Что касается наказания, то оно, по мнению Кремера, не могло быть уж очень тяжким. Даже великого грешника Давида бог покарал только смертью одного ребенка, а детей у него было великое множество. Будет, наверное, достаточно, если у Кремера, совершившего мелкий проступок, падет от ящура какая-нибудь престарелая корова. Может быть, еще случится неприятность с лошадью или быком — по не больше. Ибо в покаянии (Кремер принес ил кабинета календарь), в искреннем покаянии он не уступит царю Давиду.
Ну сегодня среди, дня — мерное воскресенье нового месяца, и будет богослужение на немецком языке; он поймет и к причастию. И молиться он решил боте регулярно, чем до сих пор, и был даже готов, как Да-иид, поститься, если бы этого требовала его религия.
Ульрих опять начал шагать из угла в угол о том, как теперь быть с Приллупом, Во дворе зашил Султан, бдительный ночной страж, и Кремер жилеткой, некое успокоение решился, прижав нос к самому стеклу, бросить взгляд спорна из одного, потом из другого окошка, что он вообще по любил делать, особенно в последнее время.
Так что же Приллупу?
Скостить ему по четверть копейки со штофа?
Гм-м, но ведь он, Кремер, недавно расспросил кое-кою и узнал, что другие помещики и так уже получают <щ молоко на целую копейку больше, чем он. Он подумывал даже (кто бы мог его в этом упрекнуть!) с будущего юрьева дни набавить штоф — только полкопейки.
Тогда, может быть, четверть копейки?..
До чего же темно на дворе!
Он отвернулся от окна, опустил занавеску, подошел к ночному столику — Кремер сейчас находился в спальне — и взял из коробочки конфет малиновое сердечко. При этом его взгляд коснулся светлой стали револьвера, лежавшего в приоткрытом ящике. Рассеянно взяв оружие в руки, Кремер подумал — не зарядить ли его. Где-то, кажется, есть несколько патронов. Но после осмотра выяснилось, что револьвер уже заряжен, и Ульрих вспомнил: он зарядил его около месяца назад, после прошлого платежного дня, в такой же темный вечер, как сейчас.
Значит, прибавить по четверть копейки?
Ульрих положил револьвер на столик —не любил долго держать в руках огнестрельное оружие — и, посасывая малиновое сердечко, вернулся в залу.
Постепенно у него созрело благое решение: ничего не набавлять на штоф — ни половины, ни четверти копейки, а чтобы Тыну получил нечто ощутимое, постараться увеличить к весне стадо, по крайней мере, на четыре-пять коров. Больше товара — больше прибыли.
Да, эта мера выглядела вполне пристойно. И осуществление ее было в пределах возможного благодаря нынешнему обильному урожаю картофеля.
Кремер погасил огонь в зале, остановил тренькающую шкатулку и отправился спать. На чердаке пел петух управляющего, было уже далеко за полночь. В природе, скованной молчанием и тьмой, казалось, наступала перемена: в дымоходах начало жалобно посвистывать.
Господии Кремер задул свечу. Ставя шандал на ночной столик, он нечаянно коснулся рукой холодной стали и с внезапной дрожью пырнул иод толстое мягкое одеяло.
И там не забыл прочесть молитву.
Придя к решению — сразу же после причастия уехать в Сяргвере и провести середину зимы у родных, мяэкюль-ский помещик заснул и проспал до позднего утра, сиявшего свежим снегом.
Но как ни были искренни и основательны, по мнению господина фон Кремера, его старания искупить свой грех, ему ни сейчас, ни позже не пришла в голову одна простая мысль, а именно: вернуть овечку ее владельцу. Такой возможности он не взвешивал, даже не рассматривал — настолько он был от нее далек. Вот и случилось так, что упомянутый владелец сам поставил перед ним этот вопрос. Произошло это через три месяца, первого марта, когда мяэкюльский барин прибыл из Сяргвере, чтобы принять плату за молоко, а затем в городе рассчитаться этими деньгами по разным счетам, что надо было сделать не позяче марта.
Приллуп выложил на стол деньги за три месяца — бумажки и монеты (сегодня здесь было особенно много медяков, несколько порядочных кучек) — и, уставившись на них влажно поблескивающими глазами, произнес:
— Барин могли бы теперь согласиться и просто так...
— Как это — «просто так»?
— Без нее.
— Ты, значит, хочешь отказаться от молока?
— Да нет, где там... Но уже вроде бы хватит... Я ведь тоже человек...
Барин вскочил со стула с неожиданной для его веса легкостью.
— Что ты, что ты!.. Этого я не могу... никак не могу... я просто не в состоянии...— Брови господина фон Кремера поползли вверх — он действительно испугался.
— Барин нашли бы кого еще...
Но Кремер замахал руками, точно воинственный петух крыльями.
— Нет, нет, это невозможно! Это совершенно невозможно!.. Она играет в.моем доме, как дитя... мне приятно... Столько у иоо ис я них выдумок... она словно для меня создана... а когда пачпот надо мной подтрунивать, смеять-сп любо слушать...
По и... Тыну не договорил, он боролся с какой-то н'рогпМ, которая свела ему руки и ноги и заставляла | , < пко прижимать локти к туловищу.
— Ну, ты... что же тебе... она твоя жена...
— Она для меня больше, чем жена! — вырвалось у Тыну, и ого косматое лицо почти почернело.— Была б она только жопа... клянусь богом! Дочку бы отдал... Хоть и двух дочерей отдал бы...
— Но послушай, голубчик... послушай, голубчик...— Кромер совсем ра.«волновался и начал топтаться на место,— И прикуплю коров... теперь же, весной... несколько коров, несколько хороших коров... Не одну и не две, как в прошлом и позапрошлом году... И цена за штоф... ты же сам знаешь, сколько другие платят за штоф, а если не знаешь, так спроси... Да, да, а теперь запомни, что я тебе скажу: я должен был бы повысить цену, набавить целую копейку, а я не набавляю!
Но молочник безмолвно смотрел в угол. Ноги его, обутые в сапоги с широкими голенищами, подрагивали.
— Ты только пойми — это же куча денег! И за усадьбу платишь меньше, чем полагается, и телят забираешь по-прежнему по два рубля за штуку, и коня кормишь моим сеном!.. Да и много ли я с ней вижусь... Иной раз и не помнишь, когда видел... как молодой месяц!.. Ты все же подумай хорошенько, Тыну!
Он оставил Тыну, чтобы тот «подумал хорошенько», а сам вышел в столовую, без всякой определенной цели. Обойдя два-три раза вокруг большого стола и сдвинув с места несколько стульев — его руки беспокойно искали занятия,— Кремер направился было опять в кабинет, но от самой двери повернул обратно и, повинуясь внезапно мелькнувшей мысли, заспешил к буфету. Там он взял бутылку вина, наполнил до краев высокий пивной стакан и зашагал с ним в кабинет. Морщинки вокруг его глаз, казалось, хранили следы усмешки, пытавшейся быть иронической.
Но посреди кабинета стоял уже не молочник Приллуп, а управляющий Рээмет, с большой счетной книгой под мышкой и толстой пачкой денег в руке.
— А-а! — невольно воскликнул Кремер, проливая вино себе на жилет.
Затем отпил глоток, поставил стакан на стол и занялся с управляющим...
Конец зимы господин Кремер провел в городе, а весной, когда побежали ручьи, снова с радостью поселился в милой его сердцу Мяэкюле. В то время он еще не мог и предполагать, что у его арендатора-молочника дела идут далеко не блестяще. Хотя, по мнению Кремера, Приллуп как торговец значительно уступал Яапу (у того и по глазам видно было, что это за выжига), но все же мяэкюльский помещик считал, что Тыну в общем преуспевает, особенно при тех вольготных условиях, какими он пользовался; ведь большого искусства тут не требовалось. И так думали в Мяэкюле почти все. Правда, Тыну много тратил и не сквалыжничал, как Яан, но это, по-видимому, означало, что он, в отличие от Яана, не спешит обрасти жирком или же что ему перепадает от «другой стороны» добавочная мзда, покрывающая его траты.
Лишь Мари догадывалась, каково истинное положение дел. В течение лета она все больше убеждалась, что подозрения ее справедливы. Хотя бы по одному тому, что Тыну упорно скрывал, как идет его торговля. Да и то, как, он, отправляясь в город, усаживался па повозку, как, вернувшись, бросал вожжи, как в молочпе оглядывал свой товар,— все это достаточно его выдавало. В своих поездках он перестал держаться какого бы то ни было порядка, перестал дорожить временем. Иногда дело доходило до того, что домой он возвращался не после полудня, а только к вечеру или даже поздно ночью.
Однажды, работая в молочне, Мари вдруг остановила стучащую маслобойку, в раздумье поглядела через дверь в другую комнату, где молча возился Тыну, и спросила необычно звонким голосом:
— А стоит ли тебе дальше канителиться с этим молоком?
Приллуп —- он стоял спиной к двери мотнул головой сначала вправо, потом влево, точно искал говорившую в ближних углах. Потом повернулся и уставился на жену. Рот разевался, как у рыбы, вытащенной из воды, и глаза были неподвижны, как у рыбы.
— Неужели... обратно, па Круузимяэ?
— Не хотелось бы, но что ж, если нужно.
— Л кто же тогда...— Тыну отступил за косяк двери, пряча обнаженное тело, и не закончил фразы.
— С долгами — будь что будет,—сказала Мари.— лучше. И мне надоело.
Но другой комнаты послышалось, будто там топнули ногой, и через несколько минут, глухо:
Польше он ничего не сказал. И Мари опять взялась на маслобойку. Лицо ее померкло и застыло...
С того дня Приллуп начал работать, как бы стиснув и сжав кулаки. Он старался всюду поспевать сам, он проделывал всякие опыты, чтобы масло, сметана и простокваша получались как можно лучше, он упорядочил спои поездки и стал меньше пить. На пашне и на покосе трудился за двоих и, если не удавалось справиться и будние» дни, прихватывал воскресные, как когда-то.
Такого напряжения отчасти требовало и неудачное лето, дававшее себя знать и в поле и на рынке. Весна выдалась засушливая, даже на куруских полях всходы местами выгорели, так что пришлось сеять заново, а в самый сенокоса начались затяжные дожди, лившие чуть ли не до осени, с короткими обманчивыми перерывами, которые только дразнили людей, но ничуть им не помогали. Сущая беда была с хлебом и сеном — все могло погнить, беда была и с молоком: в холодную, сырую погоду оно плохо закисало, давало мало сметаны, а страдала оттого, что горожане в это прохладное лето неохотно покупали простоквашу.
Мари тоже приходилось усердно работать в летние месяцы, тем более что из дому она помощи не просила: Тыну почему-то этому воспротивился. И пожалуй, прав был Юхан Кохвет, когда однажды, поздоровавшись с молодухой за руку, заметил, смеясь: у нее, мол, теперь рука совсем не такая, как полагалось бы хозяйке; ему, кузнецу, и то показалась жесткой до боли.
Вечерами Юхан по-прежнему засиживался в куруской усадьбе допоздна, особенно когда хозяина не бывало дома.
И порой случалось, что молодуха, не дожидаясь его вопроса, говорила:
— Ну, Юхан, пора тебе собираться домой!
И Юхан повиновался. Быть может, он и вздыхал, переступая порог, да что поделаешь!
Но в один из таких вечеров парень неожиданно расхрабрился. Они долго сидели рядом, много говорили, еще больше молчали, и под конец их руки встретились. Юхан потянул молодуху к себе и сам удивился: она очутилась у него на коленях.
Сидела совсем спокойно и уверенно, обняв его одной рукой за шею, лицом касаясь его щеки,— и вдруг запустила все десять пальцев ему в волосы и принялась ерошить густые, жесткие русые пряди. Хоть бы улыбнулась, хоть бы проронила словечко, знай себе ерошит и путает его волосы горячими пальцами! Потом Юхану почудилось, будто на его нос и нижнюю губу капнуло что-то теплое и влажное, но он мог и ошибиться: в его растрепанной голове все помутилось, помутилось настолько, что он вскочил вместе со своим драгоценным грузом и метнулся к постели.
Но не успел он сделать и шага, как его мягкая ноша вся напряглась и мгновенно оказалась на свободе. У кузнеца осталось ощущение, словно в руках у него разжалась мощная стальная пружина.
— Иди дохмой, Юхан!
В ее голосе дрожала нежность, но вместе с тем звучал он так непререкаемо строго и повелительно, что Юхан опустил руки и остановился, смущенно улыбаясь. А когда увидел, как Мари побледнела — глаза ее казались почти черными на побелевшем лице,— отступил на шаг. Но уходить еще не хотел. Каково это — уходить, как мальчишке, пи с чем?
Тогда она подошла и поцеловала его и вывела за руку на улицу. За его спиной сразу же щелкнул замок.
Шапку, которая в таких случаях обязательно куда-то пропадала, он сейчас нашел у себя на голове...
Юхан Кохвет (он был младший сын хуторянина-арендатора из Альткюлы) приходил в кузницу лишь тогда, когда требовалось сделать что-то для имения, но это случалось не часто, так как поместье было невелико. Поэтому теперь, осенью, куруской молодухе редко удавалось, стоя в дверях кузницы, полюбоваться работой Юхана и послушать забавные речи его дядюшки. Однажды такой случай снова представился -— в кузнице что-то ковали; но молотобоец у Юхана был другой. Вместо Яака, который, как видно, уже отработал свои дни в имении, кувалдой орудовал с хутора Тукси, низенький, коренастый парень с огромной белобрысой головой; она сидела, казалось, но на шее, а прямо на туловище и поэтому поворачивалась довольно туго. Парень отчаянно потел, красный был, как из бани, его крошечные желтоватые глазки и нос пуговкой словно плавали на потном лице, широком и багровом.
- Ид рани я желаем, госпожа бар-ронесса! — получалось раскатистое и вполне с его хриплым.— Р-рады без памяти такой пиши чисти!
Ммри, тцм не» уппчииин поздороваться, обратилась со споим принотепшем юлько к кузнецу, спокойно добавив: «Ног и помощь!»
— Спасибо! — поспешно ответил Юхан, оглянувшись ни гостью.— Ну, хозяйка, сегодня опять день погожий, не ней дождю лить.
— Да»— заметила Мари; в руках ее мелькали вязальный спицы,— И вчера, и позавчера погода была хорошим.
— Нот видишь, Юхан, у бар-ронессы погода всегда хор-ропти, оно и попито! — вставил Лнтс.
Кузпоц бросил быстрый взгляд на своего подручного, но продолжал усердно стучать молотом. Антс, помощи которого сейчас пе требовалось, стоял, опершись подбородком о рукоятку кувалды и почти не глядя на Мири.
-— Слышала, молодушка?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24