Этой грубоватой историей наша болтовня почти перешла границу, которой мы обязаны были держаться в присутствии молодой девушки. Она в ужасе покачала головой, но, когда мы чокнулись, не преминула выпить с нами. В течение всей беседы каждый из нас крепко сжимал в руке высокий бокал, чтобы он не упал и был наготове для очередного тоста, а Агнеса, в своей непосредственности и счастливом забвении всех бед, старательно подражала нам. Неопытные холостяки, мы не знали, как в таких случаях нужно обходиться с женщиной, и наполняли все бокалы, как только они опорожнялись, радуясь тому, что милая девочка становится все более оживленной и веселой.
«Боготворен,» Рейнгольд, пока велась вся эта долгая беседа, отломил от стоявшего позади Агнесы апельсинового деревца несколько цветущих веток, сплел из них венок и теперь надел ей на голову. При этом он попросил девушку доставить ему удовольствие потанцевать с ним — другие не откажутся для них сыграть.
— Нет,— воскликнула она,— сначала я одна исполню для вас народный танец, а вы сыграйте его вчетвером!
Молодые люди покорно вынули из футляров инструменты и снова настроили их. Я отодвинулся в сторону, они заиграли излюбленный местный народный танец, и Агнеса на маленьком пространстве, остававшемся между деревцами, с большой грацией плясала под медленную, грустную мелодию. Как только отзвучал последний аккорд, она еще раз пересохшими губами прильнула к пенистому бокалу и потребовала вальс, который тоже хотела танцевать одна. Бравые холостяки водили смычками изо всех сил; глаза Агнесы блестели лихорадочным блеском, и она закружилась, уперев руки в свои стройные бедра. Вдруг она взмахнула руками в воздухе, будто кого-то искала, сняла с головы венок, посмотрела на него, опять надела и пошатнулась. Я подскочил и подвел ее к стулу. Музыканты испуганно смолкли, а бедная девушка забросила руки через стол, опрокидывая бокалы, потом упала на стол головой и зарыдала душераздирающим голосом, призывая свою мать. Она плакала и кричала так пронзительно, что сбежались другие гости, и все мы стояли вокруг нее в величайшем смятении, не зная, что делать. Попытались поднять ее, но она выскользнула у нас из рук и простерлась на полу, бледная как смерть, с дрожащими губами и руками. Вскоре она совсем перестала подавать признаки жизни, и кругом воцарилась испуганная тишина.
Наконец мы решились унести бедняжку, не подававшую признаков жизни, и поискать для нее пристанища в жилой части дома, где ей можно было бы оказать помощь. Горный король взял ее под руки, «боготворец» придерживал ноги, и так они осторожно понесли свою легкую, переливчато-серебряную ношу. Я шел впереди, а оба витражиста следовали за нами со скрипками под мышкой, так как не имели времени уложить их, а оставить боялись: это были хорошие инструменты.
На беду, Розалия уже уехала в город в сопровождении Эриксона, ни с кем не попрощавшись, чтобы не побудить этим гостей покинуть дом и не прервать их развлечений. Но, к счастью, появилась домоправительница, или экономка, и направила наше печальное шествие в свою комнату, где неподвижную Агнесу опустили на удобное ложе, устроенное при помощи принесенных подушек.
— Ничего страшного,— сказала старуха, заметив наш испуг.— Барышня захмелела, это скоро пройдет!
— Нет, у нее горе! — шепнул я экономке.
— Ну, значит, бедняжка заливала горе вином! — возразила она.— Кто же дает молодой девушке столько пить?
Тут уж мы покраснели и стояли, пристыженные и смущенные, пока славная женщина не прогнала нас, предварительно осведомившись, где живет пострадавшая.
— Экипаж хозяйки еще раз пошлют сюда на случай непредвиденной надобности,— сказала экономка,— и мы позаботимся о барышне!
Рейнгольд вызвался остаться в доме и настаивал на своем предложении. Он просил меня предоставить ему дальнейшую защиту покинутой, и я согласился, так как знал его за хорошего, достойного человека. Такова уж была судьба Агнесы — в течение всего праздника она переходила из рук в руки, как некогда попавшая в рабство царская дочь.
Я расстался со скрипачами, которым нужно было позаботиться о своих инструментах, и отправился в путь. К этому времени все гости — и здесь и в лесу — уже двинулись обратно в город, и дорога была запружена колясками и тележками. Не найдя сразу знакомых, которые подвезли бы меня, я решил идти пешком и, для того чтобы меня не сбили быстро катившиеся и обгонявшие друг друга экипажи, направился по боковой тропинке, которая тянулась по опушке вдоль дороги. Ущербный месяц слабо светил сквозь деревья, и густой подлесок местами затруднял ходьбу. Вскоре я нагнал одинокого путника; он яростно сражался с ветками боярышника и побегами ежевики. Это был Люс, под темным плащом которого виднелась тонкая полотняная одежда, цеплявшаяся за колючки терновника.
Мы узнали друг друга, и я рассказал ему о случившемся таким тоном, что не трудно было угадать, какие я делаю выводы. Люс, сам выдерживавший большие дозы спиртного и считавший опьянение состоянием, недостойным мужчины, обозлился и начал отпускать всякие упреки по моему адресу.
— Недурная история! — воскликнул он.— Вот каковы ваши геройские подвиги: напоили неопытную девушку! Поистине, в хорошие руки я передал бедного ребенка!
— Передал! — запальчиво возразил я.— Покинул, предал — вот что ты хочешь сказать! — И я излил на него поток обвинений, далеко превышавших мои права.— Неужели так трудно,— закончил я,— обуздать свои влечения и с благодарностью удовольствоваться таким прекрасным даром божьим? Неужели ради тебя весь мир должен перевернуться и свег смениться мраком?
Меж тем Люс успел отцепиться от шипов. Видя, что не может меня запугать, он покорился и, когда мы, шагая друг за другом, двинулись дальше, спокойно сказал:
— Оставь меня в покое, ты ничего не понимаешь! Вскипев, я ответил ему:
— Долго я уверял себя, что в твоей натуре скрыто нечто такое, чего я не могу охватить своим опытом и о чем не могу судить! Но теперь я хорошо вижу, что тобой владеет самое обыкновенное себялюбие и пренебрежение к другим. Оно бросается в глаза и вызывает отвращение. О, если бы только ты знал, как это уродует тебя и как огорчает твоих друзей, тогда бы ты из этого же самого себялюбия переломил себя и счистил это безобразное пятно!
— Говорю тебе еще раз,— возразил Люс, оборачиваясь ко мне,—ты ничего не понимаешь! И в моих глазах это лучшее извинение для твоих непозволительных речей. Эх ты, добродетельный герой! Делал ли ты за свою жизнь хоть что-нибудь, кроме того, от чего нельзя было уклониться? Ты и теперь не делаешь ничего такого и еще меньше окажешься на это способен, если у тебя будет насюящее переживание!
— По крайней мере, надеюсь, я в любое время буду в силах бросить то, что признаю дурным и недостойным.
— Ты всегда,— спокойно заметил Люс, снова отворачиваясь от меня,— ты всегда будешь бросать то, что тебе неприятно!
Я нетерпеливо хотел прервать его, но он повысил голос и продолжал:
— Если 1Ы когда-нибудь попадешь между двух женщин, то, вероятно, и будешь бегать за обеими, если обе тебе приятны. Это проще, чем остановить свой выбор на одной! И, может быть, будешь прав! Что касается меня, то знай: глаз — зачинатель и хранитель любви или ее истребитель. Я могу решить, что буду верен, но глаз ничего не решает: он повинуется вечным законам природы. Когда Лютер признавался, что не может взглянуть на женщину, не пожелав ее, он говорил, как обыкновенный человек. Только такая женщина, свободная от всякого своенравия, от всего болезненного и странного, женщина такого несокрушимого здоровья, такой жизнерадостности, доброты и ума, как Розалия, может привязать меня навсегда. Не без стыда вижу я теперь, с какой диковинкой в лице этой Агнесы, способной через день надоесть, готов я был связать свою судьбу! Но и ты стыдись того, что бродишь по свету, как голая схема, как бесплотная тень! Постарайся найти наконец интерес в жизни, найти всепоглощающую страсть, вместо того чтобы надоедать другим пустой болтовней!
Слова его уязвили меня, и я несколько минут молчал. Сам того не зная, Люс, приведя пример с двумя женщинами, попал в цель,— ведь еще совсем мальчиком я был в таком положении. И все-таки мне не хотелось мириться с голландцем. Выпитое вино, а также, быть может, длившееся уже более суток возбуждение разжигали мой боевой задор, и я снова начал решительным тоном:
— Судя по этим словам, ты как будто не слишком расположен оправдать те надежды, которые легкомысленно возбудил в девушке?
— Я не возбуждал никаких надежд,— сказал Люс— Я свободен, я сам себе хозяин перед любой женщиной и перед всем светом! А впрочем, если я и могу что-либо сделать для этой девочки, то лишь одно: я готов быть ей истинным и бескорыстным другом, без рисовки и громких фраз! И скажу тебе в последний раз: не заботься о моих любовных делах, я это решительно запрещаю!
— Нет, буду!—воскликнул я.— Либо ты признаешь на этот раз долг верности и чести, либо я доберусь до самых недр твоей души и докажу тебе, что ты поступаешь дурно! И все это от безнадежного атеизма! Где нет бога, нет закона и узды!
Люс громко рассмеялся и ответил:
— Хвала твоему богу: я так и думал, что ты в конце концов укроешься в этой гавани блаженства! Но теперь я попрошу тебя, Зеленый Генрих, оставить боженьку в стороне. Ему тут совершенно нечего делать. И уверяю тебя, что с ним я был бы точно таким же, как без него! Это зависит не от моей веры, а от моих глаз, от моего мозга, от всего моего физического существа!
— Но прежде всего — от твоего сердца! — гневно крикнул я, выходя из себя.— Скажем прямо: не голова твоя, а сердце не знает бога! Твоя вера или, скорее, твое неверие — это твои моральные принципы!
— Ну, теперь довольно! — загремел Люс и остановился напротив меня.— Хотя ты несешь вздор, который сам по себе не может быть оскорбительным, я знаю, что ты подразумеваешь, ибо мне знаком бесстыжий язык лжемудрецов и фанатиков, которого я никогда не ожидал от тебя! Сейчас же возьми назад то, что ты сказал! Я не позволяю безнаказанно задевать мои принципы!
— Ничего не возьму я назад! Посмотрим, куда заведет тебя твое безбожное бешенство!
Я выкрикнул это в безудержном задоре. Но Люс ответил мне с горечью, полным досады голосом:
— Довольно ругани! Я вызываю тебя! На рассвете будь готов с оружием в руках постоять за своего бога, которого ты так крепко защищаешь бранными словами. Найди себе секундантов; мои через два часа будут на месте, и они позаботятся об остальном.
Он назвал место, где, по предположению, всю ночь должно было продолжаться праздничное движение. Потом он повернулся и пошел вперед быстрыми шагами. Я же выскочил на дорогу,— во время нашего спора она давно опустела и затихла. Вот таков был конец прекрасного праздника! Я шагал посреди дороги, и месяц бросал передо мною мою тень, четко обрисовывая зубцы шутовского колпака. Но ничто не помогало: свет разума погас, и я спешил вперед искать пособников для своего поединка.
Лет шесть назад поляк, занимавший в нашем доме маленькую комнату, преподал мне начатки фехтовального искусства. Это был статный, высокий военный, один из тех беглецов, что появились в разных местах после восстания 1831 года и с тех пор более или менее исчезли вновь с лица земли или, по крайней мере, из эмиграции. Знатного происхождения, бывший кавалерийский офицер, он честно боролся за свое существование, мирился с самыми скромными условиями жизни и со всякой работой, был всегда весел и любезен, кроме тех случаев, когда говорил о былых сражениях, о несчастье своего отечества, о своей ненависти к России. Верующий католик по воспитанию, он тем не менее с горечью восклицал при этом, что нет бога на небе, иначе он не отдал бы поляков в руки русских. Этот поляк был расположен ко мне; желая оказать мне любезность или сделать для меня что-нибудь полезное и не будучи в это время обременен работой, он не успокоился до тех пор, пока я не достиг под его руководством некоторого навыка в фехтовании. Он на собственный счет приобрел две шпаги, маски, а также прочие принадлежности и каждый день проводил со мной час на просторном чердаке нашего дома. Я успешно прошел первоначальное обучение, и он занимался со мной так терпеливо и так усердно, точно дело шло о добывании золота, пока неожиданный поворот в его судьбе не увлек его из наших мест. В городе, где я теперь жил, мне приходилось встречаться со студентами-земляками, у которых дома были шпаги и маски, и я изредка упражнялся с ними, видя в этом лишь некое развлечение. Одного или двух из этих молодых людей я надеялся найти теперь там, где они обычно встречались, чтобы просить их быть моими секундантами, и в самом деле застал их в весьма предприимчивом расположении духа, соответствовавшем позднему часу и моим желаниям. Молодые люди немедленно отправились туда, где их ждали доверенные моего противника.
Вскоре они вернулись и сообщили о соглашении, по которому дуэль должна была состояться в шесть часов утра на квартире у Люса. Последний подчеркнул, что живет совсем один и потому не приходится опасаться свидетелей. Кроме того, сказал Люс, если он будет ранен, то сможет лечь в постель и в тишине лечиться или умереть, противник же спокойно и не торопясь уедет. Если же пострадаю я, то меня на первое время можно будет уложить у него, а он пока что уберется подальше.
О враче, как сообщили секунданты, они тоже уже позаботились, равно как и об оружии. Я выбрал шпагу — единственное оружие, которым я в какой-либо мере владел; к тому же мне было известно, что и Люс умел с ним обращаться.
О том, как он провел короткий остаток ночи, я так и не узнал. Что касается меня, то я остался с моими советчиками,— мы решили, что опасное приключение следует рассматривать как финал нашего фантастического празднества. Хуже было бы, если бы меня пробудили от глубокого сна и я должен был бы драться, не выспавшись и не собравшись с мыслями. Поэтому мне не пришлось даже переменить костюм, и если бы рок судил мне погибнуть, меня унесли бы в облике заколотого шута.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119