Кару три фунта черной шерсти!» А братец Генрих, о котором с ухмылкой поговаривают, будто он... впрочем, нет, эти пакости сюда не относятся...
Как бы там ни было, черная колымага приближается, и пора подумать о том, каким образом хоть немного вознаградить себя за долгие годы, прожитые впустую по собственной вине.
И Ульрих думал... думал много ночей подряд, ворочаясь в постели с боку на бок. Иногда ац отщипывал кусочек * булки, лежащей на ночном столике (коробочка с кислыми леденцами тоже стояла тут на всякий случай), через каждые десять минут переворачивал горячую подушку на другую сторону и приподнимал ногами одеяло, чтобы и простыня под ним стала прохладнее.
Над потолком, на недостроенном втором этаже попискивали мыши и грызлись крысы. Им там жилось привольно: восемь пустых комнат, пол, усыпанный мягким песком, и вечный полумрак, даже днем, так как окна были забиты досками. Им жилось так же вольготно и весело, как курам управляющего Рээмета, которые здесь ночевали на импровизированных насестах — на старой мебели и прочем хламе. И когда Ульрих, жуя булку, посасывая леденцы и переворачивая подушку, обдумывал, как изменить свою жизнь, два голоса беспрестанно напоминали ему, что черная колымага приблизилась еще на шаг: наверху через каждые два часа пел петух, а за стеной куковала кукушка. Она сидела в шварцвальдских стенных часах господина Рээмета и сообщала время каждые тридцать минут. Ее кукование было ясно слышно в господской спальне, так как комнаты управляющего и кухарки находились по другую сторону коридора с каменным полом, разделявшего дом в длину на две половины, и акустика здесь была отличная: даже ночные вскрики девицы Вильгельмины (ее, беднягу, в жаркое время года мучили тропические сны) явственно доносились из каморки за кухней.
Засыпал Ульрих лишь после третьих петухов, когда утренняя заря уже румянила небо и свет нового дня играл на выцветших креслах зала, тревожа забившуюся в них моль.
Господин фон Кремер был настолько поглощен своими переживаниями и размышлениями, что перепутал дни недели и в субботу, посчитав ее пятницей, не поехал в Сяр-гвере. В этот день в его квартире обычно делали основательную уборку, пользуясь отсутствием хозяина. Поэтому и случилось, что уборщица уже явилась, а Вильгельмине даже не велели еще распорядиться, чтобы запрягали лошадей.
— Нот,-—сонрал господин фол Кремер на вопрос служим ки,— м и по думал сегодня охать в Сяргвере, я поеду почерним поездом в город. Но Мари мне не помешает, я могу выйти погулять, если ей нужно будет приниматься .«а последнюю комнату, а в первой к тому времени пол еще не просохнет.
Итак, Приллупова молодуха взялась за уборку в спальне, а барин, пройдя !в кабинет, надел очки и углубился н цифры какой-то конторской книги.
Барина и уборщицу разделяли две большие комнаты, так что они действительно не мешали друг другу.
Господин фон Кремер долго работал совершенно спокойно, потом вскочил, сиял очки и решительным шагом направился к Мари.
Мари, опустившись на колени, возила тряпкой по полу в том темпе, который вполне отвечал принципу: «У бога— дней, а у хозяина — харчей много!» Сегодня она не свистела, а грызла какую-то веревочку, свисавшую у нее изо рта. Кремсра она, конечно, заметила, так как стояла боком к открытой двери, но не подняла головы и даже не открыла рта, чтобы поздороваться, точно боялась выронить свое сокровище. Голова у нее была простоволосая, руки и шея обнажены, на смуглой, кое-где белой коже блестели бусинки пота. Из-под подоткнутой юбки виднелся край посконной рубашки и тугие икры.
Ульрих фон Кремер позабыл все заранее придуманные фразы и, повинуясь какому-то внутреннему толчку, игриво протянул руку к шее женщины. На миг он ощутил под своей ладонью две примеченные складочки, а большим пальцем коснулся мягкой, теплой округлости под подбородком; в голову ему ударил удивительно свежий, молодой, дурманящий запах пота. Но еще сильнее взволновало Ульриха то, как была встречена его смелая попытка: Мари с готовностью повернула к нему лицо и, шутливо вскрикнув, бросила на барина смеющийся взгляд. Он отдернул руку и растерянно остановился; в ушах у него шумело, в глазах рябило. Взбудораженная кровь подсказала ему, что он сейчас нашел то, чего жаждал, ради чего явился сюда; но теперь, когда эта находка была в его руках, он до того испугался, что колени его подкосились и ему захотелось бежать без оглядки.
И он бежал. Неверным шагом обойдя вокруг молодухи по мокрому полу, он направился к двери. Ни он, ни Мари не произнесли ни слова. Полы его сюртука смешно топорщились, точно под ними крылась захваченная добыча и он спешил с жадностью унести ее в укромное место.
Минут пятнадцать он сидел в столовой почти неподвижно, обхватив руками колено. В морщинках около глаз и в уголках рта у него играла улыбка робкой затаенной радости, во всем толе ощущалась сладкая истома. Сначала он ни о чем не думал, затем в голове его возникла мысль, которую он принялся повторять себе: в следующий раз — двинуться дальше, в следующий раз будет лучше! А еще через четверть часа вспомнил: «У меня на ночном столике есть коробочка кислых леденцов. Если бы я взял конфетку и поднес ей ко рту, как собачке, она бы, наверно, засмеялась— и хвать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24