А Анна, Рудольф Гаррас и я сели на коней и поскакали, сопровождаемые воинственным мельником. Последний разыскал для меня среди своих коней смирную гнедую лошадку и для верности прикрутил поверх седла овчину. Но я нисколько не заботился об искусстве верховой езды и, увидев, что об этом не думает никто, просто вскочил на коня и погнал его смело вперед. В деревне любой человек ездит верхом, в том числе и тот, кто в городе непременно свалился бы с хорошо объезженной лошади. Так скакали мы по селу, являя собой живописное зрелище для оставшихся дома крестьян, вызывая восторг оравы ребятишек, которые бежали за нами, пока другая группа не привлекла их внимания.
На краю села все пестрело и сверкало, со всех сторон сюда стекались люди; проехав верхом минут пятнадцать, мы оказались возле трактира на перекрестке, где сидели шестеро монахов — братьев милосердия, которым предстояло унести тело Геслера. Это были самые веселые парни во всей округе. Подвязав подушки под рясы, они сделали себе огромные животы, к тому же прилепили страшные бороды из пакли и вымазали носы красной краской. Весь день они собирались провести по своему вкусу, а пока что шумно играли в карты. При этом они показывали фокусы: извлекали из своих ряс запасные карты и, изображая святых чудотворцев, дарили их зрителям. Они везли с собой мешки с провиантом и, казалось, уже изрядно захмелели, так что у нас возникла даже некоторая тревога относительно того, проведут ли они с должной торжественностью сцену смерти Геслера.
В следующей деревне мы видели, как спокойно и деловито Арнольд Мельхталь продавал быка городскому мяснику, ужо облачившись для этой цели в старинные одежды. Потом мимо нас прошло шествие с барабанами и трубами и пронесли на шесте шляпу, чтобы возвестить по всей округе издевательский приказ тирана. И было особенно хорошо, что действие не придерживалось театральных ограничений, что у устроителей представления никакого расчета на неожиданность не было; все вокруг развивалось свободно и естественно, как бы вырастая из самой жизни; обстоятельства как бы заставляли людей встречаться в тех местностях, где разыгрывалось действие. По дороге возникали сотни маленьких спектаклей, и всюду было на что посмотреть и над чем посмеяться, тогда как во время важных событий, центральных сцен представления зрители собирались в торжественном и сосредоточенном молчании.
Уже процессия наша заметно выросла; к ней присоединялись всадники и пешеходы — все, кто относился к шествию рыцарей; и вот мы прибыли к новому мосту через широкую реку. На другом берегу приближалась большая группа путешествующих по горам, чтобы отвести скот домой и затем опять явиться сюда в виде народной толпы. На мосту стоял какой несговорчивый сборщик податей, сквалыга, который во что бы то ни стало требовал налог за коров и лошадей, в соответствии с законом, поскольку скот, по его словам, перегонялся с места на место; он опустил шлагбаум и не желал слушать никаких увещеваний, как ни доказывали ему, что сейчас все заняты другим и никто не расположен заниматься соблюдением всяких формальностей. Образовалась давка, но никто не решался пробиваться силой.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Т Е Л Л Ь
И вот нежданно появился Телль, который со своим сыном одиноко шагал по дороге. Это был дородный трактирщик, искусный стрелок, уважаемый и положительный человек лет сорока, стихийно избранный исполнителем этой роли. Он был одет в тот костюм, в котором народ неизменно представляет себе швейцарцев в старину,— красно-белая куртка со множеством петлиц, красные и белые перья на остроконечной красно-белой шапочке. Кроме того, он надел на грудь шелковую перевязь, и, хотя костюм этот ни в какой мере но подходил простому охотнику Теллю, все-таки даже по серьезному выражению лица крестьянина было видно, что богатством одежды он отдавал должное образу героя, который сложился в его представлении; ибо, согласно этому представлению, Телль был не только скромным охотником, но и политическим заступником и святым патроном, которого можно было представить себе лишь в национальных цветах страны, в бархате и шелках, с развевающимися перьями. Однако наш Телль в простоте и наивности своей не догадался о том, сколько иронии заключает в себе его костюм. Он степенно вступил на мост со своим мальчиком, разодетым как ангелочек, и спросил о причине смятения. Когда ему ответили, он растолковал сборщику податей, что тот не имеет права взимать налог, потому что вся эта скотина вовсе не перегонялась из дальних краев, а просто, как обычно, возвращалась с пастбища. Но сборщик, предвидевший от столь многочисленной толпы недурной сбор, упорствовал и не без хитроумия доказывал, что скотина была просто выгнана хозяевами на дорогу, что она вовсе не возвращается с пастбищ и что поэтому он имеет все основания взимать налог. В ответ на это храбрый Телль подошел к шлагбауму, поднял его, как перышко, и, приняв па себя всю ответственность, пропустил всех, животных и людей. Крестьян он призвал вернуться вовремя, чтобы стать свидетелями его подвигов, нас же, рыцарей, приветствовал холодно и горделиво, и нам казалось, что он, преисполненный сознания своего достоинства, смотрел на нас, всадников, так, словно мы и в самом деле были челядью тирана.
Наконец мы прибыли в местечко, которое служило нам сегодня Альторфом. Вступив через старые ворота в этот маленький город, где была всего лишь одна порядочная площадь, мы увидели большое оживление; всюду гремела музыка и развевались знамена, все дома были украшены хвоей. Только что прискакал из города господин Геслер, чтобы в окрестностях совершить несколько преступлений, и захватил с собою мельника и Гарраса; я спешился с Анной возле ратуши, где собирались остальные господа, и проводил ее в зал — там ее восхищенно приветствовали члены комитета и жены общинных советников. Меня почти никто здесь не знал, и я грелся в лучах того сияния, которое исходило от Анны. Наконец прибыл и учитель со своей спутницей. Пристроив свой экипаж, они присоединились к нам и рассказали, что видели в пути, как у молодого Мельхталя выпрягли быков из плуга и отняли их, как он спасся бегством, а его отец был схвачен насильниками. Рассказали они и о том, как тираны чинили свои зверства и как перед домом Штауффахера в присутствии многочисленных зрителей разыгрались необычайные сцены. Зрители вскоре ворвались в ворота. И хотя не все стремились обязательно увидеть все, большинство хотело стать свидетелями достославных и наиболее значительных событий, и прежде всего выстрела Телля. Вот уже и мы из окон ратуши увидели стражников Геслера с ненавистной жердью, которую они водрузили посредине площади, возвестив под барабанный бой приказ деспота. Площадь быстро очистили, весь народ — ив театральных костюмах, и в обычной одежде — был оттеснен в сторону; толпа кишела повсюду — у окон, на лестницах, в галереях и на крышах. Возле шеста расхаживали взад и вперед двое стражников. И вот по площади, бурно приветствуемый толпой, прошел Телль со своим сыном. Он не разговаривал с мальчиком, и вскоре был вовлечен в опасную беседу с солдатами, за которой народ следил с напряженным вниманием. Между тем мы с Анной, наряду с прочей челядью тирана, вышли в заднюю дверь и сели на коней,— было время скакать навстречу охотничьей кавалькаде Геслера, которая уже приближалась к воротам города. Под трубные звуки въехали мы на площадь и застали действие в полном разJ аре: Телль был погружен в горестное раздумье, народ охвачен волнением и готов в любой момент вырвать героя из лап притеснителей. Но когда Геслер начал свою речь, наступила тишина. Монологи произносились без театральной напыщенности и безо всякой жестикуляции, их исполнение напоминало скорее произнесение речей в парламенте,— это были стихи, и читали их громко, монотонно и несколько певуче. Слова были слышны на всей площади, и eсли кто-либо, оробев, говорил слишком тихо, публика кричала: «Громче, громче!»—и с удовольствием слушала всю сцену заново, отчего нисколько не страдала театральная иллюзии.
Именно так произошло и со мной, когда мне пришлось кое-что сказать; но, к счастью, мою речь прервало комическое происшествие. Дело в том, что вокруг все время слонялись человек десять парией в старинных карнавальных костюмах,— этакие прощелыги, натянувшие поверх потрепанных одежд белые рубахи с пестрыми заплатами. На головы они нахлобучили высокие остроконечные колпаки, расписанные страшными харями, а лица прикрыли тряпицами с прорезями для глаз. Такой костюм был когда-то общепринятым во время масленичного карнавала; в нем обычно проделывали всевозможные штуки; к тому же бедняки не любили наших новых игр,— в таком наряде они, по старинному обычаю, собирали немалое подаяние и потому стояли за его сохранение. Парни эти, представлявшие отсталую и нищую часть наших крестьян, плясали с самыми дикими ужимками, размахивая палками и метлами. Двое из них особенно мешали спектаклю, и как раз в тот момент, когда я должен был произносить свой монолог, они стали таскать друг друга за подолы рубах, вымазанных сзади горчицей. У обоих было в левой руке по колбасе, и прежде чем откусить, каждый из них тер ее о рубаху другого; так они вертелись по кругу вроде двух собак, пытающихся ухватить друг друга за хвост. Кружась, они прошли между Геслером и Теллем и, наверно, по невежеству своему, думали, что откололи удачную шутку. И в самом деле, в толпе раздался громкий хохот, потому что в первый момент народ не мог устоять против привычного балаганного шутовства. Но зрители вскоре образумились и начали выпихивать их из круга рукоятками мечей и алебардами. Шутники, испугавшись, попытались скрыться в толпе, но не тут-то было: везде их отталкивали со смехом, так что они не могли найти прибежища в рядах хохочущих зрителей и в страхе метались туда и обратно, придерживая разодранные шапки и прижимая маски к лицу, чтобы их не узнали. Пожалев их, Анна попросила Рудольфа Гарраса и меня проложить дорогу несчастным ряженым, и я таким образом лишился своего монолога. Впрочем, это нисколько не помешало представлению, так как никто не придерживался геслеровского текста и наши актеры нередко сдабривали классические ямбы импровизированными крепкими выражениями, потребность в которых возникала по ходу действия. К концу спектакля народный юмор все же проявился,— на этот раз, однако, не выходя за пределы пьесы.
Со стародавних времен здесь была в обычае такая шутка: пока взрослые вели свой разговор, мальчик снимал с головы яблоко и с аппетитом съедал его, к великому восторгу публики. Этот трюк и на сей раз был включен в программу празднества. Когда Геслер, свирепо набросившись на мальчика, спросил, что это значит, тот дерзко ответил: «Господин, мой отец настолько хороший стрелок, что он постыдился бы стрелять в такое большое яблоко! Положите мне на голову другое, и пусть оно будет не больше вашего милосердия. Отец попадет в него еще лучше!»
Телль выстрелил, и, казалось, он чуть ли не сожалеет, что в его руках нет настоящего ружья и что ему приходится посылать условный театральный выстрел. И все же, когда он накладывал стрелу на самострел, вполне естественная и непроизвольная дрожь охватила его — так сильно переживал он честь представлять эту священную роль. А когда он показывал тирану вторую стрелу, рука его задрожала снова, он пронзил Геслера своим гневным взглядом, и на мгновение в гoлосе его зазвенела такая сила страсти, что Геслер побледнел и всех зрителей охватил ужас. Затем в толпе послышался вздох облегчения, люди стали шептаться, трясти друг другу руки и говорить, что вот — настоящий человек и что, пока у нас есть такие люди, нам не о чем тревожиться!
Но отважного Телля тем временем уже схватили стражники, и толпа потекла через ворота в разных направлениях, чтобы посмотреть на другие сцены или просто побродить без определенной цели. Многие остались в городке — поплясать под звуки скрипок, слышавшиеся тут и там.
К полудню все было готово, чтобы начать сцену клятвы на Рютли, причем мы вычеркнули из шиллеровского текста все строки, в которых содержится указание на то, что она разыгрывается в ночное время. Местом действия была избрана живописная поляна на берегу широкой реки, окруженная лесистыми горами; река вообще должна была по ходу пьесы заменить нам озеро, и по ней плавали лодки рыбаков и суда. Анна села с отцом в коляску, я поехал рядом на своем скакуне, и мы отправились в путь, чтобы теперь, превратившись в зрителей, отдохнуть и насладиться представлением. На Рютли царила торжественная тишина. Пока публика собиралась и усаживалась на склонах под деревьями, внизу, у реки, собирались товарищи по клятве. Это были воинственные бородатые мужи с большими мечами, могучие юноши с палицами, а посредине стояли трое вожаков. Нам открывалось очень красивое зрелище — широкая река медленно катила сверкающие воды, и актеры играли очень старательно. Учитель был недоволен только тем, что в этой торжественной сцене и старые и молодые почти не выпускали изо рта трубок, а священник Рёссельман непрестанно нюхал табак.
Когда союз швейцарцев был скреплен клятвой, встреченной гулом всеобщего одобрения, вся толпа, зрители и актеры, пришла в движение. Шествие, напоминавшее переселение народов, направилось в сторону городка, где почти в каждом доме был иакрыт стол: всюду для друзей и знакомых была приготовлена незатейливая трапеза, а за небольшое вознаграждение угощали и чужих. Мы свободно обходились с шиллеровскими сценами и потому сочли возможным сделать перерыв для обеда и отдыха, чтобы затем с еще большим подъемом представить величественные события, завершающие пьесу. Благодаря необычно теплой погоде хозяева преобразили центр городка в большую столовую; длинными рядами были расставлены столы, за которые уселись не только ряженые, но и прочие почетные гости, пожелавшие разделить общую трапезу. Остальные обедали в домах и за бесчисленными столиками, установленными перед домами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119