Перед трактиром, рядом с тремя дровнями, есть свободное место. Небось хозяин подаст голос, когда остановимся.
Но Яска ошибается — хозяин не встает.
Мешок с сеном по-прежнему лежит на дровнях, там же остается и попона.
Гнедой ждет, понуро опустив голову. Наконец начинает мерзнуть.
Какой-то мужичок с соседних дровней, который выходил взглянуть на свою лошадь и теперь опять показывается из трактира, порядком удивлен: хозяин Яски все еще не шевелится.
— А что же ты, Мяэкюла, и погреться не зайдешь? Никакого ответа.
— Ну и спит же! — Мужичок со смехом машет рукой и уезжает.
Мерин жует губами, прижимает уши — для него все это ново и странно. Потом медленно поворачивает обратно, на дорогу.
Но вдруг резкая дрожь пробегает по его телу — от лопаток до самого хвоста. От развилки дорог он несколько верст несется вскачь...
В это время в куруской усадьбе молодуха смотрела на часы и обдумывала одно решение.
Надо кончать. Сразу, хоть и с сегодняшнего дня. Теперь — конец.
Она сидела одна в горнице, вертя в пальцах обрывок красной ленты. Меж бровей у нее залегла тень, глаза, устремленные вниз, словно разглядывали две глупости, которые она совершила.
Прийти из Руйзу в Приллупов дом — это была первая глупость. Вторая — перебраться оттуда в Куру.
Бесполезно думать о том, какая глупость больше. Обе велики. И первая породила вторую.
Но вторая, казалось, должна была сгладить первую, а может быть, и вовсе зачеркнуть ее. Это новое бремя должно было принести награду за обе. Когда и каким путем — Мари и сама не знала. Но награда должна была прийти, непременно должна была прийти вместе с лучшей жизнью, вырасти на ее почве, как чудесный цветок!
Эта надежда давно поблекла. Ничто не изменилось, не было почвы для чудесных всходов. И если Мари все еще словно ждала, то только потому, что хоронить надежду — горько.
Но и это можно преодолеть. И Мари похоронила...
Пойти лечь спать?
Она скрестила руки на затылке и вслушалась в ночь.
Часы тикали торопливо, точно их подгоняли.
Голодная крыса где-то грызла доску.
В углу запиликал сверчок, в первой комнате всхлипнул во сне ребенок. С потолка словно нависло над всем тупое оцепенение.
Во дворе залаяла собака. И кончила протяжным воем. Наверно, отозвалась на лай, донесшийся из имения или с Круузимяэ; так бывало и раньше. И опять все затихло.
Мари глядела на ледяные цветы, застилавшие оконце. Они становились все гуще, вдоль рам нарастала кайма инея.
Вдруг глаза ее расширились. За обледеневшими стеклами словно задвигалась тень, приблизилась, опять отдалилась... В одном месте стекло потемнело, как будто снаружи кто-то дохнул. Потом заржала лошадь, громко, с нетерпеливым волнением, заржала у самого окна, чуть ли не в лицо хозяйке.
Молодуха накинула большой платок, зажгла фонарь и поспешила во двор встречать мужа.
Она долго не возвращалась. Наконец вошла, неся его на руках.
Ступала осторожно, чтобы не разбудить детей.
Ноша была тяжела, но у Мари достало силы.
Она положила его па кровать, сияла с него полушубок и сапоги, потом принесла лампу и осветила его лицо.
Лицо было сипим, как будто его окрасила синева ночи. Глаза были полуоткрыты. Под веками поблескивало.
Теперь только Мари поняла, что произошло.
Она отвела прядь волос, упавшую ему на бровь, и медленно погладила его лоб.
— Этого не надо было! Нет, этого не надо было! Но вдруг рука ее остановилась.
— Или, может быть, все-таки?..
Вскоре лампа погасла. Мари спокойно проспала ночь рядом с мужем.
Во время утренней дойки весть о смерти Приллупа разнеслась по всей мызе, и около полудня господин фон Кромер вошел в горницу куруской усадьбы. Он был в своей неизменной шубе па бобровом меху, воротник которой ужо местами облысел, а черное сукно почти сплошь отлипало болезненным блеском. В бледном отсвете снега, падавшем сквозь оттаявшие окна (мороз сильно спал), лицо у старого барина казалось пожелтевшим, каждая морщинка резко выделялась, вялые уши были точно восковые.
Он сразу увидел умершего, рука его потянулась к шапке, с вдовой он так и не поздоровался. Молча постоял у постели, повернулся, едва заметно кивнул Мари и детям, стоявшим рядом с ней, и ушел.
Через часок на дороге зазвенели бубенцы. Мяэкюль-ский барин отбыл в Сяргвере.
Тыну уже покоился в гробу, доставленном из церковного поселка, когда из Руйзу приехал дядюшка молодой вдовы. Он должен был возить молоко до тех пор, пока не будут определены дальнейшие взаимообязательства между имением и куруской усадьбой, что, разумеется, могло быть сделано лишь после похорон. Другого помощника в родных местах у Мари не нашлось, отец был слишком стар, а среди многочисленной родни Приллупа не оказалось никого подходящего.
Лемзиский Аадам принес с собой из дремучих лесов густой смолистый дух, лицо и руки у него были рябые, точно закапанные смолой, и весь он, приземистый, кряжистый, со своими запущенными мшистыми волосами и бородой, напоминал старый, трухлявый пень. Он пообедал, закурил трубку, снял с гроба крышку и заявил, что хочет перекинуться с Тыну словцом-другим. И между ними начались бесконечные толки о том, какие должны быть отношения меяеду путником и водкой. Всякий, кто послушал бы дядюшку Аадама издали, мог бы подумать, что покойник отвечает ему и, в свою очередь, задает вопросы. Беседа была самого дружеского свойства, и в конце концов мнения благополучно сошлись. Общее решение гласило: пей, но знай меру.
Поскольку лемзиский Аадам в разговоры с женщинами не пускался, ставя их чуть ли не на одну доску с малыми ребятами,— то он сидел и попыхивал трубкой, пока его не сморил сон. Ложась спать, он промолвил только, почесывая затылок:
— Стало быть, дома велели кланяться, а время у меня есть, за каждую поездку возьму по рублю, харчи твои, А только ты долго не жди да не привередничай — ситом не цеди, цеди решетом! Коли знаешь такого, у кого и тут, и тут (он похлопал себя по предплечью и по голове) — все в порядке, так и хватай его, ежели придет свататься!
Такой претендент явился уже на следующий день, под вечер, вскоре после того как дядюшка Аадам отправился в дорогу с первым грузом из молочни.
Этот гость, мужчина средних лет, судя по сложению и румянцу — здоровый и крепкий, сразу решил показать товар лицом также и в смысле вежливого обхождения. Он долго вытирал ноги за порогом и к вдове неизменно обращался на «вы». Его пшеничные, до блеска напомаженные волосы были тщательно зачесаны, рыжая борода подстрижена, а из-под розового шарфа даже выглядывала манишка с галстуком. И просил извинить, что, может, немножко рано пришел (его взгляд скользнул но комнате, но гроб уже был вынесен в амбар), это вроде бы не полагается, однако поспешил он потому, что боялся, как бы другие его не опередили.
Затем? усевшись, принялся выкладывать свои соображения; рассудительность, которую он при этом выказал, наверно, так же пришлась бы по душе дядюшке Аадаму, как и его цветущий вид.
И пока он говорил, солнечная улыбка на его лице все время боролась с тревожной серьезностью.
Дело, мол, обстоит таким образом: он бы охотно поменял арендуемый им в Альткюле хутор на курускую усадьбу и молоко, если только хозяйка согласна, если вдовушка ничего не имеет против вдовца. В хозяйстве — добро к добру, а ребятишек прибавится только на одну душеньку. С имением, само собой, все осталось бы так, как при покойнике... что ж тут, голубушка, поделаешь...
Да, почему бы и не согласиться (сказав это, вдова пригладила ладонью передник у себя на колене), если б только не пошла молва о недавних словах хозяина из Альткюлы, сказанных им в гостях на крестинах в Ва-нарехе.
Что ж он такое говорил?
Не умещается, дескать, у него в голове — как это крещеные люди могли ради мирской корысти этак себя испоганить, как Тыну и Мари! Позор — это еще полбеды, но что будет в конце концов с их несчастными душами!
Гость усмехнулся и помрачнел, привстал и опять опустился па стул. Л вдова, поглаживая фартук, договорила.
И теперь вот как: не хочет она на себя взваливать, вдобавок к прежним грехам, еще и новый, чтобы еще и третья душа погибла из-за этого, проклятого молока!
Протягивая ей руку, хозяин из Альткюлы почтительно поклонился.
И вдова ответила ему тем же.
И гость произнес несколько слов утешения по поводу ее утраты.
И вдова поблагодарила его и проводила до порога.
Но прах Тыну еще не был предан земле, как появились и другие женихи. В субботу утром в курускую усадьбу пожаловал Антс из Туксп. Мари увидела его через окошко, он тоже, вероятно, ее заметил, так как отечески потрепал по щекам детей, шедших в школу и встретившихся ему во дворе.
Не легко было молодухе сдержать смех, стоя с Антсом , лицом к лицу: ей вспомнилось, как он позавчера поздоровался с ней, столкнувшись в воротах барского двора,— шапку скинул, как перед барыней, и какая потешно-умильная рожа! Но Мари совладала с собой и выслушала гостя с благосклонным вниманием.
Антс тоже хотел, чтобы вдова вышла за него замуж и «чтоб тот, прежний, уговор остался». И вдова не отказала. Только попросила подождать:
— Сам понимаешь, ко мне придут еще и другие, и я хочу выбрать. Ты парень хоть куда, если плохое скажу — напраслину возведу, но другой, может, будет еще лучше, а третий или четвертый совсем уж замечательный. Разве такое важное дело можно решать сплеча!
Глаза Антса увлажнились, рот скривился.
— Ну, если за меня не хочешь, так, может, пойдешь за моего брата Яака? Я его позову, он тут за амбаром стоит.
— Тоже парень подходящий, всякий скажет. Но передай ему поклон, пусть и он подождет!
После похорон пришел кузнец.
Он не стремился заполучить ни курускую усадьбу, ни молоко, он хотел жениться на вдове именно без них: прежний договор должен быть расторгнут и забыт. К весне думал арендовать участок где-то в дальнем поместье, детей Приллупа обещал растить, как родных. Имея такие намерения, парень мог бы шагать твердо, говорить во весь голос, глядеть победителем; Юхан же с трудом преодолевал смущение, так как его отношения с Мари уже не были прежними: какая-то еле ощутимая отчужденность реяла в воздухе, которым они дышали, если им доводилось встречаться. Началось это с того осеннего дня, когда Антс не в меру распустил в кузнице язык, стараясь задеть Юха-нову гостью.
Юхан боязливо следил за выражением лица молодой вдовы, и вскоре слова замерли у него на языке. Щеки Мари побелели, словно из них выпили всю кровь, глаза стали большими, темными, зубы блеснули за бледными губами, и Юхан услышал крик:
— Трус! Уходи прочь!.. Слышишь, уходи!
Но когда этот трус ушел — чуть ли не пятясь задом, спотыкаясь,— Мари опустилась на лавку, уронила голову на край стола и горько заплакала.
Ее плечи еще вздрагивают и горло сжимается от судорожных всхлипываний, а ее уже окружает причудливая толпа: тут и птица, тут и медведь, кто в длинных лентах, кто в шуршащей бумаге. Юку и Анни прыгают за ними по пятам.
— Почему Мари плачет? — И их смех замолкает.
— А ничего, пустое! Сидела совсем одна Я и забыла, что завтра катеринин день! — Глаза уже сухие.— Вы, наверно, на Круузимяэ собрались?
— Да, зашли сюда только по пути. Куруская вдовушка, смеясь, поднимается:
— И я с вами, погодите немножко! Дети в один голос:
— И я! И я!
— Можете пойти, но раньше разыщи мне, Юку, свои рога!
Вскоре новая ряженая готова: черная шуба мехом наружу, борода из красной пряжи, щеки вымазаны углем, на голове отличные козлиные рожки, Юку летом нашел на сеновале.
— Сатана, настоящий сатана! — Хвалят, смеются. Только Анни робко отступает подальше.
Но что же это за бес, если рот у него не полыхает огнем! Живо, углей в коробку, спички! Кто-то тушит лампу.
— А ну, попробуй, попробуй!
И Мари пробует. Все хохочут, только Анни испуганно вскрикивает.
Детям мастерят наряды из занавесок, Мари запирает дверь, так как дядюшка уехал в город, и озорная ватага отправляется на Круузимяэ.
На дворе тихо, воздух мягкий, как вата. Снегу навалило много, темнота покоится точно на пуховом ложе. Медленно падают редкие снежинки, .деревья одеты в тускло-белые шапки, избы — словно лебеди, сидящие в гнездах.
Ряженых обгоняют сани. Звенят колокольцы. Звук у них приглушенный, как будто их язычки обернуты шелком. И полозья скользят неслышно, кажется, что барина и кучера несет под уклон снежное облако, за которым их едва видно.
Рогатый сатана садится в снег.
— Что за чудный диван, вставать не хочется!
Остальные садятся. Стайка привидений расположилась лагерем на равнине. Но они вскакивают и бегут со всех ног, когда ветерок, повеявший от рощи, доносит переливы гармони.
В то время как там, в круузимяэских хибарках, дурачатся ряженые, справляя канун катеринина дня, господин фон Кремер в холостяцком одиночестве ужинает. Но чувствует он себя отлично: пасмурное настроение оставлено в Сяргвере, душа согрета радостными надеждами, мысли вертятся вокруг плана, который возник у него там,
...Что она мне ответит?
...Более вероятно, что «да», но возможно и «нет».
Встав из-за стола, Ульрих переходит в залу и еще раз обдумывает свое предложение.
...Конечно, должна согласиться, если поразмыслит хоть немножко! Никакого труда, никаких забот, жизнь прочно обеспечена — глупа она будет, если откажется! И Ульрих верит, что она ответит согласием. И завтра он получит этот ответ!
Он прохаживается по комнате, часто останавливается, смотрит то на стол, то на диван или стену, сейчас он уставился на дрожащий огонек свечи.
...Ни с кем ее не делить — это уже более высокая ступень. Как для нее, так и для меня. Выше этого есть еще только одна ступень. Но шагнуть на эту ступень... да-а..« Ульрих фон Кремер вздыхает.
Вдруг у него за спиной тихонько звенит стекло. Кто-то быстро постукивает по окну ногтями, каждым пальцем по очереди, и так — три раза кряду. Условный знак правилен, только окно не то. И старый барин удивленно оборачивается.
В тот же миг истошный вопль вырывается из его груди, руки хватают воздух, взгляд застывает, он пятится, шатаясь. Не попадись ему позади кресло и не поймай оно его в свои объятия, он бы навзничь грохпулся на пол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24